Поэтому он подал прошение восстановить на прежней должности Евреинова и… В последнее время Екатерина Алексеевна тяготилась обществом дочери Бирона, в которой Петр Федорович видел идеал женщины. Что же, неожиданно принцесса Курляндская получила предложение руки и сердца от не обращавшего прежде на нее внимания Петра Салтыкова[106]. Как сие получилось? А просто Шешковский поговорил по этому поводу с Шуваловым, представив дело следующим образом, если вдруг наследник престола сумеет выклянчить у Ее Величества разрешение на развод и женится на Гедвиге, Россия во второй раз посадит себе на шею семейство Бирона со всей их многочисленной родней. Предприимчивый папаша немедленно займет все придворные должности своими людьми. Шувалов тут же бросился за помощью к семье Салтыковых, с которыми находился в давней дружбе. У Салтыковых было два сына, старший Петр и младший Сергей, который к тому времени был уже женат на Матрене Балк. То есть особого выбора не было. На семейном совете постановили, что Петр посватается к Курляндской принцессе. Узнав о «взаимной любви» Петра и Гедвиги, государыня благословила союз, назначив день венчания. Счастливая подобным исходом, Екатерина Алексеевна приказала расшить одежду новобрачных цветами, и только один цесаревич ходил точно в воду опущенный. Но Шешковский немало не интересовался чувствами наследника. Почему государыня решилась уступить Гедвигу семейству Салтыковых, было понятно – императрица только что завела себе молодого полюбовника, или, как говорили при дворе, случай, им стал актер придворного театра Никита Бекетов[107], которого бедняга Разумовский был принужден взять к себе в адъютанты. Последнее не добавляло радости Шувалову, так как до Бекетова государыня изволила любиться с его полным тезкой и ближайшим родственником. Впрочем, после того как юный Александр Шувалов был разжалован из фаворитов, он все равно остался при дворе и продолжал пользоваться многими прежде доступными ему милостями. Что же до Разумовского, хозяин дворца на Аничковой заставе тихо спивался, не мешая своей августейшей супруге услаждать плоть, ибо сам уже, скорее всего, не был способен ответить ей с прежней пылкостью. В то время при дворе неожиданно снова появился бывший лакей великого князя Захар Чернышев, и раздосадованный Шешковский быстро принял меры, дабы туда не был допущен еще и Андрей. К последнему он яростно ревновал. Бекетов считался достаточно неплохим поэтом, и императрица часто просила его радовать своими стихами двор. Как-то раз Бекетов и Елагин[108] решили устроить большой концерт, сочинив песни для маленьких певчих императрицы. Для этого дела детей привозили в дом к Бекетову, где они репетировали, обедали, а после гуляли и играли в парке. Шешковский не вдавался в подробности нового дела, которое возбудил Александр Шувалов против Бекетова и Елагина, и не имел понятия, были ли повинны друзья-поэты в греховных действиях против отроков, но императрица, которая считала это преступление самым позорным, немедленно повелела Бекетову сказаться больным и под этим предлогом не посещать более дворца. Разоблачение произошло в Царском Селе, где в то время находился двор и где Никита Бекетов был вынужден оставаться вплоть до новых распоряжений лично начальника Тайной канцелярии. Там он вскоре простудился, схватил горячку, чуть не умер и после был переведен в армию. Освободившееся же место снова занял молодой родственник Александра Шувалова и, по прихоти судьбы, его полный тезка, которого Елизавета оставила некоторое время назад ради Бекетова. Собственно, для этого все и делалось. На зиму малый двор переехал в Ораниенбаум, куда Степану было не пробраться, не вызывая при этом подозрений, и он был вынужден довольствоваться чтением отчетов. Впрочем, и в них не было ничего хоть сколько-нибудь интересного. Великий князь носился с очередной идиотской идеей – построить дачу в виде капуцинского монастыря, с тем чтобы все там были переодеты капуцинами, чтобы придворные сами таскали воду и дрова, готовили еду. Этот проект, как и многие другие, остался лишь в мечтах. Зато Степан Федорович Апраксин выдал свою пятнадцатилетнюю дочь Елену за князя Бориса-Леонтия Куракина[109], старше ее всего на два года. Много раз Шешковский порывался отправить Фредерике любовное письмо, ну, хотя бы записку, это можно было сделать через его людей в Ораниенбауме. Подумаешь, большое дело, подбросить письмо в комнату великой княгини. При этом даже не пришлось бы раскрывать шпиона, но он медлил, ожидая, когда двор вернется в столицу, и он сможет нанести личный визит. Но пока он раздумывал, как наилучшим образом вновь обратить на себя внимание цесаревны, двор действительно перебрался в Петербург, и на первом же публичном балу граф Захар Чернышев не просто заговорил с Екатериной Алексеевной, а начал усиленно флиртовать с ней. По словам шпионов, он шептал ей на ушко о ее красоте и без зазрения совести передавал девизы, сделанные в форме апельсина, в которых вместо фантов находились амурные стихи, должно быть, его собственного изготовления. – Каков нахал! – Шешковский метался по Тайной канцелярии, не находя себе места. – Да уж не тому Чернышеву он почки отбивал! – Разгорячившись сверх всякой меры, Степан вызвал к себе полковника Николая Леонтьева[110], на которого у Тайной канцелярии за последние полгода собралось изрядно слезниц. Кто-то пенял на Леонтьева за публичное унижение, кто-то ябедничал о его ругательных речах по случаю пьяной оказии в адрес высочайших особ. Ознакомив арестованного с собранными документами, Шешковский предложил замять дело в обмен на жизнь Захара. Договор скрепили рукопожатием, Леонтьев собирался вызвать Чернышева на дуэль и убить в присутствии секундантов и свидетелей. В случае его ареста Шешковский обязался вызволить полковника из крепости. Леонтьев считался одним из лучших фехтовальщиков Санкт-Петербурга, у Чернышева не было шансов против него. Так что Шешковский мог смело разрабатывать дальнейшие планы по уничтожению весьма надоевшей ему семейки. Гонцом любви для Захара выступала все та же княжна Гагарина, которую Степан теперь поклялся либо сжить со свету, либо спешно выдать замуж, словом, все способы хороши, лишь бы удалить от двора. На следующем маскараде, произошедшем приблизительно через неделю после встречи с Леонтьевым, Захар уже клянчил у цесаревны минуту свидания у нее в комнате или там, где она найдет это удобным. Екатерина тут же ответила, что в ее комнаты не пустят посторонних, а так как Захар Григорьевич больше не служит при дворе, то у него нет ни одного шанса пробиться к ней. На то он ответил, что готов ради нее переодеться лакеем. Лакеем мог бы переодеться и Шешковский, впрочем, вряд ли ему бы это помогло, в лакеи старались подбирать людей одного роста и по возможности схожего телосложения, Степана бы немедленно опознали. Екатерина и Захар договорились продолжать переписку, но тут уж Шешковский не выдержал и тайно арестовал Гагарину. Как это делалось достаточно часто, на карете княжны был заменен кучер, и она, сама не представляя как, вдруг оказалась в доме Шешковского. А надо сказать, что ради спокойствия семьи Степан изначально распорядился сделать два входа. Так семья и слуги пользовалась парадным, а все, кто «по работе», – черным. Двум входам соответствовали и два въезда, причем кареты, привозившие «клиентов» Тайной канцелярии, тут же отправлялись в специальный сарайчик, дабы не привлекать внимание соседей. Лошадей не распрягали, после экзекуции, пока «получивший урок» оправлялся и приводил себя в должный порядок, кучер выводил лошадей и ставил карету против крыльца, так чтобы поротый мог незаметно для посторонних тишком юркнуть на свое место, после чего его доставляли туда, куда он пытался изначально попасть. Во время порки Гагарина получила более чем четкие наставления от подельника Шешковского Петра Говорова, которого ради такого случая пришлось вызывать из крепости. А что поделаешь, лицо Степана давно уже примелькалось при малом дворе, а он не хотел, чтобы Дашка проболталась о его в этом деле участии. – Запомни, блудня, еще одну записку Захарки передашь своей госпоже, всю кожу с задницы ссечем! – делая физиономию пострашнее, строгим голосом вещал Петька. – Поняла, батюшка, ай! – Хорошо ли уразумела? – Очень хорошо! Больше не надо. Читая следующий донос, Шешковский не без гордости отметил, что, явившись пред светлые очи великой княгини, Гагарина напустилась на свою госпожу с упреками, мол, из-за этой глупой переписки она, можно сказать, под виселицей ходит. Ну, под виселицей – не под виселицей, а быть битой кнутом и сосланной в Сибирь снег убирать – более чем реальная перспектива, уж лучше замуж выдавайте. После Масленой Чернышев получил спешный вызов в свой полк, и Шешковский праздновал этот день как избавление от досужего соперника. Но чуть ли не в тот же день при дворе объявился Иван Чернышев. Привел его Роман Воронцов, он же организовал санные катания с гор. Цесаревну и княжну Гагарину посадили в санки, на запятках пристроились Воронцов и Чернышев. Первый раз они скатились удачно и, передав сани лакеям, вновь поднялись на гору. Но во второй раз произошла неудача, должно быть, толстый Воронцов каким-то образом перевернул санки, чуть не раздавив при этом Екатерину Алексеевну. Шешковский снова употребил все свои связи, дабы услать под каким-нибудь разумным предлогом Ивана Чернышева, и вскоре добился этого, но едва за форсуном закрылась дверь, на пороге комнаты Екатерины Алексеевны оказался красавчик Сергей Салтыков. Камергер и личный друг великого князя, Салтыков был молод, родовит, богат и, что немаловажно, умен. Вместо того чтобы посылать цесаревне стихи или любовные письма, Салтыков начал с того, что первым делом свел близкое знакомство с четой Чоглоковых, которые теперь покровительствовали ему, поддакивая во всем и стремясь угодить. Шешковский тут же надавил на Дашу Гагарину, нежно проворковав ей на ушко, что та обязана внушить Екатерине Алексеевне отвращение к этому новому хлыщу, и та честно начала пилить свою венценосную подругу, морща носик при одном упоминании имени Салтыкова, но цесаревне, по всей видимости, было наплевать на мнение своей фрейлины. Сергей Васильевич обычно приходил на ее половину в компании весельчака Льва Нарышкина, который всех смешил и развлекал. Узнав, что Чоглоков сочиняет песни по любому поводу, Сергей начал специально просить того написать новую песенку, давал тему, после чего Николай Наумович надолго уходил куда-нибудь в сторонку, забывая даже о том, что ему поручено приглядывать за гостями великокняжеской четы. Мария Семеновна тоже не стремилась особенно следить за ними, так как была на сносях, и мысли ее витали совершенно в иных кущах. Так, Чоглоков писал песни, которые после они разучивали на два голоса с Нарышкиным. А наглый Салтыков без помех признавался в любви Екатерине Алексеевне. Несмотря на то, что двор был далеко, Шешковский наладил пересылку сообщений таким образом, что отчеты поступали чуть ли не ежедневно. Все осведомители, которым было приказано не сводить глаз с великой княгини и Салтыкова, в разных вариациях говорили об одном и том же, Екатерина Алексеевна явно увлечена симпатичным камергером. «Почем вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?» – передавал шутливый ответ цесаревны князю подающий им кофе лакей. Как же другим, никогда прежде Степан не был так близко к краху, как в это проклятое лето. Екатерина словно расцвела рядом с куртуазным кавалером, совсем другое дело было с Чернышевыми, определенно, ее сердце начинало усиленно биться именно при приближении Сергея Васильевича. Все это отягощалось еще и тем, что великий князь опять влюбился в одну из фрейлин, то есть его совершенно не интересовало, что происходит с его законной половиной, а призванные присматривать за Екатериной статс-фурии вели себя так, словно им глаза и уши кто-то сургучом залепил. Ну, ладно, Мария Семеновна – что спросишь с беременной женщины, но ее благоверный? Счастливый тем, что Нарышкин ценит его как пиита, пригласил компанию придворных на свой остров для охоты. Компания поехала небольшая, Екатерина села в лодку, которой управлял Салтыков. Опасное сочетание, учитывая то, что на остров удалось пробиться лишь одному осведомителю Шешковского, а именно камер-лакею великого князя, французу Александру Брессану[111]. И то не в лодку, а только на остров! Тем не менее отчет был предельно сух, и выводы напрашивались сами собой, несмотря на то, что лодка великой княгини все время была на виду, и коварный Салтыков не мог приступить к делу без риска быть тут же убитым или, по крайней мере, арестованным. Однако никто не мог помешать ему обрисовать цесаревне разработанный им план их тайных встреч. Когда Сергей Васильевич на руках вынес Екатерину из лодки, осведомитель успел услышать, как она произнесла: «Я не могу помешать игре вашего воображения, князь». О, эта фраза говорила о многом. Тем не менее Салтыков не остановился, а, желая упрочить свой явный успех, стал показывать на других придворных, как бы в шутку прося Екатерину Алексеевну сравнивать их и его. Осведомитель особенно нажимал на то, что делал он это настолько тонко, что цесаревне не оставалось ничего иного, как признавать его несомненное превосходство над всеми остальными. Позже они уединились во время конной прогулки, вдруг исчезнув из поля зрения наблюдателей. Впрочем, по возвращению осведомитель утверждал, что прически и одежда обоих оставались в полном порядке, да и отсутствовали они не более чем полчаса, в то время как все остальное время их можно было видеть, скачущих рядом. Положение показалось Шешковскому угрожающим, и он приказал Брессану припугнуть «голубков», что тот и сделал, передав Салтыкову, будто бы Его Императорское Высочество сказал в своей комнате: «Сергей Салтыков и моя жена обманывают Чоглокова, уверяют его, в чем хотят, а потом смеются над ним». Сама мысль, что их могут поймать, заставила Сергея Васильевича немного умерить свой пыл. А узнавшей об опасности Екатерине умолять его быть впредь осмотрительнее. После чего она даже сказалась больной и сидела какое-то время в предоставленной ей палатке, не смея оттуда носа высунуть. Пару дней после «выздоровления» великой княгини никто не видел Салтыкова и Екатерину вместе. Мало того, явно для отвода глаз князь вдруг начал ухаживать за Анной Шафировой[112], камеристкой цесаревны и младшей сестрой новой пассии великого князя Марфы[113]. Впрочем, сравнив портрет невзрачной Анны с Екатериной, Шешковский утвердился во мнении, что это не что иное как отвлекающий маневр. По возвращению двора в Ораниенбаум Екатерина Алексеевна по-прежнему была бодра и весела, целый день разъезжала в мужском платье и почти не слезала с лошади. На что императрица выругала Чеглокову, говоря ей, что до тех пор, пока великая княгиня сидит в седле на мужской манер, детей у нее точно не будет. На что беременная и оттого несдержанная Мария Семеновна ответствовала сестре, что детей у Екатерины Алексеевны не будет совсем по другой причине, и в запальчивости даже сказала по какой. Глава 37. Искус С ЭТОГО МОМЕНТА над Фредерикой снова завис дамоклов меч. И Шешковский совсем было уже собрался к ней в Ораниенбаум, но в этот момент Брессан сообщил, что императрица повелела немедленно выезжать в Кронштадт на открытие канала Петра I. В то время, когда Екатерина с мужем участвовали в церемонии, Брессан по заданию Чоглоковой отправился в Ораниенбаум, дабы отыскать там какую-нибудь симпатичную сговорчивую бабенку. Выбор пал на вдову художника Грота[114]. Опытная, знающая, что нужно мужчине в посте – ли, женщина – вот что нужно закоренелому девственнику для раскрытия своих мужеских качеств, должно быть, решила Ее Величество. Понимая степень ответственности, Брессан тут же приставил к вдовушке горничную, которая должна была докладывать ему обо всем, что произойдет между чаровницей и цесаревичем. Но не происходило ровным счетом ничего. Великому князю было решительно плевать на женские чары, и в результате соблазнительница потерпела сокрушительное поражение. Должно быть, понимая, что после такого афронта второй раз можно и не подняться, Чоглокова, которая только что разрешилась от бремени, взялась за Екатерину Алексеевну. «Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно», – записал слово в слово дежуривший в тот день за стеной слухач. В отсутствие хозяев дворец в Ораниенбауме был отремонтирован заново, причем неофициально ремонтом руководила Тайная канцелярия, так что теперь Шешковский приобрел на несколько пунктов наблюдения больше. В свойственной ей манере долго и нудно выражать самые простые мысли, Мария Семеновна сначала повела пространный разговор о преданности мужу, незаметно перейдя к долгу перед страной и правящим домом. После чего заметила, что «случаются время от времени такие положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правил». После чего Чоглокова вдруг выпалила: «Вы увидите, как я люблю свое отечество и насколько я искренна. Я предоставляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то избранник ваш последний». На что не ожидающая такой откровенности Екатерина Алексеевна воскликнула: «Нет, нет, отнюдь нет!» – чем выдала себя. Очень довольная собой Чоглокова понимающе кивнула своей подопечной, пожав ей при этом руку: «Ну, если это не он, так другой, наверно». Цесаревна подавленно молчала. «Вы увидите, что я не буду вам помехой в этом деле». Должно быть, статс-дама подмигнула Екатерине Алексеевне. Этого не заметил наблюдающий в особую дырку слухач, но так видел происходящее Шешковский. «Главное результат, главное…» – Чоглокова сделала движение руками, будто бы баюкает младенца. Больше Степан уже не мог сидеть на месте и поспешил к Фредерике. Что сделает влюбленная девица, которой только что недвусмысленно сообщили, что двери ее темницы не заперты на замок, а всего лишь прикрыты? Свяжется со своим возлюбленным и… О, то, что он опоздает, и Салтыков успеет сделать свое черное дело, заставило Шешковского загонять коней. План выведения из строя Салтыкова разрабатывался буквально на ходу. С собой Шешковский взял передовой отряд, состоящий из профессиональных военных. На въезде в Ораниенбаум его уже поджидал весьма довольный собой Брессан. – Салтыков назначил Екатерине Алексеевне свидание в рыбацкой хижине, к ночи, когда Петр Федорович сядет играть в карты с Чоглоковым, – безжалостно выпалил он в лицо Шешковскому, едва тот, еле живой, вывалился из кареты. – Сегодня ночью она прибудет туда в сопровождении пары слуг. День и ночь поменялись местами, Шешковский глотал ртом воздух, но того становилось все меньше и меньше. Лицо Степана, серое от дорожной пыли, с черными потеками пота, казалось устрашающим. Сделав пару шагов, он был вынужден сначала опереться на руку своего осведомителя, а потом и сесть на пыльную траву. «Неужели все», – подумал Степан, теряя сознание. Его отлили водой, и затем, вновь обретя способность дышать, он еще долго приходил в себя, сидя в зарослях розового иван-чая и не решаясь зайти в воду, дабы хотя бы смыть дорожную пыль и грязь. Но если он решил подменить этой ночью князя, если вознамерился проникнуть в спальню, где Екатерина ждала своего возлюбленного, он должен был, как минимум не вонять, точно немывшийся неделю конюх. Для того чтобы прикинуться князем, нужно было стать князем. Пахнуть, как пах Салтыков, одеваться в шелка и бархат. В темноте, летние ночи темные, Екатерина не сможет распознать подвоха. Главное – найти духи, подобные тем, какими душится его сиятельство. Флакон означенных духов специально раздобыл для него Брессан. Моясь в реке, Степан остервенело тер себя пучком травы, понимая, что этого недостаточно. Без сомнения, следовало идти в баню, но он не знал этих мест и понятия не имел, где можно раздобыть горячей воды, не привлекая к своей особе внимания посторонних. Наконец омовение было завершено, и, тщательно обнюхав барина, денщик подал шелковую рубашку, Брессан тут же щедро спрыснул Шешковского княжескими духами. С непривычки показалось отвратительно. В обычной жизни Шешковский предпочитал носить парик, но Салтыков не пользовался париками, так что он тоже не стал рисковать. Начались сумерки. Степан прогуливался вдоль берега с часами и подзорной трубой. Именно сейчас Сергей Салтыков должен выйти от великого князя, Брессан уверял, что конюху заплачено за то, чтобы лошадь его светлости была готова именно к этому часу. Станет влюбленный, нетерпеливый мужчина ждать, когда нерадивый слуга оседлает ему лошадь? Салтыков не дурак, он отлично понимает, что стоит на кону, а следовательно, он сделает все идеально. Сегодня шутки в сторону, сегодня самая прекрасная из женщин будет принадлежать ему. Со своего обзорного пункта Шешковский видел дворец, как будто бы он лежал у него на ладони. Как только Салтыков распрощается с Петром Федоровичем, у самых дверей князя будут поджидать люди Тайной канцелярии, а там ловким движением на голову Сергея Васильевича набросят плащ, его оглушат, свяжут, вынесут из дома через черный ход. Конечно, стоило как следует проучить зарвавшегося князька, как минимум избить поганца, пока тот еще слеп как крот и не может опознать обидчиков. Такое дело Степан с радостью исполнил бы сам, но тут уж одно из двух, либо получать заслуженную награду в рыбацкой хижине, либо наказывать обидчика. О, месть была бы сладка! Быть может, даже слаще любовных объятий, жаркого шепота в самое ухо, ее «да», «возьми меня»… Но Шешковский сдержал себя, силясь в наползающих сумерках различить условный знак. И вот окно великой княгини приоткрылось, появившаяся на мгновение девица высунула наружу край занавески, тут же прижав ее рамой. Пусть думают, что от ветра захлопнулось. Шешковский перевел дух. Угол занавески – знак, что Фредерика покинула дворец. Через несколько минут он сможет увидеть ее скачущей по дороге к рыбачьей хижине, но Степан сдержался, дабы не пропустить другой знак, все получилось медленнее, чем он запланировал. Возможно, Сергей Васильевич не может покинуть великого князя, пока не выпьет с ним стремянную, отходную, на посошок, на легкий ход ноги… М-да, еще немножко, и толку от него в рыбачьей хижине будет не многим больше, чем от самого Петра Федоровича. Впрочем, в хижине ведь будет не он, а Шешковский. Темнело, Степан в ужасе смотрел на двор, в котором в обычные дни тренировались потешные солдаты цесаревича, не в силах разглядеть там флажка, который один из его людей должен был прицепить после того, как Салтыков будет обезврежен. Он чуть не ослеп, вглядываясь в залитые светом, сочащимся из зашторенных окон, мишени, пока на одной из них действительно не обнаружилось нечто темное. Должно быть, понимая, что начальник не сможет разглядеть в такой темноте условный знак, Говоров помахал факелом, после чего Степан вылил себе на голову остатки духов, глотнув из фляжки немного коньяка. Не может быть такого, чтобы князь умудрился за весь вечер, проведенный с известным выпивохой Петром Федоровичем, не прикоснуться к спиртному, стало быть, он все сделал правильно. Теперь Екатерина, должно быть, уже в рыбацкой хижине, ее отвезли, помогли снять платье, и сейчас она лежит в полном одиночестве, слушая, как поют кузнечики за окном, и поджидая своего любимого. Шешковский еще раз придирчиво осмотрел свой костюм, ну, пусть он ниже ростом, чем Салтыков, лежа это незаметно. Он никогда не разговаривал с Сергеем и понятия не имеет, высокий или низкий у того голос, но разве он сказки ей собирается рассказывать? Нет уж, все сказки уже рассказаны, и теперь от него требуется дело. Шешковский дал знать своим людям, и ему подвели жеребца. Разумеется, Екатерину доставили в хижину не просто доверенные слуги, а его собственные осведомители, так что никого не придется устранять, его ждут, и никто не поднимет тревогу, не предупредит ее, что приехал не тот. Его люди сами потушат свечи, облегчая появление Степана перед божественной Фредерикой. Конечно, обидно, что она предпочла не его – человека, положившего жизнь на обеспечение ее безопасности, – а выбрала безмозглого князька, красавчика, модника и пустобреха. Впрочем, это не главное, жалко было бы разочаровать влюбленную девушку. А кто сказал, что он собирается ее разочаровывать? Как раз наоборот. Он будет нежным и страстным, будет властным господином и преданным рабом. И, может быть, тогда, разомлев от наслаждения, она простит его за этот обман. Мирно цокали копыта коней, вздымая невидимые в темноте облака пыли. Спутники Шешковского запалили факелы, в свете которых ему вдруг сделалось неудобно, что все они сейчас видят его и, может быть, даже догадываются о том, что происходит, размышляя про себя, во что они ввязались. Не догадаются сейчас, допетрят после, и что тогда? Убивать личную охрану? Факелы слепили глаза, Шешковский старался не смотреть в их сторону, размышляя о своем. В кармане кафтана на всякий случай он держал специальное средство, позволяющее кавалеру достигать необыкновенной любовной формы. Обычно его заказывали престарелые ловеласы, Степан же приобрел зелье, опасаясь, как бы понятные волнения не сыграли с ним злой шутки. Впрочем, какие могут быть сомнения? Он влюбился во Фредерику с первого взгляда. Он уже признавался ей в любви и даже целовал ее в губы. У него были и другие женщины, и всегда… нет, не всегда. Далеко не всегда. С девицей Кошелевой, например, вообще долго ничего не получалось. А ведь она какая опытная и проворная, такая услужливая и усердная. А Фредерика… нет, не может быть, чтобы в последний момент его любовный инструмент отказался повиноваться своему хозяину. А почему нет? Сколько уже раз Алиона засыпала на соседней подушке в слезах и обидах? Шешковского пробил холод. Ничего не получится. Ничего не смогу. Опозорюсь. Впрочем, это князь опозорится. Цесаревна ведь думает, что придет он. А почему, собственно, Чоглокова выбрала именно Салтыкова? Только потому, что он дружит с ее мужем? Что требовалось от Сергея Васильевича? Сделать Екатерине Алексеевне ребенка, продолжить династию, подарить государству царя… А ведь приходится признать, Салтыков идеально подходит для этой роли. Из рода Салтыковых происходят ни много ни мало царица Прасковья Федоровна[115], супруга Иоанна Алексеевича[116] и мать императрицы Анны Иоанновны. Да и предложенный той же Чоглоковой в отцы будущего русского царя Лев Нарышкин тоже кандидат хоть куда. Мать Петра Великого – Наталья Кирилловна Нарышкина[117]. Сама Чоглокова ни за что не осмелилась бы выбирать полюбовника для великой княгини, такое дело не для статс-дамы. – Это… – У Степана закружилась голова. – Такое дело должна была организовать не абы кто, а сама, лично. Глава 37. Выбор царицы ВСЕ КАНДИДАТЫ БЫЛИ досконально осмотрены, и большинство признаны негодными. Кто-то родом не вышел, у кого-то здоровье не очень, один стар, а другой молод и неопытен. Выбрали двоих молодых, привлекательных, к тому же состоящих в родстве с правящим домом князей. А он – Шешковский – он кто такой? Какого рожна лезет в чужой огород? Неужто не знает, не ведает, какие тут игры играются? Какие ставки на кону, разложены в виде цветного марьяжа, и вот теперь рыжеволосая дама с пронзительными голубыми глазами и ее преждевременно состарившийся, спившийся муж смотрят в водное зеркало, пытаясь разглядеть скачущего по дорогам судьбы суженого для прекрасной царевны. – А тебе не кажется, Алешенька, что мы поторопились довериться Сергею Васильевичу? Молод он, глуп и, боюсь, болтлив. – Полноте, матушка, станет он болтать, когда сама его жизнь на карту поставлена? – Разумовский придвинулся ближе к зеркалу. – Главное, что он Катерине не противен, что по обоюдному согласию все произойдет. По любви ведь и дети хорошие получаются. А Сергей нам вполне подходит, кроме того, ты же его сама на Матрене женила, и теперь у них сынишка. Кого хочешь спроси, не бывает такого, чтобы здоровый, имеющий детей мужчина вдруг ни с того ни с сего бесплодным заделался. – Может, все же Нарышкин? Ой, неспокойно у меня на душе. Совсем уже запутались мы с этим делом. Сначала я племянничка своего никчемного наследником престола сделала, потом немку эту пригрела, теперь вот сама же ее под Салтыкова подкладываю. А ведь на деле не наследник престола – бастард Салтыкова получится. Что делать-то станем, как правда раскроется? – Не раскроется, матушка. Вот и Леший бородой трясет. Он ведь еще когда назначил Екатерину в матери будущего царя? И про Петра Федоровича сказал, что он-де не способен до этого дела. Ты еще не верила, баб ему подсовывала, а без толку все это. – Да уж, твоя правда. Виновата. Он ведь у нас поклонник Фридриха, а Фридрих известный мужеложец, ему не нежную теплую девку под бок, ему гренадера под два метра. Эх, наследничек. И что я тебя, Леший, прежде не встретила, другого бы наследником назначила. – Все верно, государыня. Вот и дружочек мой Ламберти говорит, в Екатерине Лексеевне сила. Она род призвана продолжить, ей лямку тянуть, ей и скипетр в руки.