О смерти. Или благословении. О мести… И видно, слишком много было этих желаний, потому ни одно не исполнилось. И когда Красава почти уже решилась сама с жизнью расстаться — уж это-то право у нее не заберут, — вновь пришел дед. — Дурное задумала, — сказал он и положил ладонь на голову. — Ты это брось. Коль случилось, то так тому и быть… — За что? Я ведь… я ей ничего не сделала… никогда… она… сестра… была как сестра… а она… Не всякое родство во благо. — Но как же так… — Эта мысль не отпускала Красаву. — За что? Она расплакалась. Именно теперь, рядом с дедом. И тот, как в детстве, обнял ее крепко. — Ты… ты ее отпустил… Она знала и это. Откуда? Оттуда же, откуда знала, что родился мальчик и что жил он, пусть и недолго. И что похож был не на мужа, не на Красаву, но на дядьку. Рыженький. С глазами голубыми, ясными… — Отпустил, — согласился дед. — Ты мог бы остановить ее… — Убить. Ты хочешь, чтобы я ее убил? — Да! Она выкрикнула и… замолчала. Убить? Межену… она… она тварь… она не пожалела Красаву, не пожалела и дитя нерожденное… она пришла, чтобы забрать жизнь, и не сомневалась, не раскаивалась… и почему Красава должна… — Нет, — выдохнула она, вытирая слезы. — Нет… И дед поцеловал ее. — Спи. Боль пройдет… Солгал. ГЛАВА 3 Безумие Красавы Красава прижала палец к губам. — Молчите… человек, в которого заглядываете, Зослава, будет знать, что вы заглянули, но вот понять доподлинно, что именно вам случилось увидеть, он не сумеет. Пока вы молчите. Я кивнула. Молчать. От как есть, молчать… и молчу… стою, силюся управиться с этою чужою памятью. На кой она мне? Мне собственных забот ныне хватает. Вона, бабка капризная, которая рогом уперлася, что не поедет в Барсуки. Мол, здоровье у нее слабое… и Марьяна Ивановна — бабка с нею сдружилася крепко, что мне было не по нраву, — кивает. И вправду слабое. Не выдюжит дорогу, хоть ты самолучший возок прикупи. Арей, с которым бы словом перемолвиться, а он меня сторонится, глядит искоса. Кирей… и третий мой жених, про которого только и ведаю, что монетка у него имеется заклятая. И этою монеткою он мою жизню давече спас. И как быть? А тут вот еще она… Стоит боярыня, любуется цветами… ишь, поднялись крокусы… и красные, и лиловые, и белые, в глазах прям рябит. Вот в наших лесах сперва-то подснежники вылазят, а следом — ветреница, и леса тогда белым убираются, будто бы снегом теплым. Там уж следом яблони зацветают, вишни и сливы… груши Старостины, которые не белым — ружовым цветут, и так хорошо, что днями бы под ними сидел и любовался. А она мне тут памятью поделилася. Про заговоры. Про царицу-матушку, которая… Сглотнула я и отвернулась. Не хочу думать. Не бывает такого, чтоб одна баба у другой дите отняла и с холодным сердцем, со спокойствием совершила сие… волшба темная… чего ради? Нет, мне расповедывали и про азар, и про царствие. И про то, как важно, чтоб наследник за царем на престол воступил, взял в руки что венец драгоценный царский, что скипетру, что иные власти символы. И чтоб бояр приструнил, хватит им промеж собой лаяться. Чтоб людям дал воли чутка… чтоб… …и потекут тогда по царствию Росскому молочные реки да с кесельными берегами. А в кажном дворе пряничное дерево вырастет. Вздохнула я. Не на себя ведь злюся и не на боярыню, которая мне рассказала — как сумела, так и рассказала, — а на тое, что не ведаю, чего с этим рассказом делать. Царевичам расповедать? Так они матушку свою паче родной любят. Поверят ли? Я б, скажи мне давече, что бабка моя мертвым духом одержимая, в жизнь не поверила б. И рассказчику оному в ясные оченьки плюнула б, а то б и по лбу дала, для вразумления. И они чем лучше? Кирей? Нет, он тоже царицу чтит. Ильюшка? Лойко? Этим двоим любить матушку нашую не за что… — Не знаешь, что тебе делать? — Боярыня на небо поглядела. — Ясное какое… тем летом нас с мужем во дворец призвали… принимала нас сестрица ласково, позволила на царевича взглянуть. И потребовала клятву принести кровную, что молчать стану. А нет, так и… казнить нас, конечно, не за что. Но дороги нынче не спокойны, а ну как поедем домой и беда случится? Лихих людей в царстве развелось — тьма-тьмущая… Уж не тех ли лихих, которые наставницу Люцианы Береславовны в ирий до срока спровадили? — И я клятву дала. Ее и не нарушила. — Она улыбнулась мягко, счастливо. А мне подурнело прям. Выходит, клятва клятвою, а любую обойти можно. — Вернулись мы с мужем в земли родовые его… жили… как жилось, так и жили… тихо… он школу построил для деток простого звания… мальчиков грамоте учат. Слову Божинину. И еще, если случается, что дите с даром, то сюда… магика вот, царицей даденого, к делу приставил… Варей уж в годах, а с детьми возиться полюбил… учит, как умеет… да… На раскрытую ладонь боярыни села бабочка. Крылышки атласные. Золотом шитые. Велика. Красива. И боярыня замерла, глядя на чудо этакое. — И забыли бы обо всем… насколько получилось забыть… Ох, мнится мне, что дурно получилось. Иная память — та еще мука. — …а годков этак десять тому дед явился… пришел тайными тропами. Смурной. Худой. Слег в горячке. Я уж думала, он и вовсе отойдет… сидела подле постели. Пусть и дурной у него норов, а все родич… последний… — Что? — Я не сказала? — Боярыня пальчиком тронула хрупкое крыльце бабочки. И та дернулася, но не слетела с ладони. — Запамятовала, должно быть… сгинул наш поселок… — Как? — Умерли все… от неведомой болезни…