— Пи-здец! — восклицает жених, отбегает и начинает хлопотать. Женщина тем временем хватает ребенка и делает несколько шагов в сторону. Все остальные разделились на две группы: те, кто в ступоре, и те, кто суетится без дела, создавая шум. Я быстро достаю из сумки салфетки. — Дождитесь врача, — окликает пострадавшую Максим. У него грубоватый голос, который слышать неловко. У меня... мало опыта общения с такими мужчинами. Он вытаскивает из кармана брюк вымокший айфон последней модели, такие у всех в агентстве, с которым я подписала контракт. Максим смотрит на мобильник тупо, беззвучно выдает: «Блядь». Мать возвращается. Я решаю, что она хочет поблагодарить героя, обнять или что-то в этом роде, но вместо этого женщина открывает сумку, нервными движениями вынимает из кошелька три купюры и протягивает Максиму. — Вы с ума сошли, — медленно произносит он. — Возьмите. Берите же! — Женщина психует. Бросает семьсот рублей на камень и, схватив ребенка, улепетывает. — Остановить ее, Максим Станиславович? — раздается откуда-то слева. — На каких основаниях? — Максим смотрит ей вслед, едва мазнув взглядом по деньгам. — Кто-нибудь, блядь, принесет полотенце? Его вновь сотрясает крупная дрожь от порыва ветра, да так, что сердце сжимается. В эту секунду до меня доходит, что он совсем взрослый, лет тридцать, наверное. Рубашка облепляет грудь, руки. Намокнув, она просвечивает, и видно большую татуировку на правом плече. На запястье болтается нитка и что-то вроде... фенечки. Необычно, и совсем не подходит под его образ. На шее тонкая цепочка или... тоже нитка? Еще одна капля крови течет по виску. — Вы дорогой телефон утопили, — доносится тот же голос. Я подхожу ближе и протягиваю салфетки. Неудачный момент! Потому что Максим натурально рявкает: — И что?! Аж подпрыгиваю! Он это замечает, переводит глаза на меня, и целый удар сердца мы пялимся друг на друга в упор. Глаза у Максима почти черные. И сам он, если начистоту, непривычно смуглый, я таких только в кино видела. У нас в деревне жил один пакистанец, но внешне он был совсем другой — маленький и некрасивый. А Максим высокий и... неважно. Цепляю взглядом фенечку на его руке, и мелькает мысль о цыганах. Максим смотрит в глаза и тем самым вызывает доверие, хотя от его баса я все еще не способна разговаривать. Это было убийственно резко. — Извините, я не вам. Замерз и наглотался воды, — произносит он быстро. Вежливо, но при этом не оправдываясь. — У вас кровь. Извините. То есть вот салфетки. — Я тоже не собираюсь тушеваться. — Спасибо. Укусила она меня или поцарапала, не пойму, — усмехается Максим грубовато, но как-то беззлобно. Берет салфетки, прижимает к ране, но промахивается, и темная кровь продолжает течь, капая на белоснежную рубашку. Я достаю еще одну салфетку и делаю, как правильно. Он перестает озираться и вновь смотрит на меня, слегка озадаченно. Словно ему в голову не могло прийти, что кто-то настолько обнаглеет и осмелится его коснуться. Ему это очевидно не нравится, он... оторопел. — Вот так, — приговариваю я, как делала мама, когда меня лечила. — Чуть-чуть потерпите. Позвольте вам помочь, вы большой молодец сегодня. Я думала... вы о скалы разобьетесь. — Когда это произношу, явно представляю себе тонущего малыша и не удерживаю слезу, которая крупной каплей сбегает до подбородка и падает вниз. Максим приподнимает брови, отчего крови становится больше. — Страшно было, — добавляю я, вдруг отмечая, что полицейские сирены звучат все громче. Точно, вот что создает фон — кто-то вызвал полицию. Я в суматохе не обратила внимание. — Спасибо, — бурчит Максим сухо, и мне вновь становится не по себе. Неловкость усиливается тем, что он начинает расстегивать рубашку. Его замерзшие пальцы плохо слушаются. Зубы стучат. Я чувствую смущение, находясь так близко. Взгляд падает на темные волоски на груди, на тонкую черную веревочку. Резко поднимаю глаза. Максим слегка улыбается одним уголком рта. И вновь дрожит. Все это происходит очень быстро. — Дальше я сам. — Он забирает салфетки. Продолжает добродушно-снисходительно, как-то неожиданно перейдя на «ты»: — А ты, малая, беги скорее. — Кивает наверх. — Полиция сейчас прибудет, не надо, чтобы тебя здесь видели. Чревато. Я машинально прослеживаю взгляд и вижу Барби, гуськом бегущих вверх по лестнице к площадке, где остались микроавтобусы. И тут до меня доходит. Краска ударяет в лицо с такой силой, что глаза чуть не лопаются! От возмущения внутри что-то взрывается. Да что он себе позволяет! Да как он смеет! Малая?! Вспоминаю кожаный микрофон Валерия Константиновича и от злости прижимаю салфетку к ране так, чтобы побольнее было. Максим морщится, отстраняется, и я выдаю: — Вообще-то я официантка. Трудоустроенная! — И выплевываю в лицо: — Это не стыдно! Выплевываю натуральным образом — на лице Максима моя слюна. Его глаза сужаются, следом, к счастью, ему на плечи набрасывают полотенце. — Бегу-бегу! — кричит рядом деловитый мужчина с чемоданчиком. — Кто тут истекает кровью? Сейчас залатаем нашего бесценного. — Сань, я в порядке. — Вижу. Чем она тебя? Тут минимум два шва. Это тебе, кстати, за то, что высмеивал мой экстренный чемоданчик. — Мужчина с любовью прижимает к себе аптечку. — А я с ним не расстаюсь. Особенно на попойках. Воспользовавшись моментом, я отхожу подальше и скрещиваю на груди руки, молча наблюдая за кипишем. Полиция, гости, жених, пакистанец-цыган-Максим — все они обсуждают ситуацию, женщину, ребенка и семьсот рублей. — Блядь, да кто-нибудь найдите ее и верните деньги! — восклицает Максим. Кто-то притащил с яхты белый банный халат, в который он кутается. — И мой пиджак, — усмехается Георгий Басов. — Так-то он штуку баксов стоит. Взрыв смеха кажется скорее нервным, чем веселым. Абсолютно все стрессанули на полную. Нет ничего страшнее потери ребенка. Я подхожу к своим и жду распоряжений. Как, ну как Максим мог решить, что я шлюха? Почему?! — Гоу на яхту, переодевайтесь, — дает команду Стас. — Отплываем через полчаса. — Вечеринка все же будет? — поражается Вероника. — После всего? — А как же. Теперь-то уж точно нужно выпить и хорошенько расслабиться. Не вам. Вы на работе. Глава 3 — Пап, не могу разговаривать, — шепчу я в трубку, забившись в угол просторной кухни. Тут все шипит, скворчит, грохочет! Повара активно готовятся к предстоящему ужину, запахи витают безумные. Официанты накрывают столы, разносят напитки и убирают пустые стаканы. Мне, как младшей, досталась самая простая и грязная работа. В таком мыле весь вечер, что в туалет сходить некогда, а отец словно чувствует — названивает без остановки. — Ты на вечеринке, что ли? — ругается. — Где и с кем? Валерий Константинович знает? При одном упоминании этого имени бросает в пот. Перед глазами сразу картинка вялого, темного... пениса, к горлу подкатывает тошнота. Там у него... даже волос не было, чтобы хоть как-то прикрыть, и эта гадость, судя по всему, навсегда застряла в моих воспоминаниях. Ужасно. Просто отвратительно. — Пап, это по работе. Тут съемка. В смысле вечерняя. — Это как? — На фоне заката. Закрываю глаза и качаю головой. Мать всегда говорила, что я вру как дышу. Не ошиблась, видимо. Продолжаю: — Здесь очень красиво. Потом меня до общежития довезут. — Дома будешь, напиши. Я волнуюсь. Как же сильно, до слез, хочется признаться, что меня вышвырнули! По контракту я должна еще несколько фотосессий и показов, но за это уже было уплачено. И, как говорится, давно до копеечки потрачено. А в новые проекты не приглашают. Я каждый день хожу на пробы, но, по ощущениям, меня занесли в черный список. — Если бы не Валерий Константинович, душа бы за тебя изболелась. Дура ведь ты у меня дурой, простая, как три рубля. Одна там в столице. Объегорят, обмишулят, ты и не поймешь ничего! Мать, слышишь? Ничего она не поймет! Сглатываю. Уже третью неделю я пытаюсь рассказать отцу о том, что случилось. И каждый раз зависаю, умирая от стыда! Новость о моей модельной карьере папа воспринял скептически и поначалу строго запретил даже думать, как бы мы с мамой ни упрашивали. Но потом к нам приехал Валерий Константинович, и все изменилось. Они три дня вдвоем пили дорогую московскую водку и папин самогон, обсуждали политику, ковид, огород и масонов. Сошлись по всем пунктам. Папа и отпустил меня только благодаря полному доверию к Валерию Константиновичу. Сказать, что меня уволили за психи, — стремно, нашей семье нужны деньги. А признаться, что почтенный Валерий Константинович — грузный мужчина с добрыми глазами — пихал мне под нос то самое свое место... уму непостижимо! Когда я об этом думаю, в горле застревает ком размером с дом и такое оцепенение сковывает, что ни вдохнуть, ни выдохнуть не могу, не то что звуки в слова сложить.