Расповедывала нам Марьяна Ивановна про иные болезни, от которых в поселениях ни малых, ни старых не остается, что идут да люд честной косой выкашивают. — В один день… в один час… дед тогда у озера был… если долго смотреть в Мертвую воду, то можно увидеть душу… — Чью? — А чью покажет… не знаю, кого он искал. Знать, надо было, если сидел. А вернулся — в поселении все мертвые, что люди, что зверье… сказал, ни кошки, ни куры не осталося… и волшбою мертвою тянет. Он думает, что это Межена вернулась… но зачем ей? От чего не ведаю, того не ведаю. Бабочка крылья развернула и поднялась, полетела неровно. Вверх и вниз. И вбок. Будто след путает… вся этая история запутанная — страсть. — Сказал еще, что волшбу творили темную подле деревни нашей. Там места особые, и силу можно пробудить такую, с которой не всякий человек совладает. И пробудили. Эта сила его позвала. Но дед упрямый. А может, Божиня оберегла… получилось уйти… Она склонила голову и пальцы, щепотью сложенные, к сердцу приложила. Искренне ли? Нет, видела я все глазами Красавы, да только… только ныне слышалась мне в речах ее будто бы илжа? Иль тень от нее… — С того времени дед вовсе странен сделался. Жить жил… муж мой добр, старику в приюте не отказал, пусть и старик этот его безбожником обзывает. Сам-то молился денно и нощно, все просил простить его и тех, кто его виною жизни лишился… верно, будь послабей, ушел бы. А вот зимой нынешнею очнулся точно. Сказал, что открыла она ворота тому, с чем ныне не управится… что только дурак может думать, будто по силам ему бурю оседлать да над весями прокатиться… и ушел… а нас в столицу пригласили. Не хотела я ехать… и ныне не хочу тут оставаться… встречаться с нею… быть может, ей вновь жизнь понадобилась? Она говорила уже, не глядя на меня, без страха или тоски, но будто бы сама с собой. Голову набок склонила, пальчиками коснулась тяжеленных заушниц. — Заберет? Пускай… главное, помолиться… и в баню… а то станут девки обмывать, шептаться будут, что боярыня грязью заросла… в столицах все завистливые. Я-то легко уйду… что тут… а там сынок мой ждет. Знаю, давно ждет… притомился, должно быть… кто ему колыбельку качает? Кто песенки поет? Я хорошие знаю… мне мамка не пела, но я знаю… а дед говорит, что дурная, если поперек судьбы хочу… просто песенки… и одеяльце… вдруг да в ирии сквозит? Она обернулась. Уставилась на меня глазищами, в коих разума — ни на каплю. В руки вдруг вцепилась. — Вдруг да в ирии сквозит? А у него одеяльца нету! Я говорила, что надобно его с одеяльцем… а они — что Божиня позаботится… — Савушка! — Боярин бежал по дорожке, растерявши всякую солидность. Пыхтел, полы шубы подхвативши, боярский малый посох в подмышку сунувши. Шапку — в другую. За ним и девки неслися сенные в сарафанах нарядных, зеленых. Спешили, торопилися, да не могли поперед хозяина скочить, оттого и гляделося это дюже забавно. — Савушка, вот ты где… — Это он все. — Красава дернула меня. — Он! Он продал наше дитятко… польстился на золото царское. А теперь вот притворяется невинным. Но Божиня все видит! Божиня его накажет! — Савушка! Он был высок. И некогда, должно быть, хорош собою. Ныне же раздался телом, обрюзг. И кафтан, шитый из дорогой ткани, не скрывал этое обрюзглости. Нависал над поясом золотым живот. Блестело испариной красное лицо с чертами крупными. Из мясистого носа торчали седые волосы. А борода боярская рыжею была. На щеках же, скрозь красноту, конопушки виднелись. — Савушка… — Он выдохнул и шапку с головы стянул. — Зачем ты ушла? Простите, сударушка, что она вам тут… наговорила. — Ничего. — Боярыня хитро улыбнулась. — Ничего не сказала. Знаешь же, что сказать не могу. Это тайна. Она прижала палец к губам. — А вот показать… все ей показала… как есть показала… и теперь она знает правду! У меня ажно похолодело все. А вдруг да… мне сию правду и точно знать не покладено. Глянул на меня боярин, роту открыл, да и закрыл: девки аккурат подбегли. Засуетилися. — А куда ж вы, матушка, сгинули… а мы так в волнение пришли… а ну как заблудилися… а если б споткнулися, ноженьку поранили… — гомонили они все разом, боярыню окружая. У меня и то перед глазьями зарябило от зелени да шитья. Богато живут, ежель и холопки в шелка рядятся. — Моя жена, — боярин шапкою отер пот со лба, — говорит, сама не ведает, чего… — Ой, матушка… солнышко-то припекает, вы перегрелися… — Кыш пошли, кликуши. — Красава попробовала вырваться из цепких девичьих ручек, но не позволили. А меня ажно замутило. Вспомнилися иные девицы. И то, как верещали они, приговаривали… …нет, не виновная я в их смерти. И бабка не виновная. Хочу так думать, да совесть не угомонится никак, все нашептывает, что, когда б не мы с бабкою, жили б девки долгую жизню. Были б счастливы? Кто знает, может, и не были б, да все одно… — Кыш! — Красавушка, не надо… выпей вот. — Боярин сдернул с пояса флягу чеканную и девкам сунул. — Дайте боярыне отвару… — Матушка, выпейте… всего глоточку… — А и выпью. — Она остановилась и вырываться перестала. — Почему б не выпить? Я все сказала… все показала… и теперь… Она вырвала флягу из рук растерянной девки и поднесла к губам. — Она видела, понимаешь… она видела… и ей ты не скажешь, что я умом повредилась, что несу невесть что… клятва… знаешь, в чем радость безумия, Зослава? Мы не ведаем, чего творим… мы не властны над своим разумом, а значит, ни одна клятва… они слетают, как слетают оковы… — Савушка, — простонал боярин. — Это у нее… после того, как сыночка нашего потеряла… вот и повредилось, все ей мерещится глупое… — Мерещится. — Красава сделала глоток. — Никак иначе… а знаете, что обидно? Я потеряла. А он… у него наследник недавно родился… а ведь клялся, что изменять не станет… и она клялась, что мы с нею вдвоем… сестры… до скончания времен сестры. И они тоже безумны, если клятвы их ничего не значат. Как вы думаете? Ее взгляд вдруг потускнел. И пальцы разжались, но ловкая девка не позволила фляге упасть. Другая и боярыню подхватила. — Вы уж извините. — Боярин шапку кое-как напялил, лысину прикрывая. — Не думал, что она этакое учинит… хворая она… вроде и здоровая, а как распереживается, то и несет невесть что. И глянул так, искоса, мол, верю ли… А я чего? Кивнула. Мол, так и есть. Хворая. А хворым многое простительно, даже клевета на царицу-матушку. ГЛАВА 4 Про царицу-матушку и ея милости, от коих не откажешься Арею только и дали время, что помыться. А может, мылся он слишком долго. Сначала все глядел на купальню, не способный заставить себя переступить порог. Вид воды вызывал тошноту. Отторжение. А ну как коснется она кожи, та зашипит, и пламя погаснет. Это не он — оно, упрятанное под сердцем заветным угольком силы, беспокоилось. И Арею стоило немалого труда беспокойствие унять. Он сделал шаг. И другой. Вдохнул влажный тяжелый воздух. И осознал, насколько грязен. Зарос. Одичал. Одежда и та к телу прилипла. Вон, Хозяин, показавшись, кривится… — Я ж не сам, — сказал Арей и рубаху стянул. Ее проще выкинуть, чем отстирать, да только не в его положении одеждою кидаться. Гордость гордостью, а все ж он, Арей, как есть нищий. — Сюда клади, охламонище, — велел Хозяин, пальчиком на лавку указывая. — Пришлю кого из молодших… а то ж и вовсе закоростишься… Спину, что характерно, потереть не предложил.