И пульс неровный. Может, и вправду переволновалась девка? Слезы там лила, горевала о жизни своей загубленной. — Я могу чем-нибудь помочь? — спросил Арей. И дрогнули белые губы. Показалось, вот-вот расплачется несчастная. Вцепится в руку, попросит забрать ее из терема царского… и что тогда? — Спасибо, — встряла младшенькая, глядя на Арея сверху вниз с насмешечкой. — Но чем вы нам помочь можете? — Брату вашему… — Брату? Лицо исказилось уродливой гримаской. — А разве есть у нас брат? Арей растерялся. — Брат нас бы не бросил… а он уехал. Оставил на попечение царицы-матушки, да продлятся ее годы… — сие было сказано громко, для старухи, которой явно на месте не сиделось, да вот беда, царское слово нарушить она не смела, вот и топталась, тянула морщинистую шею, силясь выглядеть чего запретного. — И ни словечка… ни разу не явился… неужто его прогнали бы? Нет, сам не захотел… — Перестань. — Голос у невесты тихий, что шелест листвы. — Отчего же? Мы ведь писали ему, звали в гости… и матушка приглашала, а у него отговорки одни… учеба и учеба… кому нужна его учеба? Важнее нас с тобой? Нет, дорогая. — Она присела и взяла сестрину руку, сжала легонько. — Пора уже привыкнуть к простой мысли, что никому-то мы с тобой не нужны. Кроме нас самих… и вот жениха твоего. Хороший ведь жених, правда? Матушка не обманула… обещала молодого и красивого. Вот стоит. И молодой. И красивый. И глянула на Арея снизу вверх. Скользнул розовый язычок по губе. — А еще магик… Почему-то Арей вздрогнул. Странно. С чего б ему девок бояться, а поди ж ты… ГЛАВА 8 Про рынок и невесту Еськину Большой рынок никогда не спал, день сменялся ночью, а жизнь — жизнью. Первыми закрывались богатые лавки на Белом ряду. И торговцы, наблюдая за суетою холопов, что спешили убрать выставленные на улицу ткани ли, приправы ли, украшения иль иной богатый товар, степенно раскланивались друг с другом. Иные и словечком перекидывались, жалуясь, что не тот ныне торг пошел. Товар дорог, покупатель беден да придирчив… Суетились приказчики. Запирали окна, проверяли засовы на ставнях… После наступал черед лавок попроще и поплоше. Последними запирали дверь в лавке старьевщика, что ютилась у самое стены, опоясывавшей Торговую слободу. Еська, если б кто спросил, мог бы рассказать и про двери дубовые, крепленные не только железом, но и словом заветным. И про подвалы, в которых сыскалось местечко не только потертым хомутам… И про стену. И про ход в той стене. И, быть может, про людей, которые этим ходом ходить не брезговали. Про царя городского, Безликого, во власти которого не земля, но подземелья. Про верных его опричников, в рванье ряженых, веревками гнилыми опоясаных… да только разве ж можно говорить о таком? Пусть корона царская не из золота да вместо каменьев в ней галька речная, пусть склоняют головы пред Безликим кривой да хромой, пусть немой его славит, а незрячий малюет портрет… Но откроешь рот — услышит глухой. Скажет безногому, а там и безрукий за гвоздь возьмется, подберется в толпе да и всадит в бок мягкий, в самую печенку… …нет, иные тайны и братьям доверять не след было. Еська с легкостью взобрался на крышу крохотной лавчонки, что ютилась меж двумя клетушками. В одной куры кудахтали, в другой возилось нечто темное и на редкость вонючее, возможно, что и человек… Еська прислушался. Тихо. Вдали искрою рыжей виднеется факел. Прислушайся — и услышишь, как перекликиваются стражники, впрочем, дальше Белого ряда они не заходят. И Еська скатился на землю. Тихо. Спокойно. Только обманчиво это спокойствие. …слева пахнуло сыростью, никак приоткрылось тайное окно. А кого впустило иль выпустило — не Еськино это дело. …справа треснула ветка под ногою… и кто-то зашипел, выругался. И смолк. Знать, молодняк вывели. У Еськи сперва тоже не выходило ступать бесшумным, кошачьим шагом. — Кто? — Девка вынырнула из темноты, лядащая и хворая, судя по гнилостному духу, перебить который не могло и розовое, никак краденое, масло. И вправду, кто? Местечковая шлюха, что только глядится грозною? Иль бессловесная, преданная служка Безликого? — Меня ждут в Темном доме. — Еська разжал кулак, и в лунном свете блеснула серебрушка с обрезанным краем. — Так уж и ждут? Повернись. Он подчинился, хотя мог бы сломать девке руку. Или нос. Впрочем, нос ей уже ломали. Некрасивая. И не потому, что тоща и грязна. Нет. Черты лица остренькие, глаза злые. И клеймо на щеке горит. Значит, не шлюха. Шлюх секут, да и то без особого старания. Клеймят убийц. — Ждут, — повторил Еська, глядя в черные девкины глаза. Сами по себе темны? Иль привыкла зелье дурное жевать? Если так, то плохо… зелье разум выедает. — Страшно? — Девка подвинулась ближе. Нет, розами от нее пахло сильней, чем гнилью. И зубы целые. Редкость. На каторге таких от, наглых и бойких, учат… и зубы выбивают первым делом, чтоб не кусались. Еська знает. — Нет, — ответил он. — Говорить станем? Или поведешь? Она схватила монетку с ладони, прикусила и сплюнула. — Ничего… придет время, и сниму твою шкуру, — пообещала она, но ржавый, обманчиво тупой нож от лица убрала. Шальная. Такие с малых лет Мораниной дорожкою идут. И пусть доводит она до петли, а все одно не отступятся, не свернут… но скажи — и вспыхнет сухою осеннею листвой. Полоснет клинком, да не по лицу — по горлу метя. Нет, страху Еська не испытывал — отбоялся свое, скорее уж девку было жаль. Навряд ли Божиня возьмет и переменит ее путь, как некогда переменила собственный Еськин. — Пошли, чего встал? — Девка повернулась, вильнувши тощим задом. Одета она была срамно, в мужские порты, перетянутые на брюхе широким ремнем. Кафтан, явно шитый не по ней, болтался, что тряпье на пугале. Светлой масти волосы перехвачены были грязною лентой.