– Кажется, все в порядке. – Рентгенолог улыбается так широко, словно я только что выиграла в лотерею. – Никаких трещин в позвонках, подъязычная кость цела. Я молчу, но на самом деле я не испытываю и десятой доли ее уверенности. Есть переломы и трещины, которые не обнаружишь даже с помощью самого современного медицинского оборудования. Я снова в кресле, и меня везут дальше – к другим врачам, осмотрам, анализам. Я сижу очень прямо и чувствую, как ползает по спине холодный липкий страх. Я не смею обернуться, потому что боюсь, что сзади толкает кресло вовсе не сестра Шелли, а он. В одном из коридоров я с удивлением замечаю шерифа Уилкокса, который держит в руках чашку с кофе, над которой поднимается пар. Оказывается, он никуда не уехал! Я-то думала, что он давно вернулся в участок или пошел домой. – Куда вы ее теперь? – спрашивает он у Шелли. – На МРТ. – Сестра ненадолго останавливается напротив пластмассового стула, на котором устроился шериф. Стул выглядит крайне неудобным, но все равно я готова с ним поменяться. – Моя голова в порядке, – говорю я хрипло. Голова у меня действительно не болит, а вот горло саднит, словно его изнутри ножами режут. Стоп! Не надо о ножах. – Ты ударилась головой о пол, детка. Нужно убедиться, что у тебя нет ни сотрясения, ни ТСМ. – Когда Шелли произносила два последних слова, ее южный говор почти не чувствовался. – ТСМ? – повторяю я. – Это что еще за зверь? – Травматическое сдавливание головного мозга. – Она улыбается. – Но ты не беспокойся, это обычная проверка. Тебе не о чем беспокоиться. – Сколько времени это займет? Я имею в виду все проверки, – уточняет шериф и делает глоток из своей пенополистироловой чашки. Я и не знала, что их до сих пор производят – в городе кофе продают только в картонных стаканчиках. Считается, что они меньше загрязняют окружающую среду. – Ты в своем уме, Джо? – решительно отвечает Шелли. – Только взгляни на нее – она вымоталась, устала и плохо себя чувствует. Ей необходим отдых. Вот когда она выспится как следует, тогда и будешь задавать ей свои вопросы! Он открывает рот, чтобы что-то ответить, но Шелли еще не закончила. – Я тебе позвоню, как только она проснется, – говорит она. – Тогда и возьмешь у нее показания. Аппарат МРТ похож на узкий пластиковый гроб, к тому же я должна лежать в нем совершенно неподвижно, словно я действительно умерла. Просторная пустая комната и мерное гудение аппарата заставляют мои мысли блуждать, и я думаю о других тесных и темных местах, о других людях, которые умерли или умрут… Новая мысль поражает меня как молния: что, если он тоже здесь, лежит в узком и тесном холодильнике где-нибудь в подвале? Хотелось бы мне знать, сколько бетонных перекрытий нас разделяет, и могла ли я оказаться на его месте в подвальном морге. – Не шевелитесь, пожалуйста, – говорит мне врач. В его голосе нет упрека – это просто напоминание, хотя мне и чудятся в нем суровые нотки. Ну как, как им объяснить, что неподвижность напоминает мне о том, насколько близка я была к тому, чтобы стать действительно неподвижной, окоченелой, холодной? И что бурное дыхание, пылающие легкие и саднящее горло необходимы мне как напоминание о том, что мое существование не закончилось. Наконец мой пластиковый гроб открывается. Меня пересаживают обратно в кресло, и я смиренно жду, пока очередной специалист расшифрует томограмму. – Все в порядке, – говорит он то, что я и без него знаю, и улыбается словно тренер, чья воспитанница показала хорошее время на финише медицинского марафона. – Сотрясения нет, но на всякий случай ее следует понаблюдать хотя бы до завтрашнего утра, – добавляет он, обращаясь к Шелли, и та кивает. На этот раз я не задаю вопросов. Я молча соглашаюсь с их решением, хотя и не представляю, как именно они собираются меня наблюдать и какие процедуры это подразумевает. Я на все согласна заранее. Тем временем власть снова переходит к Шелли. Она с решительным видом берется за рукоятки моего кресла и катит к дверям. Неужели все? Нет, меня ждет еще одно исследование. В очередном кабинете меня обмазывают холодным гелем, приклеивают к коже электроды и подключают к какой-то медицинской машине. В отдельной кабинке за стеклом двое врачей разглядывают зубчатые линии на лентах и экранах и интерпретируют все, что происходит внутри меня, в соответствии со своей медицинской специализацией, превращая меня в написанные кошмарным врачебным почерком строчки в истории болезни. – Что это было? Приемный покой? – спрашиваю я у Шелли, когда она привозит меня в самую обыкновенную на вид больничную палату. – Конечно, детка. Там работают разные специалисты, которые по очереди осматривают поступающих больных и определяют методику лечения. – Она улыбается. – Или ты думала, что тебя положат на стол посреди палаты и запустят внутрь кучу студентов-медиков? – И Шелли весело смеется, помогая мне выбраться из кресла и лечь на кровать. Я молчу – мне не хочется признаваться, что мой истощенный мозг создал сценарий куда более абсурдный, чем та картина, которую она нарисовала. Как только я ложусь, Шелли накрывает меня одеялом. – Ну вот и все, детка. Теперь отдыхай. Если тебе что-то понадобится – нажми вот эту кнопку. Впрочем, я и без этого буду навещать тебя через каждые два часа. Прежде чем уйти, она протягивает мне две овальные таблетки и полчашки воды. – Что это? – спрашиваю я из чистой вежливости. На самом деле мне все равно, что это – пусть даже стрихнин. Собственно говоря, этот последний вариант меня бы вполне устроил, если бы не… – Обезболивающее, – говорит она. – Ну, смелее! Лекарство, способное подарить мне любое подобие забытья, – это как раз то, в чем я нуждаюсь. Я послушно принимаю таблетки, но путь к химической нирване оказывается довольно тернист – попытка проглотить воду вызывает у меня приступ мучительного кашля, во время которого я хватаюсь обеими руками за свое раненое горло. – Может, все-таки позвонить каким-нибудь твоим родственникам или друзьям? – спрашивает Шелли, задержавшись в дверях. В ответ я только улыбаюсь и отрицательно качаю головой. – Нет, спасибо, сес… спасибо, Шелли. – Ну хорошо. Отдыхай, дорогая. – Шелли?.. – Что? – Не гасите свет, ладно? Она не спрашивает почему, просто убирает пальцы от выключателя. – Если я тебе понадоблюсь, нажми кнопку вызова, – еще раз напоминает Шелли и тихо закрывает за собой дверь, а я зарываюсь в простыни, так что снаружи остаются только глаза. Под одеялом тепло и уютно, от белья чуть слышно пахнет прачечной. Таблетки начинают действовать. Я думаю о доме на побережье, и мне приходит странная мысль побывать там еще раз, когда все закончится, когда все будет позади. Там я пережила два самых страшных дня моей жизни, и между нами образовалась странная связь. В его трубах течет моя кровь, ее частицы впитались в ковры и деревянные ступеньки, чешуйки кожи и волосы застряли в щелях паркета. Да, мы с ним связаны навсегда, и не просто связаны. Я стала неотъемлемой частью дома на берегу, и пусть никто из тех, кто будет жить в нем, не увидит даже моего призрака, витающего в комнатах или на чердаке, отрицать это бессмысленно. Я и не пытаюсь ничего отрицать. Вместо этого я играю с пришедшей мне на ум идеей, рассматриваю ее с разных точек зрения и не замечаю, как меня охватывает вожделенный покой. Я засыпаю. 70 Верити Опираясь на подушки, я полулежу на больничной койке. Помощник шерифа Уилкокс сидит передо мной в больничном кресле, которое выглядит до крайности неудобным. Я вижу, как он ерзает на самом краю. Можно подумать, шериф боится, что если он сядет поглубже, то утонет в продавленном мягком сиденье словно в зыбучих песках. За его спиной переминается с ноги на ногу молоденький полицейский в форме. Оба смотрят на мои пальцы, которые складывают, разворачивают и снова складывают листок бумаги, создавая то одну, то другую причудливую фигурку. Признаться честно, я и сама удивилась, что у меня что-то получается – я не занималась оригами уж несколько лет, но у моих пальцев, как видно, есть своя память. Итак, оба смотрят на меня, и по выражению их глаз я догадываюсь, что они видят перед собой жертву, которую нужно жалеть и с которой нужно обращаться поделикатнее. Но я вижу и кое-что другое… Я вижу пока невысказанный вопрос, который легкими морщинами написан на их лбах – вопрос, который они не должны себе задавать, но справиться с собой они не в силах. «Что такого она могла сделать, чтобы его спровоцировать?» – Вынужден заранее извиниться, – говорит Уилкокс, – но в данный момент у нас нет женщин-полицейских. Я киваю. В палате пахнет сосной, лекарствами и средством для дезинфекции. Хлоркой, короче говоря. Так пахнут больницы и старики. – Как вы себя чувствуете? – задает Уилкокс следующий вопрос. Что это, проявление формальной вежливости, начало допроса или просто моя новая прическа вызвала у него беспокойство? Дело в том, что, проснувшись после продолжительного, но беспокойного сна, я отправилась в ванную комнату. Там при тускло-желтом свете единственной лампочки я увидела в зеркале себя – страшно исхудавшую женщину с заострившимися скулами, с синяками под глазами, с рассеченной, опухшей губой и черными следами от пальцев на шее. Все это обрамляли длинные, сальные волосы, падавшие мне на грудь. Жалкое зрелище! Душераздирающее. С этим нужно было что-то делать, и я попросила Шелли принести мне ножницы. Она долго не соглашалась, а я не сразу поняла почему. Наконец до меня дошло, в чем дело, и я сказала, что, если ей так будет спокойнее, она может остаться и смотреть. Шелли так и поступила. – Хочешь, я сама тебя постригу, детка? – спросила она, когда увидела, что́ я затеяла, но я покачала головой. Одну за другой я зажимала пряди волос между средним и указательным пальцами и отстригала их на уровне плеча. Волосы падали на пол и собирались кучей возле моих ног, а голове с каждой минутой становилось все легче, хотя несколько прядок – не бог весть какая тяжесть. Видимо, дело было в чем-то другом. Дольше всего я провозилась с челкой. Мне хотелось сделать себе такую же челку, какая была у меня много лет назад – прямую, до самых бровей. Это тоже был своего рода символический акт: я как будто продолжала свою жизнь с того момента, когда я поставила ее на паузу, решив отомстить за Венди. Но вот наконец последние состриженные волоски спорхнули на пол, я несколько раз взмахнула расческой и долго смотрела на обновленную себя в зеркало, пока не убедилась, что она – это я. Да, я чувствовала, что Ви, которая спала во мне столько времени, пробудилась и, наново знакомясь со своим телом, потянулась, прищелкнула пальцами и полной грудью вдохнула воздух. А потом она – я – вышла из ванной, оставив Элли в зеркале. Мне пришлось быть ею очень долго, но теперь я в ней больше не нуждалась. Так я думала, но ошиблась. Прежде чем Уилкокс задает очередной вопрос, в дверь стучат. Это Шелли. Она входит в палату с двумя чашками кофе в руках. Одну она ставит на тумбочку рядом со мной, другую протягивает шерифу. – Спасибо, Шелли. Ты – лучшая из медсестер! – Он широко ухмыляется. Шелли закатывает глаза и улыбается в ответ, а я смущенно опускаю глаза, чувствуя, что ненароком вторглась на частную территорию. Но вот Шелли удаляется, и в палату возвращается тишина. Я ощущаю ее присутствие буквально всем телом. Вот тишина садится у меня в ногах, словно для того, чтобы друг друга понять, нам с Уилкоксом необходим переводчик. Отложив оригами, я обеими руками беру с тумбочки чашку. Горячий фаянс обжигает мне кончики пальцев, но я этого почти не замечаю. Мне нужно набраться мужества, чтобы отвечать на вопросы полиции, а это будет непросто. Мысленно я возвращаюсь в те страшные дни, стараясь еще раз освежить в памяти все детали, из которых, как из кирпичиков, сложена моя версия событий. – Ну, как вам спалось в незнакомом-то месте? – Уилкокс явно пытается разрядить обстановку, но получается у него не очень хорошо. Он сам это понимает и улыбается в знак того, что я не должна волноваться, что он поддержит меня, если я споткнусь на какой-то особенно болезненной или травмирующей подробности, что он будет рядом, если мои воспоминания слишком сильно на меня подействуют, и даст мне столько времени, сколько понадобится, чтобы я сумела взять себя в руки и продолжить. Все это я читаю в его глазах. Для него я – хрупкая молодая женщина, пережившая настоящий кошмар наяву – кошмар, который ранил ее физически и оставил глубокий след в душе. Что ж, да будет так. – Хорошо спалось, – говорю я, но это ложь. Несмотря на таблетки, спала я скверно. Каждый раз, когда я начинала погружаться в ватную тишину сна, меня выдергивал оттуда один и тот же звук, и это не был предсмертный хрип или щелчок рывком натянувшейся веревки, на которой повисло тяжелое тело. Услышать эти звуки я была готова. Но вместо них в мою память врезался хруст ломающихся позвонков. Это был точь-в-точь такой же (хотя и значительно более громкий) звук, который я слышала днем раньше, когда на берегу мы наткнулись на вмерзшую в лед чайку. Резкий щелчок сломанной шеи заглушил даже удар о каменный пол тяжелого тела, пролетевшего добрых двадцать футов – примерно на такой высоте над полом находилась верхняя площадка лестницы. Да, он поступил по-своему, даже зная, что конец все равно будет один. Он отверг петлю, которую я для него приготовила, и сам выбрал, какой ему смертью умереть. И вот теперь каждый раз, когда я закрываю глаза, хруст, с которым сломалась его шея, начинает звучать у меня в ушах так же отчетливо и громко, как и тогда, когда я услышала его в первый раз. Тогда, в доме, я могла думать только об одном. Наконец-то все закончилось. Все позади. Я зажмурилась и глубоко вдохнула, а когда выдохнула – воздух вырвался из легких как живой огонь, и я поняла, что не дышала много лет, наверное с тех пор, как впервые затаила дыхание в день, когда в нью-йоркской публичной библиотеке его пальцы скользнули под складки школьной юбочки. Но теперь я выдохнула из себя и это, и многое другое. Все, что скопилось во мне за годы. Все напряжение, которое нарастало во мне в последние несколько дней. Оно слезами стекало по моему лицу и капало на воротник свитера. Я прижалась к стене, стараясь сделаться маленькой и незаметной, я обхватила себя руками так крепко, что мои пальцы едва не встретились за спиной. Я растворилась в своих собственных объятиях, хотя и мечтала о том, чтобы меня обнимали другие руки. Все, что я чувствовала и переживала, все мои скорби и боль изливались в глухих, судорожных рыданиях, которые очищали меня изнутри, выталкивали вовне и уносили прочь тьму и горечь. Когда шериф Уилкокс нашел меня в моем убежище, он дождался, пока мой плач утихнет, а плечи перестанут вздрагивать, и только потом сказал, что со мной все в порядке и что теперь все будет о'кей. Я хотела ответить, что я это знаю, но не смогла. – Мисс… мисс Мастертон?.. Что с вами? – Нотки смятения в голосе Уилкокса заставляют меня прийти в себя и вернуться к настоящему. Я бросаю на него взгляд и вижу, что он слегка приподнялся, зависнув над креслом, а его спутник глядит на меня глазами испуганного животного. Мне хочется рассказать им обоим, что вчера меня навещал Стивен, что он стоял рядом с креслом, на котором сейчас сидит шериф. Пока я дремала, кто-то выключил свет, но я видела его совершенно отчетливо, потому что сквозь щели жалюзи в палату сочилось низкое зимнее солнце, и его лучи выглядели как воздушный мост, соединявший меня и его. Я смотрела ему прямо в лицо, но мое сердце продолжало биться в обычном ритме, словно ничего особенного не происходило. Каждый из нас носит с собой своих демонов, так что рано или поздно Стивен все равно должен был появиться. Скрестив руки на груди, он смотрел на меня глубоко запавшими глазами. Голова его была сильно наклонена набок, но до меня лишь с большим опозданием дошло, что это – результат перелома позвоночника, который выпирал сквозь туго натянутую кожу. Но я его не испугалась. Как и Элли, он был просто призраком из моего прошлого, с которым я попрощалась навсегда. И еще он был виновен. И не имело никакого значения, столкнул ли он Венди с утеса в буквальном смысле, физически, или броситься с обрыва ее принудили какие-то сказанные им слова. Стивен был виновен в любом случае. Я махнула шерифу рукой в знак того, что все в порядке и он может сесть обратно. Вытерев слезы тыльной стороной ладони, я изобразила улыбку – мол, не волнуйтесь, все это пустяки, и сделала глоток кофе из своей кружки. – Так вот, мисс Мастертон, я хотел бы спросить… – Пожалуйста, называйте меня Элли.