– Что же мы, точно дети малые, на это дело любоваться станем? – не выдержал Разумовский. – Понадобится, и стану. Лично в изголовье кровати встану и канделябр держать буду. Ну что, Леший, где же наш герой? Черно в зеркале твоем, ни зги не видно. – Всему свое время, государыня Светлая Царица, – склонился колдун. – Видишь, луна из-за облаков вышла, добру молодцу путь указывает. Ночь выдалась на славу, полная луна – помощник колдовства. Огромная, круглолицая, прекрасная как Ваше Императорское Величество. О чем думает такая луна, песни слагает, богу молится или ищет, пробираясь среди черных ночных облаков Катиного суженого. А вот и он сам – из-за гор, из степей, прискакал к ней Сергей. Гляди, царица. Нешто не видишь, вот он жених для нашей красавицы, что при живом молодом муже в девках засиделась. – Да он ли это?! – Елизавета припала к черной глади зеркала, аж прядь рыжую в черное колдовское озерце окунула. Сразу светлее стало, луна по небу бродит, в воде отражается, вдвойне больше света дарит. Помыслы у луны странные, брюхата луна или просто полная, кто ж ее разберет, небесную владычицу? Одно точно можно сказать, коли молодая влюбленная девушка такую луну повстречает, опосля быстрее быстрого забеременеет. – Лешенька, что же это делается? Я ведь лица его рассмотреть не могу. Он ли это? – Да кому быть? – Разумовский хотел было перекреститься, но опасливо поглядел на Лешего и только почесал лоб. Лицо, что ли, шарфом обмотать? – Шешковский опасливо взглянул на полную луну. Не понравилась ему луна. Уж больно она яркая да здоровенная, и все этой луне окаянной знать про него хочется, специально, что ли, в глаза светит, в душу заглядывает? Всю его подноготную вызнать хочет. Коварная луна, а может, и не луна? Может, посреди чернущего неба кто-то распахнул светлое оконце, и сквозь то оконце на него теперь глядят, ой, не надо! Сама государыня Елизавета Петровна, рыжая бестия, со своим старым полюбовником. Почему с ним? Когда вся столица знает, что нынче молодой Шувалов ее царское ложе греет? Все у государыни Светлой Царицы есть, всего вдосталь, на золоте кушает, на шелках почивать изволит, тюфяки лебяжьего пуха, а платьев-то, платьев… на три жизни хватит и еще останется. Одно душу ее гнетет, что помрет она в скором времени, и дрогнет престол великой державы, потому как названному наследнику его нипочем передавать нельзя. Предаст, продаст, унизит, точно рабу бессловесную подарит Россию-матерь королю Фридриху, да еще и себя в придачу к рабе той слезно предлагать станет. Не будет наследника, любой генерал, что нынче у трона, дерзнет власть захватить. Генералов же нынче дюже богато вокруг российского престола собралось. Разумовский, Шувалов, Апраксин… Куда ни кинь, всюду не слава богу на Земле русской. Оттого и зрит государыня сквозь мрак, оттого и когти точит, чтобы птицей-луной слететь с ночного неба да вцепиться в горло подменщику, попытавшемуся восстать на ее единственное добро, на девицу, которой предсказано родить наследника престола. Шешковский лоб отер. Боязно. А как не забояться, когда точно сама ночь колдовские чары на него насылает. И ведь нашлет, затуманит ясны очи, выкрадет силу молодецкую, явит старческую беспомощность стыдную. Оглянувшись, не смотрит ли кто, Степан потрогал уд и действительно не ощутил никакого желания. А что если и вправду не получится? Вот стыд. Столько лет мечтать, и теперь… А ведь она, Фредерика, вполне может его узнать. Это ведь только в мечтах его глупых слуги тушили свет, а может, запасливая цесаревна с собой огниво принесла? Он в горницу, а она ему навстречу чирк-чирк, да и осветит лицо. Что же, силой ее брать тогда? Нет, силой он точно не сможет. Шешковский остановил лошадь, велев скакавшему ближе всех к нему парню везти его туда, где связанным дожидался своей участи Салтыков. Зачем? Он и сам не мог объяснить, что делает. Просто знал, негоже цесаревне всю ночь ждать князя в хижине. Сергея бросили в небольшой сарайчик с мешком на голове, в таком виде он походил скорее не на человека, а на недоделанную куклу. Залаяла собака. Бранясь про себя, Шешковский спешился и, кивнув поднявшимся при его приближении охранникам, прошел к пленнику и с разгона дал тому ногой по ляжке. – Ой, – завыл князь. – Вот те и ой, вставай, каналья! – Шешковский заехал тому еще раз, теперь носок сапога впился в ребра. А его сиятельство, ясно расслышав приказ, делал попытки привстать. Без рук ему это было сложно, но Степан не собирался упрощать задачу. Все его существо протестовало против этого удачливого хлыща, против человека, который не мог любить Фредерику так сильно и беззаветно, как любил ее он – Шешковский. Князь оперся спиной о бревенчатую стену и попытался подняться. – Шнеля, шнеля, – подбадривал его Степан, пиная то по ноге, то, зайдя сбоку, по заднице. Получилось неплохо. Салтыков качнулся, но устоял на ногах. Отчего-то это не развеселило Шешковского, да и не завело его ни капельки. Не так он чувствовал себя, избивая Андрея Чернышева. Возможно, увидь он сейчас лицо своего соперника… но лицо было скрыто плащом. – Иди, жив будешь, – просипел Степан, толкая Салтыкова в спину. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы в руке его каким-нибудь необыкновенным образом вдруг появилась шпага, и он бы… Нет, лучше, чтобы проклятый князь так навернулся на косяк, чтобы у него шишка посреди лба вскочила. Впрочем, на косяк Сергей Васильевич действительно нарвался, выходя из сарая; отвлекшись на свои мысли, Шешковский запамятовал указать точное направление, да и не нанимался он всяких там князей выгуливать. Впрочем, обошлось, и будет с него. Степан замотал себе лицо и только после этого снял с Сергея плащ. – Вот она, рыбачья избенка. Иди, каналья, тебя, поди, уже заждались, – он с силой развернул князя, подтолкнув его к входу. Все. Дело было сделано. Но как стыдно-то, как неприятно. Даже здоровенный синячина на княжеской пригожей роже не радовал. Сам же свалял дурака, сам отдал Фредерику в руки ее рыцаря. Сам теперь и плачь. А что не плакать-то, он давно привык видеть себя тем самым лунным рыцарем принцессы Фредерики, а какой из него рыцарь? Дракон он – истинный дракон из детской сказки, стерегущий девичью башню. И вот теперь он, дракон, сам же допустил в святая святых рыцаря, дабы тот спас его любимую, потому как разве ж это можно, чтобы кнутобоец, экзекутор, ну, пусть даже секретарь Тайной канцелярии – и стал отцом будущего царя? Это ведь курам на смех. С другой стороны – если Фредерика не родит, вот тогда он точно потеряет ее навсегда. Нет, пусть лучше родит от благородного рыцаря. Родит наследника престола от светлого князя Сергея Васильевича, как запланировала сама государыня. Ну, не родит от этого, найдется другой, тот же Нарышкин или… главное, чтобы цесаревна выполнила свой долг. Да если понадобится, он сам будет приводить к ней прекрасных рыцарей, столько, сколько ее душеньке захочется, чтобы в один из дней принцесса вышла бы из башни, взглянула на своего дракона и поняла, что все это время любила только его одного. Ну, или как-то так… Обратный путь можно и сквозь ночь, российские дороги, чай, не дикие пустоши, не густые рощи, дубравы: едва стемнеет, на королевской дороге караульные на каждой версте зажигают по бочке с горящей смолою. Далеко видать. Ему же, Шешковскому, не до пейзажей. Плачет Степан, то о низком своем поступке, о злодеянии своем горюет, пусть и не совершил, так ведь пытался. Стыдно. То о потерянных возможностях, о том, что струсил, смалодушничал и сам отдал Фредерику. Катит в карете Степан Шешковский тихо, мирно, богобоязненно, а над ним луна-лунища, ночная богиня прекрасная. Знает матушка-луна в лесу каждую тропку, каждый ручеек. И душу заплаканного темного рыцаря прекрасной принцессы Фредерики ведает. Темна душа его, как ночь без звезд. Одна только любовь в ней и светится, одна путь ему освещает. Странная эта любовь, запутанная, как тропинки в лесу, ну да луна не в таких душах читала, справится… Глава 38. Когда придет время НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ПОСЛЕ странного происшествия в Ораниенбауме Шешковский жил тише воды, ниже травы, ожидая ареста. Но то ли Салтыков не признал его, то ли Шувалов пропустил мимо ушей донесение о странном поведении господина секретаря Тайной канцелярии, – Бог ведает. Приблизительно через неделю после означенных событий, проверяя отчеты в своем личном кабинете крепости, Шешковский услышал шум в коридоре, и в следующее мгновение не вошедший, а влетевший в комнату слуга доложил о визите Степана Федоровича Апраксина. Не успел Степан глазом моргнуть, человек-гора воздвигся на пороге кабинета, как обычно, поражая Степана своим великолепием. На этот раз генерал-аншеф был одет в расшитый золотом темно-зеленый камзол и широкий синеватый плащ, на который ниспадали, подобно водопаду, роскошные седые локоны длинного парика. – Представляешь, а нашего Салтыкова недруги поколотили. Навалились всем скопом, мешок на голову – и отмутузили почем зря. Нехристи. – Желаете расследовать это дело? – Шешковский медленно поднялся навстречу гостю, широкий Апраксин заслонял собой дверной проем, не оставляя путей к отступлению. – Да черт с ним. Должно быть, бабу какую-нибудь не поделили, он ведь еще тот волокита, Сереженька-то наш. Не случайно покойный батюшка именно ему кары измышлял за то, что одним из первых встретил Фредерику. – А с каких это пор он заделался «нашим»? – сощурился следователь, наблюдая за тем, как туша располагается в огромном, поставленном здесь еще при Ушакове, старомодном кресле. – Так «наш» он и есть, – пожал плечами Апраксин. – Большое дело делает, его сиятельство наладил, стало быть, контакт между Бестужевым и Екатериной Алексеевной, так что, в случае сам знаешь чего, канцлер примет ее сторону. А это, сам понимаешь, – сила. – В случае сами знаете чего вы тоже на стороне цесаревны? – Шешковский затаил дыхание, ожидая ответа. – А я как Алексей Петрович. Повязаны мы вместе, стало быть. Теперь же и Бестужев, и я, и не буду пока раскрывать иных имен, – все мы за Екатерину Алексеевну. Салтыков же, как бы это сказать, мосты наводил. Так что когда я его побитую мордель узрел, поначалу подумал, а не враги ли наши его жизни лишить пытались. А потом… нет, не похоже, к тому времени, как на него напали, все ведь уже было спроворено. – Что еще слышно при дворе? Как здоровье Елизаветы Петровны? – Степан попытался скрыть несвоевременную улыбку. – У Елизаветы Петровны, – Апраксин задумался, – давеча был на службе, в церкви почитай рядом стояли. Свежа, прекрасна. Думаю, совсем оклемалась, – он оглянулся, и Шешковский отрицательно помотал головой, показывая, что их не подслушивают. – Подполковник Николай Леонтьев дрался на дуэли с Захаром Чернышевым и ранил графа в голову. – Апраксин какое-то время изучал внезапно окаменевшее лицо Шешковского. – И что же, сильно ранен? – Медикус предупредил, чтобы готовились к худшему. Ссора произошла в доме Романа Воронцова, так Захар до сих пор там. Боятся лишний раз потревожить. – Прискорбно. – Шешковский отвернулся от проницательного Апраксина, и тот был вынужден взять его за руку. – Оставил бы ты эту семейку, Степан Иванович, не знаю, какая кошка между вами пробежала, но ведь Захар Григорьевич тоже поддерживает цесаревну, день придет, полк его на защиту подымется. Никто не желает пруссаку кланяться. Надо силы подтягивать. А ты ерунду какую-то затеял. Какой смысл нам уничтожать друг друга? – С чего вы взяли? – Степан постарался вырваться, но Апраксин зажал его запястье не хуже кандалов. – Я, конечно, вас понимаю, вы оберегаете репутацию известной дамы, и правильно делаете, в этом ваш долг, в конце концов. Но не самовольствуйте, бога ради! Захар лучше, чем кто-либо другой, настраивает офицеров поддержать, в случае чего, Екатерину Алексеевну. Я знаю, что это вы направили Леонтьева расквитаться с Чернышевым, и он выполнил вашу просьбу. Но что же мы теперь имеем? Леонтьев – зять графини Румянцевой и сродственник Паниных и Куракиных. Граф Чернышев тоже не сирота, родственников, друзей и покровителей у него с избытком. Кроме них, в деле оказался замешан граф Роман Воронцов – брат вице-канцлера, в чьем доме произошло несчастье. Что же теперь, нам ждать новых кровопролитий? – Леонтьев арестован? – Шешковский задумался. – Арестован и скоро будет доставлен сюда. – Апраксин вытер платком взопревшее лицо. – Что же, если дуэль была честная, его вскоре отпустят и дело замнут. – Вы уж постарайтесь. – Апраксин сокрушенно покачал головой. – От Воронцова один шаг к его дочерям-фрейлинам. Младшая, между прочим, служит Екатерине Алексеевне. КАК И БЫЛО запланировано с самого начала, Леонтьев вышел из крепости здоровый и как будто бы даже немного пополневший. Чему способствовали обеды, которыми Шешковский потчевал своего наемника во время его вынужденного заточения. Расстались они почти что друзьями, что между следователем и подследственным случается не часто. После того рокового вечера в Ораниенбауме, когда Степан чуть было не… Шешковский давно запретил себе даже думать о том, что могло произойти между ним и великой княгиней, Екатерина Алексеевна скинула ребенка и тут же зачала второго. После снова скинула и теперь лечилась, принимая микстуры и неделями не выходя из своих комнат. Получается, что и ей не принес ничего хорошего этот санкционированный свыше роман. Впрочем, Шешковский не хотел теперь видеть Фредерику, считая ее потерянной для себя по крайней мере вплоть до того дня, когда цесаревна родит наконец долгожданного наследника престола, и можно будет избавиться от докучного Салтыкова. То, что это человек Бестужева, Шешковского волновало в последнюю очередь. Апраксин сам неосторожно признался, что Сергей Васильевич уже выполнил отведенную ему канцлером роль. Когда же благодаря ему на свет появится сын Фредерики, нет, правильнее говорить, Екатерины Алексеевны, князь сделается ненужным, и тогда Шешковский с легким сердцем устранит и эту помеху на своем пути к счастью. После того как двор переехал в Москву, вдруг рехнулся какой-то камер-лакей, и императрица велела лейб-медику Бургаву лечить его. Это происшествие никоим образом не заинтересовало бы Шешковского и Тайную канцелярию, но вдруг чуть ли не в одну неделю сошли с ума еще несколько придворных. Майор гвардии Семеновского полка Чаадаев, подполковник Лейтрум, майор Чоглоков, а также монах Воскресенского монастыря, приехавший по делам обители к императрице и спятивший в первую же ночь пребывания в Преображенском. Пять человек – это уже никак нельзя списать на случайность. Причем если Чаадаев просто возымел блажь, считая Господом Богом шаха Надира[118], что само по себе не стоящая внимания ерунда, то монах ни много ни мало отрезал себе бритвой причинное место. Так как все эти люди не были чем-то связаны между собой, а просто оказались не в том месте и не в то время, Шешковский заподозрил, что все они сделались жертвами неизвестного злодея, которому либо нравится травить людей, либо необходимо испробовать свойство приобретенного яда. После того как в присутствии императрицы и великокняжеской четы Чаадаева подвергли обряду изгнания беса, Шешковский заполучил недужного майора, пообещав позаботиться о несчастном. На последнего в Преображенском приказе давно уже завели весьма пухленькое дело, иными словами, если все остальные жертвы реально спятили, Чаадаев оказался симулянтом. Притворяясь умалишенным, он тщился избавиться от обвинений в краже и взятках. Впрочем, несколько ударов кнутом, и… вуаля, Шешковский оказался отменным доктором, вся дурь мгновенно оставила майора, так что он тут же дал показания против самого себя. Принцесса Курляндская, несмотря на все старания Шешковского, так и не сочеталась законным браком с Петром Салтыковым, с которым со дня помолвки находилась в ссоре, теперь же ее руки попросил князь Георгий Хованский, Гедвига сказала «да», и императрица благословила союз. После чего освободившийся от тяжкой ноши отставной жених спешно сочетался браком с княжной Солнцевой[119], которую давно любил. К тому времени великий князь уже окончательно разочаровался в своей курляндке, так что складывалось впечатление, что не вмешайся в их дела Шешковский, все бы решилось и без него, причем самым покойным и незатратным образом. 1 ноября в одном из деревянных московских дворцов произошел пожар, по счастью, никто не пострадал, а Екатерина Алексеевна вместе с Чоглоковой, покинув горящее здание, спокойно переждали бедствие, сидя в экипаже на расстоянии сотни метров от горящего здания. Когда дворец полностью сгорел, императрица уехала в Покровское, а малый двор – в дом Чоглоковых, что на Большой Слободской улице. Причины пожара расследовали господа из Преображенского приказа, но ничего подозрительного не было обнаружено. Государыня утратила весь свой привезенный в Москву гардероб – восемь тысяч платьев, Екатерина и Петр – почти всю мебель и книги. Единственное, что по случайности удалось спасти, – громоздкие шкафы-буфеты, стоящие вдоль стен в покоях великого князя и, как это выяснилось позже, доверху набитые пустыми бутылками. Деревянные строения часто горят и, как правило, выгорают до основания, никто не пострадал, и сама Екатерина Алексеевна искренне считала, что сие не более чем досадное неудобство, принудительная смена жилья, и ничего больше. В доме Чоглоковых оказалось тесно и неудобно. В конце концов, прогуливаясь невдалеке от своего нового жилища, Екатерина обнаружила принадлежащий императрице пустующий дом, который носил название «архиерейский», так как Елизавета Петровна купила его у одного архиерея. Одноэтажный, старомодный, из-за давно не ремонтированных печей еще и пожароопасный. Но цесаревне быстро надоели шум и беспрестанная возня маленьких Чоглоковых. Так что она была согласна на все что угодно, включая это старье. Дом следовало осмотреть и проверить, но Преображенский приказ прохлопал переезд, так что Степану оставалось только злиться на нерадивость коллег. А ведь в доме Фредерику могли поджидать новые ловушки. Из тайного схорона мог вылезти убийца с ножом или удавкой, она могла провалиться в какой-нибудь хитрый люк или быть похищенной и убитой по приказу ненавидящего ее мужа. Не зная, как еще обезопасить свою даму, Шешковский проверял и перепроверял придворных, но не мог отыскать хотя бы слабой зацепки. Что касается личной вражды, то, удивительное дело, Екатерина Алексеевна дипломатично избегала конфликтов, предпочитая дружить или хотя бы поддерживать добрые отношения со всем своим окружением. Она даже чопорную Марию Семеновну, в конце концов, умудрилась сделать своей союзницей, а Николай Наумович явно засматривался на великую княгиню. Все слуги были так или иначе обязаны цесаревне, у кого-то она крестила ребенка, кому-то помогла выпросить разрешение на женитьбу, она дарила подарки и не забывала поздравлять со святыми именинами. Другое дело – если рассматривать придворных с точки зрения их родственных связей, вот здесь можно было поискать врагов. Впрочем, если верить Апраксину, Екатерина Алексеевна сделала невозможное, подчинив себе самого великого канцлера, а вместе с ним всех его родственников и друзей. ЗАСУШЛИВОЕ ЛЕТО 1753 года изобиловало пожарами, огонь точно специально бродил по городам и селам вслед за вечно кочующим с места на место двором Ее Величества. Засыпая, Шешковский думал о преследовавшем принцессу Фредерику огне и просыпался от ужаса, видя, как пламя охватывает ее спальню. Прекрасная Фредерика бросается к окну, но поздно, ее ночная сорочка уже горит, огонь обнимает соблазнительную фигурку, целуя зачарованную царевну в сахарные уста, и… Шешковский просыпался от собственного крика и затем еще долго не мог унять бешеного сердцебиения. Фредерика жила своей жизнью, и жила без него. Возможно, она никогда не узнает о том, как он смалодушничал тогда, впрочем, лучше, чтобы не узнала, потому что тогда придется объяснять, как он посмел измыслить столь подлый план. Хотя, кто ее знает, быть может, узнав о том, что чуть было не оказалась в объятиях императорского кнутобоя, она задала бы совсем другой вопрос: – Отчего же чуть было не оказалась? Что же ты, Шешковский Степан Иванович, столько раз клялся в своей неземной любви, а как до дела? Нешто не видишь, что не подходит мне, девице-раскрасавице, малахольный князек? Не получается зачать от благородного, так лучше бы уже понесла от любящего. К черту знатность, богатство, красоту, когда на карту поставлено такое, – одетая в огонь, как прежде одевалась в лунный свет, божественная Фредерика грохнула кулачком по столу у постели Шешковского, так что не убранная с вечера чашка на блюдце зазвенела, рискуя разбудить супругу, а по спаленке разметались веселые искры. – Кто ты такой, что смеешь распоряжаться самой судьбой?! Кто тебя уполномочивал решать за свою цесаревну, с кем ей ложиться в постель, а с кем нет?! – С ресниц сорвались несколько острых стрелок-искр, огонь метнулся на вышитые Алионой занавески, побежал под потолок. – Или Петр Великий не рубил голов?! Или женщины не грезили о Федоре Ромодановском, в чьих руках были десятки, сотни жизней, не влюблялись в Ушакова?! Что ты вообще знаешь о женской душе? Шешковский хотел вскочить с постели, сорвать объятые пламенем занавески, разбудить Алиону с Машенькой, но не смог и с места сдвинуться, наблюдая за тем, как комната заполняется пламенем. – Что бельма-то вылупил, обними свою суженую! Поцелуй меня, как тогда целовал! Шешковский поднялся, не в силах оторвать взгляда от огненных очей, и в следующее мгновение все потонуло в пламени. Глава 40. Запах жасмина ЧИСТКА МАЛОГО ДВОРА проходила медленно, но верно; не сумев выявить врагов цесаревны среди ее ближайшего окружения, Степан решил, так или иначе, заменить само окружение. Так в 1754 году при помощи того же Апраксина, который в последнее время зачастил в Тайную канцелярию, ему удалось договориться о браке княжны Гагариной с графом Дмитрием Матюшкиным[120]. Сей союз был по склонности, и изначально ему протестовала только мать жениха. Положение перестало быть безнадежным после того, как по просьбе Шешковского за сватовство взялась императрица, которая и завершила дело помолвкой. Но едва Степан более-менее разобрался с докучливой Гагариной, перед ним возникла изрядно похорошевшая после первых родов Кошелева. В пушистой белой шубке и меховой шляпке с зеленым и голубым перышком, Мария Иродионовна казалась писаной красавицей. Пристроив ребенка в семью зажиточных крестьян, бывшая фрейлина готовилась к устроенному для нее родителями брачному союзу. Тем не менее это не помешало ей в один прекрасный день заявиться в Тайную канцелярию, требуя от Шешковского не вернуть ее ко двору, как он решил вначале, а исключительно его личного внимания. Не в силах поверить в искренность ее чувств, Степан вообще давно смирился с простой мыслью «таких, как я, не любят», он назначил девице встречу через неделю и, попрощавшись, отправил за ней топтуна, недавно поступившего в Канцелярию, но уже отменно зарекомендовавшего себя Александра Самойлова[121]. Парень ловко пристроился на запятках кошелевской кареты. Наблюдая за его действиями, Шешковский был уверен, что ни Мария, ни ее кучер не заметили хитрого маневра. К вечеру, занятый проверкой бесконечных отчетов из Летнего дворца, Степан даже позабыл о получившем задание топтуне, к слову, у агента была целая неделя, за которую он и должен был составить подробный отчет: куда ездила Мария Иродионовна, с кем встречалась. По правилам, парню следовало прилипнуть к ее дому, поселиться по соседству, сойтись со слугами, все что угодно, лишь бы только все время быть неподалеку от порученной ему персоны. То, что он заявился в Тайную канцелярию уже через несколько часов, говорило о многом. – Простите, что досрочно, но дело безотлагательной важности, – начал он с порога, – дама, за которой вы велели проследить, сразу же из крепости поехала в сторону Царицына луга, где прохаживалась какое-то время в одиночестве, снег пинала, пока к ней не подошла компания придворных.