– А вот тебе сейчас Кузьма памяти-то прибавит! Говори, сучий потрох, где твоя полюбовница Шакловитая? Куда дели золотой пояс Айдархан? Думаешь, я не знаю, что ты сообщил Софье Егоровне, как Шкурин с Чоглоковой нашли жемчуга, что она пришила на бурятское платье? На момент обнаружения она ведь уже была в столице? Я правильно понял? А когда вы сообразили, что жемчуга вам не достать, решили заполучить драгоценный пояс Айдархан. Говори, мерзавец! Чоглокова сама послала к тебе Айдархан, а ты вместо того, чтобы запереть девочку, как тебе было велено, похитил ее и убил! Рассказывай все как есть. В пыточной повисла пауза. Ушаков буравил гневным взором готового сломаться Синявского, пока тот не склонил голову. – Ты, Антоха, думаешь, что совершаешь благородный поступок, любимую выгораживаешь, в рыцарей играешь. Первый раз, ты сюда пришел, тебе лет тринадцать было, не больше. Одну кашу хлебаем, одно дело делаем? Как сам считаешь, сколько ударов кнутом выдержишь? А ведь Кузьма может усердие явить, тебе все пальцы по одному переломает, за ребро да на крюк повесит. Долго ли продержишься? Айдархан была любимой комнатной девушкой Разумовского, государыня ее с малолетства растила. Да неужели ради наших кормильцев мы с тебя побрезгуем с живого кожу содрать? – Он вздохнул. – Ты думаешь, если вытерпишь пытку, мне придется тебя отпустить? Смертная казнь отменена, и ты все равно останешься жить. Я понимаю, ты делаешь это ради Софьи Егоровны, потому как считаешь, что она тебя любит и никогда не бросит. – Ушаков поднялся и, подойдя к готовому заплакать Синявскому, положил ему руку на голову. – Ну да только это ведь все горячечный бред, вся эта любовь. И Шакловитая предаст тебя, бросит увечного и больного, а ты один без нее будешь на сибирских просторах горе мыкать. – Может, еще не предаст, – Антон тряхнул головой, оттолкнув начальника. – Может, не может. Гадаешь, как на кофейной гуще. Наслушался в людской сказок, начитался амурных романов и теперь полагаешь, будто суть жизни постиг? А жизнь-то – она не такая, как тебе мнится. Жизнь, она… – Ушаков задумался, нависая над Синявским. – Как считаешь, зачем на свете женщины живут? Для любви и приятности? Они, друг мой, род наш продолжают человеческий. Затем родители и подыскивают своим глупым чадам женок посговорчивее, чтобы не роптали, если что не так, и приданое в мужнин дом приносили. Я, думаешь, по большой любви женился? А ты на личико моей благоверной давно глядел? Видел, какие там усищи под носом обретаются? То-то. Петр Лексеич людишек перемешал, столбовых бояр с купеческим сословием перекрутил, разночинцам да простолюдинам пути дороги открыл. Учись, служи, терпи – а по стараниям будет тебе награда. Много людей на моих глазах с самого дна поднимались. Светлейший Александр Меншиков на Москве пирогами торговал, шнырял, точно крысенок, туда-сюда, любой мог сапогом раздавить, а по велению государя соколом золотым воспарил. Я хоть и из дворян, но тоже голь перекатная, на четверых братьев – один крепостной. Что делать? Пошел я служить простым солдатом в Преображенский полк. Соседи крестьян вместо себя посылали, гусями, свиньями откупались. А нам – сиротам горемычным – иной дороги не было. И тоже ведь не знаешь, куда дорога сия выведет. Кто-то служил исправно, выходя в отставку аж в шестьдесят лет, когда поздно – что-либо начинать. Кто-то дослуживался до офицерского чину, получал деревеньку, с которой затем и жил на старости. Я лямку тянул, делал что велено и сверх того стремился. Участвовал в подавлении восстания атамана Кондратия Булавина[82] на Дону, потом бросили против шведов и поляков. Только разобрались в этом деле, собрали пару взводов и погнали невесть куда. – Ушаков вернулся в свое кресло, положил ногу на ногу. – Знаешь, куда послали добрых молодцев? Не-а, не отдыхать. Эпидемия чумы обнаружилась, понадобились людишки, которые бы жгли дома и скарб зараженных, оцепляли целые районы, отделяли больных от здоровых. Вокруг меня такие же простые солдаты мерли точно мухи. А я выжил! Явился в свою часть и тут же был откомандирован в Курляндию, заготавливать корабельный лес. Узнал, что такое деревья валить, а заодно с местным людом, и особенно с господами, недовольными, что мы трудимся на их земле, разговоры разговаривать. Вот тут меня по-настоящему отличили и послали улаживать пограничные конфликты в Литве. Далее инспектировал хохляцкие войска гетмана Скоропадского[83], охранял обоз с провиантом и армейским имуществом. После этого дела я уже был замечен Петром Лексеичем, прежде-то только видел царя, но близко не подходил. Теперь же скакнул в – капитаны-поручики и сделался его адъютантом. Произошло сие славное событие, когда мне, ребятушки, стукнуло уже без малого тридцать семь годков. Понимаю, что много, друзья-то мои лет в двадцать пять воинскую карьеру делали. Когда же исполнилось мне сорок два, пожаловали мне майора гвардии и назначили начальником Канцелярии рекрутного счета. М-да, стал я тогда большим начальником, в любую губернию мог нагрянуть с внезапной проверкой. Кто тут отвечает за поставки рекрутов? Кто души от переписи прячет, кто мздоимством занимается, кто из казны государевой ворует? Интересно было, хотя несколько раз и смертью извести пытались. М-да, так о чем это я, вот ведь, старым стал, забываться начал. Для того, чтобы меня, дурака, поднять и в люди вывести, приискал для меня Петр Лексеевич богатую вдову с малым чадом. В ту пору находился я в должности простого фискала, и кабы не царь, ни за что бы за меня не пошла Елена Леонтьевна, а если бы вдруг так случилось, что я бы ей почему-то глянулся, вся ее семья, все Кокошкины и вся мужнина родня Апраксины против меня бы поднялись. На одну руку положили, другой прихлопнули. Ну, или отбили бы все, что мужчине необходимо для женитьбы. Так что сам видишь, как судьба сложилась – из грязи в князи. За женой я приданое богатейшее взял, дома, деревни, сразу себя человеком почувствовал. Так что, говорю тебе, – дурак, признавайся, пока не поздно. Бабы, они не для того созданы, чтобы за них под топор идти. Я, кстати, вполне понимаю твое желание жемчуга уворованные присвоить, девять лет никто не хватился, авось и дальше не хватятся. А кому хвататься, когда дело закрыто? Она ведь, Шакловитая, тебе половину обещала? Что молчишь, дубина? А раз женишься, то все твое. Это как раз понять можно. Тем более, что – риску никакого, преступлением тоже хоть и пованивает, но ведь не разит как от навозной кучи. Вполне сжиться можно. Но вот когда вы начали душегубством заниматься… М-да… Нешто сам не понимаешь, опытный дознатчик, что провела тебя, дурошлепа, твоя Софья Егоровна. Что теперь ты один за все, что вы с ней натворили, отдуваться станешь, а она небось с новым полюбовником да поясом Айдархан мимо наших людей пройдет и сухой из воды выберется. Говори, Антон, не серди меня, а я подумаю, что еще можно для тебя сделать, хотя… комнатная девушка Разумовского, за такое… – Это все она, Софья, чтоб ей пусто было. Прикажите развязать меня, Андрей Иванович, рук уже не чувствую, все скажу. По сигналу Ушакова экзекутор Кузьма ловко отвязал Синявского, и вместе с Шешковским они усадили его на стул с ровной спинкой. – Плечи болят, – пожаловался Антон, – думал, жилы лопнут. Повинуясь порыву сострадания, Шешковский принялся растирать плечи приятеля. Сам видел, как после полноценного допроса на дыбе люди с неделю руками не владели, но сейчас другое дело. Судя по количеству полос на рубахе, Синявского недолго пороли, потом дали вылежаться на полу и снова подвесили, а впрочем, у тех горемык руки висели вдоль туловища, точно плети, а Антоха сразу же прижал их к груди, вот и теперь кисти разминает. Не больно-то ловко получается, но уже видно, на горшок сам будет ходить, не придется добрых людей просить веревку на портках развязывать, впрочем, это если он теперь все ироду Ушакову выложит, а не станет запираться, навлекая на свою многострадальную спину новых неприятностей. – Ну, отдохнул малехо? А теперь излагай. Но смотри, Антон, то, что ты под моим началом служил, не смягчает твоей вины, а наоборот, утяжеляет соделанное. Так что если ты сызнова начнешь ломаться, как красна девица, пеняй на себя, ибо о твоих преступлениях я уже все знаю и теперь только желаю услышать все из твоих собственных уст. Вдруг какая новая подробность, полезная делу, мелькнет. – Да понял я уже, – Синявский попытался отмахнуться от начальника, но правая рука отказалась повиноваться. – С Софьей Шакловитой я познакомился лет пятнадцать назад. Любились, конечно. Потом Софья заявила, будто бы брюхата, а я, молодо-зелено, не поверил. Шакловитая – видная барышня, тем более при дворе служит, говорили, будто бы она с Лестоком того… ну… Да где это видано, чтобы лейб-медик цесаревны простую вышивальщицу пользовал?! Стало быть, прав я был, было у них что-то. А раз так, отчего же я чужой грех прикрывать должен? Она даже с ним советовалась, как бы плод вытравить, но поздно уже было, тот отговорил, обещал помочь с родами, услал ее по каким-то своим делам, а когда родила, обратно вернул. Дочка ее тут же в столице при ней находилась, я ее видел. После того, как я отказался жениться, мы года два не встречались. Даже забывать стал, а потом снова друг друга увидали, и пошло-поехало. Вот тогда я и предложил ей руку и сердце, и дочь бы признал, какая разница, моя она или медикуса этого французского. Но тут ее как раз замуж и выдали. – Замуж – это позже, – Ушаков протянул Шешковскому свою чашку с уже остывшим чаем, и тот поднес ее к губам Синявского. – Ну да. На беду мою, в ту пору во дворце произошла покража, а Софья заболела… – Если бы знал, что у тебя там зазноба, точно бы не поручил с кражей разбираться. – Ушаков склонился в сторону допрашиваемого. – Работая по этому делу, я то и дело бегал в дом, где Софью мою держали, и понял простую вещь. Моя любезная только вначале была больной, ну или казалась таковой. Тогда как на самом деле ничего определенного у нее не болело, и она очень быстро оклемалась. Я ж как жених к ней сразу же допущен был, гостинцы почитай каждый день носил и ей, и доченьке, все видел, слышал. Тогда я подумал, отчего ее взаперти держат? Да так, что даже вам, Андрей Иванович, вход заказан. Вы ведь только, когда я там был раза три, пытались проникнуть, а вам говорили, мол, зараза. – Так ты там был? Каналья! – Был, – вздохнул Синявский, неловко прижимая левой рукой кружку с напитком. – Вот обормот! – Ушаков горько усмехнулся. – Да если бы ты тогда хоть словом… – Каюсь, но я же как лучше хотел. Как бы я мог вам признаться, когда мы не венчаны, не помолвлены? Да еще и девка незнамо чья, от горшка два вершка. Вы бы меня тут же приказали выпороть, и Софье досталось на орехи. А потом она хотела вернуться, но ее обратно не приняли. Лесток ее лично осматривал и никакой болезни не нашел, но Софью все равно уже ко двору не допустили. – Лесток участвовал в краже? – Не могу знать. Но уже то, что заявился лично, а не прислал кого… впрочем, тогда я думал, что он ее давний любовник и теперь грехи замаливает. – А теперь, стало быть, ты так не считаешь? – встрял в разговор Шешковский. – Теперь она мне дочь нашу с ней показала. Совсем барышня. Грех на мне страшный, Андрей Иванович, я ведь на эту пигалицу смотрел, когда она еще под стол пешком ходила, и ничего не почувствовал. А вот теперь стоит кобылица – крупная, широкая, грудастая, а личико… один в один матушка моя, вот только волосы у нее не светлые, а темные, как у Софьюшки. Получается, что я от родного ребенка отказался, что при живом отце воспитывалась моя Феклуша точно сиротинушка горемычная. Новый муж Шакловитой ребенка признать отказался, тетушка, в доме которой девочку оставили, померла. Так что скиталась моя кровинушка, страшно подумать… – Ладно, оставим пока твои раскаяния, – отмахнулся Андрей Иванович, – скажи лучше, к кому еще писала Шакловитая? – К Лопухиной, к Чоглоковой, не знаю еще к кому. Она должна была встретиться с кем-то и сообщить, где спрятаны жемчужины, за что тот должен был передать ей вознаграждение. Мы бы на него дом купили, да еще Елизавета Петровна обещала приданое. В общем… – Она просила тебя передавать письма во дворец? Называла еще какие-нибудь имена? – Только те, что я уже сообщил. – Синявский потупился. – Мы договорились, что если ей так ничего и не заплатят, я сам жемчуг заберу, и тогда мы с ней вместе убежим. Но когда я пришел в условленный день, ее и след простыл. Тетка, у которой Софья жила, сказала, что она теперь замужняя женщина. – И ты не искал? – удивился Ушаков. – Искал, но не получилось ничего. Решил, что провела меня Софья Егоровна, как щенка, поигравши, бросила. А может, мстила за то, что я от ребенка тогда отказался. А что ей, нешто при дворе не сыскала бы себе – красавца? Я ведь как тогда думал, вместе с полюбовником Софья дело обделала, а потом забрали жемчуг и вместе удрали. Я-то все время на Лестока думал, остальных в расчет не брал. А когда она сбежала, меня кинув, а дело закрыли, я уже дознаваться и не пытался. Уж больно гладко все вышло, начнешь копать, на такие неприятности можно нарваться… – А мне почему не признался? По горячим-то следам авось разыскал бы твою Шакловитую. – Так меня бы первого и привлекли, – осклабился Синявский. – В то время как раз дело перешло под гриф «секретно», и я решил, что все забудется как-нибудь. Софья, что Софья? Софья уехала и жемчуга увезла, следом помчусь, так либо от ее муженька огребу, либо сам Тайную канцелярию на ее след наведу. А споймают мою разлюбезную, тут и меня цап за шкварник! – А недавно Софья с дочерью объявилась снова? – Так и было, – Антон отхлебнул окончательно остывший чай, чашку теперь он держал вполне даже уверенно, так что Степан ему больше не был нужен. – Сказала, что раз за девять лет никто не догадался, где она спрятала жемчуг, скорее всего, он там лежит. Надо было только как-то при дворе оказаться, выяснить, где те самые карнавальные платья хранятся? Все еще в Смольном или в Летний перевезли? Да только ни я, ни она там уже не могли появиться, а к знакомым она не отваживалась обратиться. Софья даже подумала, что если бы при дворе снова какая покража приключилась, может быть, вы опять меня пригласили это дело расследовать. – Тогда-то ты и познакомился с Дусей Самохиной и уговорил ее бежать с тобой. – Софья сказала, что если какая-нибудь придворная дура пропадет, Тайная канцелярия сразу дело заведет, так – что, даже если меня и не назначат следователем, я под каким-нибудь предлогом смогу проникнуть в Смольный дворец и забрать жемчуг. Чем хотите клянусь, я и не думал убивать Дусеньку. К чему мне такие страсти? Когда же выяснилось, что она в тягости, я даже решил, а чем черт не шутит, обвенчаюсь с дурехой, и дело с концом. Родственникам ее придется смириться, а я вот уже и женатый человек, и детки вот-вот… Софье, понятное дело, ничего такого говорить не стал, она бы мне второй измены не простила, тем более я ей раньше пообещал, что женюсь и признаю Феклу. Надо было только Самохину как-то увезти. Я похитил из дворца Дусеньку, как она того и хотела, посреди праздника примчался на лихом коне и… свез на постоялый двор. А потом вдруг вы сообщили, что наш жемчуг нашли. – Ваш?! – поднял брови Ушаков. – В смысле… – Понятно. Про пояс Айдархан Самохина проболталась? – Про то вся дворня шушукалась. Я же, после того как жемчуг обнаружили, твердо решил жениться на Самохиной. Потому как Софью уже давно не любил, переболело внутри. А Фекла – что Фекла, выросла она – одиннадцать лет, поздно воспитывать, скоро замуж отдавать. Тогда Софья и приказала мне бурятку в ловушку заманить. Только я не знал, что она убийство замышляет, она говорила, будто знает, как замок на золотом поясе открыть. – Он обтер лицо влажным рукавом. – Вы мне верите? – Да как же тебе верить, когда через слово ложь?! – не выдержал до этого кротко внимавший речам подчиненного Ушаков. – Айдархан ушла из дворца, потому что Самохина сбежала в чем была, попросив подругу позже – привезти ей пожитки. Степа видел, как она ее платья перешивала. Следовательно, они договорились заранее. Айдархан только могла не знать, где ты держишь ее подружку, зато с тобой она была знакома, быть может, даже провожала влюбленную дурочку, когда ты на лихом коне… Поэтому она и не удивилась, когда ты появился при дворе и разъяснил, где можно сыскать ее подружку. Полагаю, не доверяя ее сообразительности, ты даже предложил проводить Айдархан. А чтобы девчонка вдруг не ушла без тебя, ты договорился с Марией Семеновной, что та пришлет ее к тебе в зимний сад. – Ага, я-то решил, что Айдархан манкировала допросом, но бурятка всегда была послушной девочкой, она нашла тебя, и ты тут же спрятал ее там, где велела Чоглокова, с тем чтобы, когда закончишь свои дела, спокойно забрать ее с собой, – выпалил Степан. – Я-то еще, дурак, думал, что если Айдархан рассчитывала быстренько добежать до подружки, стало быть, Самохина находится где-то неподалеку, а ты мог увезти ее куда угодно. – Единственное, чем ты можешь теперь помочь себе, Антон, – это рассказать нам, где Шакловитая. – Откуда мне знать?! – вылупился Синявский. – Как же вы встречались? – в свою очередь удивился Ушаков. – Так все она: явится, точно привидение, и ни «здрасьте», ни «прощай», пошла карусель ярмарочная – сбегай туда, разузнай это, я и Айдархан к ней отвел, чтобы только отвязалась. Она ведь как дело повернула, мол, Дуся вызовет Айдархан запиской, та явится. Софья напоит их обеих кофе с сайками, ну и со снотворным безобидным. Пока бурятка будет спать, Софья снимет с нее пояс, она мне и отмычку особую показывала, и позже замок тот мудреный действительно отомкнула. Подумаешь, – большое дело – замок отомкнуть. Ну а потом я должен был забрать Дусю, а она пояс. Потому как к тому времени я ей уже признался, что намерен жениться, раз дело таким образом повернулось, что ребенок… – И Шакловитая обещала отпустить тебя? – прищурился Ушаков. – А как Айдархан на тебя бы показала? Не сходятся твои показания. По всему выходит, что не знаю, как Самохину, а Айдархан по-любому пришлось бы умертвить. – Дозвольте лично доложу, – опасливо оглядываясь на притихших Кузьму и Степана, хрипло попросил Антон. – Я никуда не пойду, – Кузьма сделал шаг к арестованному, для верности вооружившись увесистыми клещами. – Я тоже, – спохватился Степан, обнажая шпагу. – Айдархан не стала бы жаловаться на кражу, – Синявский облизал пересохшие губы, – потому как тогда бы ей пришлось говорить и о потере девичьей чести. А в таком нетоварном виде она была своему суженому не нужна. – Ах ты, мерзавец! – не выдержал Ушаков. – Получись все, как Софья Егоровна придумала, все бы довольными остались. Я бы обвенчался с Дусенькой, государыня бы подарила Айдархан, думая, что у той на поясе слиток золота. Ну не обнаружил бы любитель восточных красавиц золотого подарка, так, может, он о столь щедром даре и не знал. Ему, вишь ты, сама девица была желанна, японская принцесса, как назвал ее Петр Федорович. Все были бы счастливы. – Для кого предназначалась Айдархан? – немного успокоился Ушаков. – Про то я не осмелюсь говорить вслух, вот хоть режьте. Давайте напишу, – он протянул к Андрею Ивановичу трясущиеся руки, – вот еще передохну малость и сам напишу. – Ладно, на ухо скажешь, – Ушаков сплюнул под ноги, показывая жестами, чтобы Степан и Кузьма расступились. На нетвердых ногах, раскачиваясь и трясясь всем телом, точно старец, Антон подошел вплотную к Андрею Ивановичу, обернувшись в сторону Степана, неодобрительно помотал головой и… Вдруг шпага Ушакова оказалась в руках Синявского, схватив начальника за воротник, Антон занес руку для удара и в следующее мгновение сам рухнул на каменный пол, пронзенный шпагой Шешковского. Все произошло так быстро, что Ушаков едва сумел заслониться от острия собственной шпаги, пролетевшей в сантиметре от его носа. – Кому предназначалась Айдархан? – упав на колени перед умирающим Синявским, проорал Андрей Иванович. – Строганову, – еле слышно пролепетал умирающий. – Где Шакловитая? Где эта гадина? – Она у… – Синявский с усилием приподнял голову и, показав рукой в сторону Степана, пролепетал: «Он знает», – отдал богу душу. Глава 22. Ночная прогулка СТЕПАН ШЕШКОВСКИЙ ШЕЛ и шел по городу, обходя поочередно все попадающиеся по дороге трактиры. Куда шел? Об этом он то ли позабыл, то ли не знал вовсе. После трех или четырех кабаков, рядом, за каким-то ему одному понятным бесом, пристроился покойный Антоха. Поначалу Степан пытался не обращать на другана внимания, но когда его болтовня становилась непереносимой, летел со всех ног до ближайшего питейного заведения, в шум, в суету, подальше от докучливого призрака. Пить не хотелось, Шешковский проглатывал очередную рюмку, опрокидывал стопарь, разглядывал дно кружки, заедая рыбкой или крошечным коржиком, который услужливые половые ставили на стол в качестве бесплатной закуси. Он не чувствовал вкуса напитков, старался не обращать внимания на других посетителей. Один раз рядом с ним устроились двое, изрядно навеселе, драгун, заказав несколько бутылок пива, они спорили между собой, кто из них теперь выглядит как наследник престола. Прислушавшись, Степан выяснил, что все сходство с Петром Федоровичем составляла известная всем манера цесаревича вначале выпивать несколько бутылок пива, а затем искать отхожее место, коего на плацу отродясь не водилось, потом он снова пил и снова писал. М-да, пиво, конечно, не тот продукт, что с радостью держится в человеческом организме, но тут тянуло на явное оскорбление Его Императорского Высочества. При других обстоятельствах Шешковскому было бы достаточно свистнуть в свисток или потребовать, чтобы хозяин вызвал подкрепление, дабы он мог без риска для жизни арестовать преступников, но сейчас ему было не до них. Недовольный слишком долгой остановкой в кабаке, нетерпеливый покойник Антон тянул его за рукав, требуя выбраться на свежий воздух, но едва Степан подчинялся настойчивости друга, как тот снова начинал наседать на его уши, меля всякий вздор. Покойническая болтовня сливалась в какую-то музыкальную дребедень, смысл сказанного ускользал, а сам Шешковский, не в силах терпеть и дальше, уже несся к следующему заведению. Добравшись до Мойки, Степан вдруг осознал, что все время шел к Летнему дворцу государыни, неодобрительно покосившись на Синявского, в таком опасном месте вполне могло оказаться неприкаянное тело Дуси Самохиной, на плечах которой красовалась голова Айдархан, или, впрочем, от баб бы он как-нибудь отбился. Баба – она ведь будь хоть трижды покойница, а все же с ней полегче, чем с мужиком, в смысле, случись ему теперь драться, одного меткого удара в скулу было бы достаточно для того, чтобы голова Айдархан слетела в снег, а тело без головы уже не боец. Наверное, Антона тоже можно было бы нейтрализовать каким-нибудь хитрым приемом, но Степан просто не мог поднять руку на друга. Во всяком случае, на того, кого он уже один раз убил. Впрочем, не исключено, что, получись ему встретиться с жертвами убийц, они как раз и рассказали бы своему следователю и защитнику, где коварная Шакловитая спрятала голову Дуси и тело Айдархан. Последняя мысль выглядела вполне себе здраво, в конце концов, кто более, нежели покойник, заинтересован в приличном погребении по православному обряду? А стало быть, они просто обязаны навести Шешковского на след лиходеев. Успокоив себя таким образом, Степан повернул в сторону высокой ограды с орлом и тут неожиданно столкнулся с прогуливающейся в компании одной-единственной собачонки Фредерикой.