— Да, милая, бесценная возможность привлечь внимание всей страны к вреду, который наносят вакцины. Брай прячет лицо в ладонях, прежде чем посмотреть на Сару и ответить ей: — Мам, моя крестница ослепла. Ей семь лет, и она слепая. — Знаю, милая! — Сара нетерпеливо взмахивает руками. — Это очень печально. Но я могу прямо сейчас назвать тебе сотню детей, которые из-за вакцин потеряли гораздо больше, чем зрение… — Я не буду этого делать, мама. Сара умолкает и смотрит на Брай со странной смесью раздражения и любопытства. — Чего ты не будешь делать, Брай? — Я не стану иллюстрацией твоих идей. Костяшки пальцев на руке, которой Сара держит кружку, становятся белыми. — Я бы сказала иначе, — сухо замечает она. — Никогда не считала это моими идеями. Это ценности нашей семьи, по крайней мере, должны ими быть. — Что ж, возможно, именно в этом мы и заблуждаемся, — как можно спокойнее говорит Брай, поднимаясь. — О чем ты, Брай? — О том, что больше не хочу чувствовать себя виноватой. Ничто и никто не виноват в болезни Мэтти, — твердо произносит она, а затем добавляет чуть мягче: — Этого уже не изменить. — Тебя там не было, ты еще даже не родилась, когда ему сделали тот укол! Ты не пережила всего, что пережила я… — Да, меня там не было. Но каждый день своей жизни я прожила так, словно видела это своими глазами. Лицо Сары вытягивается. Маска, которую делали с любовью и аккуратно носили, трескается и спадает, а под ней оказывается измученная, уязвимая Сара. Брай хочется коснуться ее руки, сказать, что все еще любит ее, но страх, что мать оттолкнет ее, заставляет оставаться на месте. Брай резко вскидывает голову — в прихожую по ступенькам сбегает Альба, да так, что старые половицы стонут у них над головами. Сара отворачивается к окну, Брай не видит ее лица. — Мама, мамочка! — кричит Альба, ее переполняет радость. Брай сопротивляется порыву броситься к дочери, и прислушивается к другому, более древнему зову, который дремлет внутри нее. Она говорит: — Мам, мам, пожалуйста, я не… — Иди к ней, Брай. Мы потом это обсудим, — говорит Сара, не поворачиваясь к дочери. Соединявшая их незримая нить как будто лопнула. Брай больно, но когда она распахивает объятия Альбе и та несется к ней с сияющим лицом, то чувствует облегчение. Прежняя боль уже не сковывает ее, и она улыбается. Прижавшись к ее уху губами, Альба спрашивает: — Мы едем домой, да, мама? Брай шепчет в ответ: — Да, моя хорошая, мы едем домой. Суд графства Фарли. Декабрь 2019 года Самое трудное — ждать. Я знаю, о чем меня будут спрашивать, но кажется, что пройдет вечность, прежде чем я поднимусь на свидетельскую трибуну. Я тру влажную ладонь большим пальцем и стараюсь дышать медленнее. Утром шел град, и теперь из-за мокрой одежды в теплом помещении суда пахнет затхлостью, как в непроветренной спальне, — такой странный интимный запах, напоминающий, сколь многое нас объединяет. Мокрая одежда, запахи, воздух, который мы вдыхаем. Я смотрю на записи, лежащие у меня на коленях. Бен, мой муж, слушал, как я репетирую, пока ел свои хлопья из отрубей. — Улыбайся, — сказал он, а потом посмотрел на меня и добавил: — Нет-нет, это слишком. Никому не нравятся ученые с отчаянием на лице. Я постаралась придать своему лицу уверенное, но доброжелательное выражение. Бен кивнул: так лучше. — Итак, что ты ответишь, когда тебя спросят, вызывают ли вакцины аутизм? Это ключевой вопрос — про вакцины и аутизм. Поэтому меня и вызвали в качестве эксперта на это первое в своем роде разбирательство. Я смотрю на длиннющий список кропотливых исследований, и каждое из них опровергает заявления о вреде вакцин, сделанные в конце девяностых Эндрю Уэйкфилдом. Поразительно, что один человек — одно исследование с неверными результатами — даже два десятилетия спустя может приносить столько вреда. Его отвратительная научная деятельность, пусть и косвенным образом, привела к тому, что девочка ослепла. Привела к этому судебному разбирательству. Иногда так просто забыть, какая огромная ответственность — быть ученым. Снова начинает подергиваться нога. Я переступаю ногами, чтобы это прекратилось, и тут в зал суда входят Элизабет с мужем и солиситор. Элизабет оглядывается и наконец замечает меня. Я машу ей рукой, чтобы она знала, что я здесь и готова помочь. Она кивает мне, едва заметно улыбается, а затем занимает свое место напротив судьи. Я начинаю снова повторять про себя свои ответы; факты помогают мне забыть о нервах. «Мы знаем, что аутизм, — говорю я сама себе, — это естественным образом возникающая форма нейроразнообразия. Анализ исследований с участием более миллиона детей показал, что связи между вакцинацией и развитием аутизма нет. Собственно говоря, было проведено так много исследований, доказавших отсутствие какой-либо связи между КПК и аутизмом, что единственная вещь, которую мы, ученые, можем говорить с уверенностью, это то, что КПК не вызывает аутизм». Да, хорошо. Голос Бена у меня в голове спрашивает: «Что ты скажешь, когда тебя спросят о рисках, связанных с вакцинами?» Я беззвучно отвечаю: «Доказано, что вакцины безопаснее, чем болезни, от которых они защищают. Например, один ребенок из пяти тысяч заболевает энцефалитом в результате осложнения при кори, тогда как менее одного из миллиона детей заболевает энцефалитом в результате осложнения после КПК». Дверь в зал суда открывается, медленно входит чета Коли. В отличие от своей бывшей подруги, Брайони не поднимает глаз: она слишком боится смотреть вокруг. Несчастная женщина. По правде говоря, я сочувствую ей не меньше, чем Элизабет. «Сдерживай эмоции, — слышу я голос Бена у себя в голове. — Ты здесь ради фактов, и ни для чего другого». Я делаю еще один глубокий вдох и перечитываю ту часть заметок, где говорится, почему люди продолжают вакцинироваться от болезней, которые давно стали редкостью. «Инфекционные заболевания всегда рядом, всего в нескольких часах пути самолетом. Люди, которые ездят в страны, где все еще распространены полиомиелит и дифтерия, могут вернуть их в Великобританию. К примеру, в 2015 году в Европе два непривитых ребенка умерли от дифтерии. Как только болезнь исчезнет во всем мире, вакцинация будет не нужна». Пристав открывает особую дверь, и в зал входит судья в мантии. Боже мой. Началось. «Все встанет на свои места, как только ты поднимешься на трибуну», — успокаивал меня утром Бен. Я с трудом сглатываю, складываю заметки и молюсь, чтобы он был прав. 18 ноября 2019 года Идет дождь. Мальчики возятся в своей комнате в мансарде, прямо над головой Элизабет. Она сидит в кроватке Клемми с ноутбуком и пытается разобраться в снимках мозга дочери и в отчете, присланных неврологом. Комната Клемми теперь стала комнатой Элизабет. Бо́льшую часть времени она работает над делом в этой розовой комнатке, даже когда детей нет дома, и спит здесь же, потому что Клемми каждую ночь просыпается. Но теперь, просыпаясь, она зовет Джека, не Элизабет. Так что, ничего не сказав Джеку, Элизабет просто перебралась сюда через холл. В первый вечер после ее переезда Джек заглянул к ней. Элизабет, как обычно, сидела на крошечной кровати, прижавшись спиной к стене. Ее лицо было бесцветным от светящегося экрана ноутбука. Джек сел на пол возле нее, взял за руку и сказал: — Это просто потому, что днем я провожу с ней больше времени, Элизабет. Это единственная причина, почему она зовет меня. Элизабет сжала его руку, заставила себя беззаботно усмехнуться и ответила: — Джек, ты думаешь, меня это беспокоит? Сейчас, когда я пишу свою вступительную речь? Он отдернул руку, словно ему дали пощечину, и не вернулся, чтобы пожелать ей доброй ночи. Как это мелочно с его стороны. Проблема в том, что он до сих пор не понимает, насколько этот суд важен. У них есть шанс — всего один шанс — сделать все правильно, и Элизабет взяла это бремя на себя. Джек не возьмет на себя ответственность и не станет представлять интересы семьи в суде. Это подвергло бы его огромному давлению. Зато он с неожиданной для нее легкостью и энтузиазмом взял на себя домашние обязанности. Джек напевает, когда гладит школьную форму, и начал читать школьные учебники, чтобы помогать детям с домашними заданиями. Однажды днем Элизабет выглянула из комнаты Клемми и услышала, как они все вместе смеются над отвратительной пастой болоньезе, которую он приготовил на ужин. Она не могла вспомнить, когда они в последний раз вот так смеялись, все вместе. Внезапно сверху раздается глухой удар, а затем вопль: потасовка переросла в драку. Элизабет со стоном захлопывает ноутбук и ковыляет к лестнице, чтобы крикнуть: она тут пытается работать! — но едва не сталкивается с Джеком, который взбегает по ступеням. Он не замечает Элизабет, и ей остается просто наблюдать, как он открывает дверь в комнату мальчиков и спокойно спрашивает: «Так, что случилось?» Вернувшись за компьютер, Элизабет слышит, как мальчики что-то бубнят, а через несколько минут вместе с Джеком спускаются вниз, топая и оживленно разговаривая, — Элизабет понятия не имеет, о чем. Она смотрит на экран ноутбука и надеется снова испытать это волнующее и одновременно пугающее чувство, которое возникает у нее в груди, когда она полностью поглощена разбирательством. Чувство, похожее на первую влюбленность. Все, кто сочувствует им, утверждают, что суд закончится всего через несколько месяцев. Элизабет знает — они просто говорят то, что положено, пытаются поддержать ее. Мысль о возвращении к обычной жизни, в которой не будет судебного разбирательства, вызывает у нее головокружение. Она не может представить себе жизнь после. По правде говоря, и не желает. Элизабет смотрит на стопку юридических книг, которые она взяла в библиотеке, на блокнот, полный идей и вопросов… Еще столько предстоит сделать, успокаивает она себя и с воодушевлением продолжает вглядываться в длинные непонятные слова на экране. Проснувшись посреди ночи, Элизабет смотрит на светящиеся звездочки у Клемми на потолке. Внезапно тишину прорезает вой сигнализации на другой стороне улицы. Элизабет не нужно выглядывать в окно, чтобы понять — он доносится из дома Брай и Эша. Сирена стонет и завывает, словно от боли. Такое уже случалось пару лет назад, когда Брай и Эш были в отъезде и какие-то малолетки пытались залезть к ним на веранду. Навороченная сигнализация автоматически вызывала полицию, но у Элизабет был ключ и код от сигнализации. Она была возле дома меньше чем через минуту, но хулиганы уже сбежали в лес. Полиция приехала через десять минут. За это время Элизабет отключила сирену, заварила чай и успокоила соседей, что волноваться не о чем. Она встает, набрасывает халат поверх пижамы, сует ноги в старые кроссовки, хватает телефон и ключи от дома Брай и Эша. Останавливается она, только оказавшись снаружи, когда морозный ноябрьский воздух обжигает легкие. Это больше не ее обязанность. Брай и благополучие ее семьи — больше не забота Элизабет. Ей должно быть все равно. Надо вернуться домой, пусть разбирается полиция. Но тут она замечает, что в спальне Джейн загорелся свет. Если Элизабет не поспешит, сигнализация разбудит всю улицу. К тому же она все равно вышла и мерзнет в темноте. Так почему бы не сходить и не вырубить эту штуку — ради всех остальных? За бездействие ей спасибо не скажут. Джеральд говорил на прошлой неделе, что слышал от Роу, будто бы Брай и Эш сняли дом в нескольких милях от Фарли. Можно запросто вырубить этот отвратительный вой и вернуться домой, раньше чем кто-то из них приедет. Сирена продолжает надрываться в ночи. Элизабет решается и уже подходит к входной двери дома Эша и Брай, когда вдруг слышит под ногами хруст и чувствует, как что-то острое впивается ей в палец. Она слишком удивлена, чтобы позвать на помощь, — она смотрит вниз и видит, что стоит посреди битого стекла. Мигающий свет окрашивает осколки красным. Один из них прорезал кроссовок и воткнулся в ее большой палец. — Элизабет, осторожно! — кричит женский голос, едва перекрывая вой сирены. Растерянная Элизабет оборачивается и видит в нескольких шагах позади себя Розалин, грузную из-за толстого зимнего пальто. Ее кожа кажется красной от аварийного освещения. На ней тяжелые ботинки, в которых она обычно работает. Она подходит к Элизабет по хрустящим осколкам. Ступня Элизабет начинает пульсировать в такт с сиреной. Розалин дотягивается до руки Элизабет, наклоняется так близко, что губы щекочут ухо, и говорит: — Держитесь за меня. Элизабет, сбитая с толку болью, шумом и светом, хватается за Розалин, и вдвоем они ковыляют в сторону от входной двери, подальше от стекла. Там Розалин отпускает Элизабет, вцепившуюся в ее пальто, снова наклоняется к ней и говорит: — Пойду вырублю эту штуку. Она открывает дверь своим ключом и отключает сигнализацию. Голову Элизабет заполняет тишина, на миг ставшая такой же громкой, как сирена. Элизабет ставит ногу так, чтобы опираться на пятку. Внутри обуви не мокро — значит, порез не такой уж глубокий. Розалин включает наружное освещение, и Элизабет видит, что одна из длинных стеклянных панелей, которые она помогала Эшу выбирать для входной двери, разбита. В домах через дорогу на верхних этажах зажегся свет. Элизабет узнает взволнованное лицо Криса, выглядывающего из-за шторы в спальне. Она поворачивается к Розалин, которая с хрустом идет назад по стеклу и качает головой: — Какой-то придурок швырнул в дверь кирпичом, — в ее голосе слышны злость и удивление. Ее телефон начинает звонить. «Здравствуйте, Эш», — говорит Розалин, и Элизабет кажется, словно она снова порезалась. Она слышит доносящийся из телефона голос Эша, но не разбирает слов. Наверное, охранная фирма позвонила ему сразу после звонка в полицию.