Наконец судья кивает Эду. — Доброе утро, мистер Армитедж. Тон дружеский. Эд уже выступал перед судьей Бауэром, но Брай не может вспомнить, выиграл он тогда или нет. Судья Бауэр жестом показывает, что Эд может начинать свою речь, когда будет готов. Брай чувствует отеческую заботу судьи по отношению к Эду, словно в их худом серьезном барристере он узнает молодого себя. — Благодарю, ваша честь. Эд делает шаг от их скамьи и встает прямо напротив судьи, в узкий проход между истцами и ответчиками, на нейтральную территорию. Он коротко оборачивается, кивает сперва публике, затем свидетелям-экспертам, он кивает даже Элизабет и Джеку и говорит: — Всем доброе утро. Эд излучает уверенность и спокойствие, как будто суд — его естественная среда обитания, и ему приятно быть дома. Брай внезапно понимает, за что они платят ему шестьсот фунтов в час. — Благодарю вас, миссис Чемберлен. Вы, несомненно, затронули некоторые очень важные моменты, но, боюсь, вопросы, которые это дело заставляет поднять, гораздо более деликатного и сложного свойства, чем это следует из вашей речи. Вы говорите об обществе и ответственности, но, кажется, забываете о том, что наше общество построено на либеральной, индивидуалистской традиции — согласны вы с этим или нет, — и свобода является краеугольным камнем этой традиции. Брайони и Эшим Коли воспользовались своим правом лишь частично вакцинировать свою дочь, — он оборачивается к судье. — Совершенно так же, как и миссис Чемберлен воспользовалась своим правом отказаться от предложенной финансовой поддержки и передать это дело в суд. Он не торопится, и в его голосе слышится легкая нотка самодовольства. — Давайте не будем строить иллюзий: это дело важно не только для сидящих здесь двух пар. Оно может открыть дорогу активистам, ратующим за обязательную вакцинацию в нашей стране. Это значит, что наши дети, чтобы воспользоваться благами государственного образования и стать полноценными членами общества, уже к пятилетнему возрасту будут вынуждены перенести двадцать семь медицинских процедур, согласно прививочному календарю Национальной службы здравоохранения. Государство получит контроль над телами наших детей — во вред или во благо. То самое государство, которое допускает, что с вакцинацией связаны определенные риски. Это подтверждает наличие финансируемой правительством программы выплат в случае осложнений при вакцинации. Цель этой программы — возмещение ущерба людям, которые, я дословно цитирую с сайта Национальной службы здравоохранения, «серьезно пострадали в результате вакцинации». Государство само отмечает, что в некоторых случаях люди могут серьезно пострадать от вакцинации. Оно признает, что вакцинация сопряжена с риском, — а там, где есть риск, должен быть выбор. Эд на мгновение останавливается, кладет свои записи обратно на стол, так что кажется, будто он настолько захвачен собственной речью, что ему не нужно подглядывать в текст. — Жизни вообще присущ риск. Риск сопутствует всему, что мы делаем. Человек умирает, подавившись пищей. Ребенок поскальзывается и ломает шею, играя в футбол. Если мы хотим жить свободно, то должны признать, что есть вещи, которые мы не можем контролировать. А из этого следует, что мы не должны наказывать родителей — в данном случае Брайони и Эшима Коли — за отказ подвергать своего ребенка риску, который они считают неразумным. Основываясь на собственном жизненном опыте, они сделали совершенно разумный законный выбор ради своего ребенка. Это не неосторожность. Это родительский долг. Эд останавливается, его подбородок приподнят, его взгляд устремлен куда-то за пределы зала суда, а затем он как будто приходит в себя. — Родительский долг тяжел, и родители неизбежно принимают решения, о которых позже могут сожалеть. Я думаю, что большинство родителей, — взгляд Эда направлен на Элизабет и Джека, — даже мистер и миссис Чемберлен, в той или иной мере согласятся с этим. Бет шепчет что-то Элизабет, но та качает головой. Эд на секунду возвращается к своим заметкам и продолжает уже более будничным, чуть ли не скучающим тоном: — Миссис Чемберлен утверждает, что Брайони и Эшим лгали им о статусе вакцинации их дочери. Однако ни разу за все годы их близкой дружбы ни мистер, ни миссис Чемберлен — ярые сторонники вакцинации — не спросили ни Брайони, ни Эшима, делали ли их дочери КПК. Вопрос, который миссис Чемберлен задала в своем сообщении, на котором строится все обвинение, звучит так: «Ваша дочь привита?». Он расплывчат, и точно так же расплывчат ответ Брайони: «Да, привита». Но расплывчатый не означает лживый. Конечно же, мы все совершенно искренне хотели бы, чтобы ни девочки, ни Брайони не болели корью. Еще больше мы бы хотели, чтобы у дочери Чемберленов никогда не развились осложнения и ее зрение не пострадало. Но мы здесь — как вы ясно дали понять, ваша честь, — не ради эмоций. Мы здесь, чтобы взглянуть на простые факты сквозь призму нашей давно устоявшейся правовой традиции и спросить себя: было ли совершено преступление? На что, согласитесь, мы должны ответить: не было. Благодарю вас, ваша честь. Эд возвращается на свое место рядом с Эшем и принимает его «молодец» с едва заметной улыбкой и легким кивком головы. Пока судья делает пометки, за стенами суда раздается одинокий голос. Поначалу из зала трудно разобрать слова, но затем небольшая группа подхватывает лозунг и скандирует его снова и снова. Брай кажется, будто она слишком быстро бежит с крутой горки, ноги уже ее не слушаются, твердая земля несется ей навстречу. Она либо упадет и разобьется, либо каким-то чудом совладает с собой и затормозит. Началось. Суд графства Фарли. Декабрь 2019 года Люди спрашивают меня, с чего все началось, и, богом клянусь, я никогда не думал, что так случится. Я увидел всех этих протестующих по телику, они стояли прямо здесь, где мы сейчас, возле суда, махали плакатами, кричали про выбор, и я больше не мог усидеть на диване. Честное слово, я пришел сюда не затем, чтобы драться или попытаться их переубедить. Я в жизни своей никогда не протестовал, я даже на выборы не хожу, вообще ничего такого. Я пришел, потому что в то время улица через дорогу от входа в суд была пустой. Ну да, думаю, можно сказать, что я пришел сюда из-за Молли. Сперва я не знал, что делать, — я просто бродил туда-сюда, руки в карманах, наверное, было похоже, что меня должны вызвать в суд по какому-нибудь делу о краже в магазине. Потом одна из этих антиваксерок подошла ко мне, сказала, ее зовут Софи, она здесь почти каждый день, симпатичная женщина, только глаза немного безумные. Говорит: — Вы выглядите так, будто заблудились. Я только взглянул на ее плакат и все сразу понял. Но ее ребенок — только половина истории; мой — другая половина. Она увидела, что я смотрю, и говорит: — Он был таким славным мальчуганом. Я все думаю, как бы ему тут понравилось — шум, крики, топот. Я кивнул: — Похоже, славный парень. Она улыбнулась и подошла ближе. Я достал телефон — она, видать, подумала, что мне все равно, но я не хотел казаться невежливым, мне просто тоже хотелось кое-что ей показать. Показал ей одну фотографию после химиотерапии. — Это моя малышка, Молли. Фотку сделали за неделю до ее пятилетия, через три года после диагноза. Только по подгузнику можно догадаться, что это маленькая девочка, а так вы бы приняли ее за крохотную старушку. Она ухватилась за ободок унитаза обеими ручками, наклонила лысую головку, пытаясь вдохнуть перед очередным приступом рвоты. Косточки у нее на позвоночнике выпирают, как стеклянные шарики. Ребра как палочки. Я почувствовал, как Софи вздрогнула; кажется, она пробормотала что-то вроде «О господи». Я стал листать дальше; на следующей фотографии Молли в коляске, на ней снова только подгузник. Ручки и ножки у нее распухшие и красные от стероидов, пластиковый катетер на груди прилеплен пластырем. Ее карие глаза смотрят в сторону от камеры, я помню, как она в тот день хныкала. У нее просто не было сил плакать. Господи, я бы все отдал, только бы услышать, как она плачет. — Острый лимфолейкоз, — сказал я Софи. — Переливание тромбоцитов, химия, переливание крови, что ни назовите — ей это делали. Она часто заморгала, и я подумал: «Ага! Не нравится ей слушать про трагедии других людей». — Мне очень больно это слышать, очень, — сказала она, тихо так. — Как она сейчас? И я рассказал ей, как Молли хотела побывать в Корнуолле на белых пляжах, но потом врачи сказали нам, что ей нельзя выходить, что она не может поехать; после трех лет мучений она не может отправиться в путешествие, которое придало бы ей сил. А почему? Из-за вспышки кори. Помню, как у Софи дернулся плакат, когда я это сказал. Мы больше не могли полагаться на коллективный иммунитет, чтобы ее защитить — она была слишком больной и слабой, а вокруг бушевала корь. Врачи сказали, если она заразится, это ее убьет. И вы знаете, что сказала Софи? Этого я никогда не забуду. Она сказала: — Мне жаль, но это не наша вина. Мы лишь защищаем свои права. И вот она повернулась и показала на других антиваксеров, чтобы было видно, что она не одна такая. Было заметно, что ей хочется сбежать обратно к своим, но я не собирался ее отпускать. Вот тогда я и спросил ее: — А что же тогда насчет Молли? Она просто побочный ущерб? Ее жизнь стоит меньше, чем ваши драгоценные права? Ну, тут уж все. Она побежала к своим, и я смотрел, как они почти час шушукались, странно так, беспокойно на меня поглядывали. А мне что, мне на них насрать. Думаю, в тот первый день я проторчал там час или два, а потом я, кажется, понял, что этого мало. И вот на следующий день я смастерил свой первый плакат. Молли разрешила взять ее фотку из больницы, где у нее из руки торчит игла для химии, а сама она лысая и серая, как январское небо, но все равно пытается поднять оба больших пальца. Под фоткой я написал тот же вопрос — «Побочный ущерб?». Мимо проходила пара ребят, они остановились, чтобы пожать мне руку и выразить поддержку, а на следующий день еще двое присоединились ко мне со своими плакатами, ну и вот, с тех пор нас становилось все больше, так все и началось. 12 декабря 2019 года Толпа возле суда за последние несколько дней увеличилась как минимум втрое. Эш до ушей поднимает воротник двубортного шерстяного пальто, поправляет шарф и так крепко прижимает к себе Брай, что едва ли не несет ее над землей. Он неловко целует ее в макушку, она поднимает на него большие карие глаза и говорит: «Нормально, готов?» — и, взявшись за руки, они вдвоем спешат к зданию суда, а демонстранты окружают их с обеих сторон. Вокруг очень шумно, все смешалось; невозможно понять, чьи руки ободряюще хлопают их по спине, а чьи ударили бы, если бы могли. Как будто вся энергия, которая копилась в зале суда, вдруг выплеснулась на свободу, на холодный серый тротуар, — рычащая, злая, человеческая. Черт побери, как было бы хорошо наорать на них в ответ! Но вместо этого Эш сильнее зарывается в шарф и позволяет двум охранникам провести себя в здание суда. Они кричат на людей, чтобы все отошли назад, и пытаются освободить проход для Эша и Брай, чтобы те могли взбежать по ступеням и попасть в атмосферу более сдержанной и вежливой ярости. Заседание начинается на полчаса позже обычного, в 10:30. Судья Бауэр не объяснил почему — возможно, у него были какие-то личные дела. Эшу странно думать о том, что у судьи Бауэра есть какая-то жизнь вне суда — как у учителя, когда ты ходишь в школу. Кажется едва ли не комичным представлять, как он листает старые журналы в приемной у стоматолога или смотрит, как его внуки выступают в рождественском спектакле. Эш и Брай используют освободившиеся полчаса, чтобы поговорить с Эдом, прежде чем Брай подойдет к трибуне для свидетелей, чтобы дать показания Элизабет. Они уже привыкли к этому ритуалу: пристав открывает маленькую комнату со шкафчиками, они снимают пальто, шапки и шарфы, молча складывают их в один шкафчик на двоих, затем Эш покупает им чай в автомате. Когда он возвращается с картонными стаканчиками, подходит Эд, уже в мантии и парике, и склоняется над столом. Брай выглядит крошечной, но держится прямо. Она внимательно слушает Эда. — Итак, Брай, сегодня не нужно вести себя как-то особенно. Просто честно отвечай на вопросы. Если ты не сможешь справиться с эмоциями — пусть, Бауэру не повредит самому увидеть, насколько все это тебя мучает. Элизабет постарается тобой манипулировать, но я бы хотел, чтобы ты не показывала злости или пренебрежения. Я никогда не видел, чтобы ты себя так вела, так что я в тебе уверен. Эш подходит к ним и ставит оба стаканчика на стол, чтобы пожать Эду руку. — Прости, чувак, я должен был и тебе захватить… Эд качает головой, показывая, что не хочет чая. — Садись, Эш. — Тот не успевает сесть, как Эд уже продолжает: — Я говорил Брай, что Элизабет может попытаться выставить Брай неуравновешенной и безответственной. — Он снова поворачивается к Брай. — Но не волнуйся. Если ты скажешь правду о том, что тебя воспитали скептично настроенной по отношению к вакцинации, — кстати, ты вполне можешь рассказать и о брате, — это поможет нашей защите. Глаза Брай широко раскрыты, она смотрит на Эда, но ее рука не дрожит, когда она берет чай. Она спокойно отвечает: — Хорошо, я сделаю все, что смогу. Эд достает из портфеля тонкую папку и подталкивает ее к Брай и Эшу. Он придерживает ее одной рукой, еще не готовый раскрыть спрятанные внутри секреты. — Итак, это копии документов для Бауэра, в которых представлен мой план защиты. Эд переводит взгляд с Эша на Брай и снова на Эша. Его глаза взволнованно вспыхивают. — Так вот, я знаю, что у вас есть вопросы насчет моего подхода. Эш не знает, куда девать под столом ноги. «Вопросы» — это еще мягко сказано. — И я полагаю, что вот это, — Эд постукивает по папке длинными пальцами, — вызовет у вас еще больше вопросов. Но вы должны довериться мне и позволить делать свою работу, хорошо? Еще одна вещь, которая не давала Эшу сомкнуть глаз хмурыми декабрьскими ночами, — Эд после того, как произнес вступительную речь, не предпринимал больше никаких активных действий, и лишь говорил: «Благодарю, ваша честь, у защиты нет вопросов», — когда судья предлагал провести перекрестный допрос свидетелей Элизабет. Иногда, когда суд застревает на какой-нибудь юридической мелочи, Эш сидит на жесткой скамье и прикидывает, во сколько ему обошелся Эд — почти пятнадцать тысяч, по его подсчетам. Эд уже пытался успокоить Эша таким же образом, как и сегодня утром. Он говорил, что будет лучше, если он не станет слишком раскрывать свои планы, и убеждал Эша довериться ему. Он утверждает, что точно знает, что делает, и доволен тем, как все продвигается. Эш не понимает, как он может быть доволен, ведь судья еще не слышал ни слова со стороны защиты. Каждый раз, когда Эд повторяет, что у него нет вопросов, судья Бауэр поднимает брови и выпячивает губы так, будто он слегка раздосадован или удивлен, — Эш не знает, что лучше, но ни то ни другое не выглядит обнадеживающе. Стратегия Элизабет — Эш всегда думает об иске как о ее иске, — напротив, кажется ему тщательно продуманной. За последние два дня она вызвала в качестве свидетелей устрашающее количество специалистов, включая консультирующего невролога Клемми, эксперта по инфекционным заболеваниям, представителя Службы общественного здравоохранения Англии, детского психолога и соцработника. Все они выглядели впечатляюще, отвечали на ее вопросы четко и спокойно. Медики подтвердили, что ничто не сможет вернуть Клемми зрение, — если, конечно, в нейрохирургии вдруг не случится прорыв. Еще двое ученых подтвердили, что если бы Клемми не заболела корью, то она все еще могла бы видеть. По их мнению, всему виной снижение коллективного иммунитета в Фарли и окрестностях — в основном из-за той чуши, которую постят в соцсетях. О присутствии Клемми на школьной ярмарке в ту злополучную субботу и о ее контакте с испанским школьником представитель Службы общественного здравоохранения Англии упомянул лишь вскользь, и Эш не смог удержаться, чтобы не наклониться к Эду и не шепнуть ему: «Ну хотя бы насчет этого у тебя есть вопросы?» Но, к негодованию Эша, Эд ответил стандартной фразой: «Пожалуйста, доверься мне». Тяжелее всего было слушать отчет детского психолога. С мест для публики раздавались ропот и сдавленные всхлипы, пока суд выслушивал, как психолог цитировала запись беседы с Клемми: как ей больно, когда она ударяется об окружающие предметы, как она начинает забывать лица братьев и как боится вещей, которых прежде никогда не боялась. Следующую группу свидетелей составляли уже не специалисты, а лично знакомые люди. На трибуну поднялся Джеральд и дрожащим от переполнявших его чувств голосом поведал суду, как на барбекю в июле они все обсуждали вакцины и Элизабет с Джеком явно дали понять, что им нужно быть особенно осторожными, чтобы защитить Клемми, а Брай и Эш «вне всяких сомнений» знали, что Клемми была уязвима. В какой-то момент Элизабет передала Джеральду салфетку, чтобы слезы больше не капали на его желтую жилетку. Она вызвала двух мам, Аманду и Дженни, которые улыбались Элизабет, пораженные ее храбростью. Они подтвердили, что да, письмо Элизабет о статусе вакцинации их детей было абсолютно ясным, они полностью поняли содержание письма и с уважением отнеслись к причине, по которой она была вынуждена его отправить. Одна из них все время исподтишка косилась на Брай, как Альба, когда ей сказали не смотреть на кого-нибудь, но она не может удержаться. И вот настал момент, когда в списке истицы остался только один свидетель, Брайони Коли. Эд убирает руку с папки, лежащей перед Эшем. Он смотрит на Брай, но она не двигается, так что он наклоняется вперед и сам открывает папку. Эш недоуменно смотрит на лежащий перед ним лист бумаги. Эд написал на нем лишь одно имя. Элизабет Чемберлен. Эд, похоже, замечает потрясение и беспокойство Эша. И он говорит: — Я знаю, что ты думаешь, но все, что я могу, — это просить тебя довериться мне. — Ты мог бы сказать нам, что задумал… — Мы уже это обсуждали. Если я расскажу вам, то буду беспокоиться, что один из вас может — конечно же, неосознанно — начать вести себя иначе или сделает что-нибудь, что повлияет на ход дела. Поверь, я видел, как это бывает. Все идет хорошо, я не хочу рисковать.