— Чего выпялился? — Она попятилась, привычно скрываясь в тени. И не просто скрываясь. Тень расползлась, раскрылась, принимая ее в свои объятья. Надо же, а она с даром. И как не запечатали? Проглядели? Или не успели? Этакую на цепи не удержишь, или цепь перегрызет, или руку… Еська шагнул за нею. Туманная тропа легла под ноги. На ней пахло ветошью, старой спекшейся кровью, гноем и городскою сточною канавой. Кто и когда проложил эту тропу, Еська не знал, да и знать не хотел — иное знание вовсе лишнее. Он просто шел за тенью, угловатой, сплетенной из дыма отгоревших костров. И сам был таким же. Дунет ветер — и развеется тень, растянет пепел, смешает с грязью. Но все одно не страшно. Тропа вилась. Не лента — след заячий, покорный воле Безликого. Пожелает он, царь столичного отребья, и распадется тропа, выкинет Еську… куда? Хорошо, если в городе, а то, мнилось ныне, и за черту вынести способная. Слышал Еська истории про городских магиков, что заветную тропу открыть пытались, многие силы извели, да без толку. Одних вывела тропка прямиком в яму отхожую, других — за стену городскую… а про третьих и вовсе никто более ничего не слышал. Но вот тропа вильнула, и под ногами захрустело. Знакомое место — узкий коридор, земляные стены. Да только землица плотная, спекшаяся будто бы, такую ни лопата, ни нож не возьмет. Пол укрывала смесь гнилой соломы и ореховой скорлупы, в которой что-то шуршало, шевелилось. Может, мыши, а может — и мелкая нечисть. Девица остановилась перед дверью. Эту дверь Еська тоже помнил. Обманчиво хрупкая, сколоченная вроде бы из дрянных досок, покосившаяся. Такую, кажется, пинком отворить можно. Но дверь эта, лишенная ручки, на памяти Еськи выдерживала удар огневика третьего класса… нет, тогда он про классы не больно-то знал, просто поразился тому, как огненный шар, величиною с Еськину голову, вошел в дерево, его не опаливши. И та лишь чавкнула. А после и срыгнула сытно. Правда, уже не шар проглотивши, а глупца, которому вздумалось воевать с Безликим. — Проходи. — Девка распахнула дверь и отвесила Еське дурашливый поклон. — Ваше боярство… Посторониться не удосужилась. А проходя мимо, Еська почуял, как тонкие пальцы подцепили кошель. Надо же, и заклятье обережное обошла… небось, будь он обыкновенным человеком, и не заметил бы. Кошель Еська отпустил. И издевательскую усмешечку девицы будто бы не заметил… у нее за поясом тоже много интересного нашлось. А особенно хорош оказался перстенек с черным камнем. Нет, Еська вернет. Быть может. — Доброго дня почтенному собранию, — сказал он и шапку с головы стянул, поклонился. Чай, спина не переломится, а местное собрание этакую обходительность оценит. Ничего-то не переменилось. Грязный ковер на неметеном полу. Сколоченный из досок стол. Пара табуретов. Подстилка в углу. И храпящий кривоносый мужичонка, обнявший огроменную флягу. Во сне он то ногою дергал, то бормотать принимался. И тогда нищий с драными ушами кидал в мужичонку камнем. Безликий восседал на бочке, застланной алою попоной. В ногах его стояла скамеечка резная, с некогда золотыми накладками. На плечах возлежал кафтан бархатный. Подле бочки громоздились горы мягкое рухляди, которая служила местечковому царю постелью. — Доброго, — раздался скрипучий голос. Безликий был… безлик. В маске ли дело? Сработанная грубо личина закрывала лицо. Но только лицо, однако же, как и прежде, Еська не способен был понять, каков из себя Безликий. Высок он? Низок? Толст? Худ? Вот вроде глядел, глядел, а не был способен выглядеть… знакомое состояние. — Надо же, какие нонче гости у нас важные. — Голос его был неприятен. — Здоровьица вам, царевич… — И вам. — Еська вновь склонил голову. — Только не царевич я… Всхрапнул мужик. Забормотал и стих, когда во флягу его со звоном камень ударился. — От и я думаю, какой из тебя царевич? Отребье городское… ишь ты… а вырос-то, вытянулся… гляжу, и прям на душеньке теплеет. Ты ж, ирод хитрый, мне заместо сына был… Безликий всхлипнул. И пальцами корявыми по маске мазнул, будто слезу вытирая. — Что ж ты меня не вытащил? — спросил Еська, стараясь улыбаться. В душе поднялась злость. Заместо сына? Нет у них ни сыновей, ни дочерей. Любого продадут, коль цена будет подходящею. А то и за так, коль случай выпадет. — Так сам же виноват. Решил, будто других умней? Кто ж тебя, ирод шалый, за руку-то тянул? Полез? Попался? Сам виноват… В этом была своя правда. Сам. И винить некого. Еська и не винил, только… к чему родичем притворяться? Заботу выказывать? Иль скучно им тут сделалось? — Но видишь, как оно вышло… тебе ль, хлюпарю охрызлому, на жизнь жалиться? Мы туточки в грязи колупаемся, а ты, глядишь, в цари выбьешье… — и вновь всхлипнул жалостливо. Причитать Безликий умел не хуже нищих, с переливами, с перепевами. Небось при случае и слезу пустит, и приступ падучей покажет. Скоморох. Только… не стоит обманываться, пожелай он, и закончится Еськина недолгая жизнь. — Ладно, буде… каждому свое, так жрецы бают. Не ведаю, сколько в том правды, но пущай… значится, тебе в люди, а нам вот туточки в грязюке… так вот антирес у меня, Рудый, возник немалый. С какой энтакой радости тебя в нашую грязюку потянуло? Соскучился? А сесть не предложили. Значится, уже не считают своим. Но и чужим он не стал бы, иначе не открылась бы призрачная тропа. Хотя… может, еще и не выведет. — Дело у меня. — У всех дело, Рудый… у всех… у Щучки вон цельная куча делов… что скалишься? Сядь ужо, не маячь. — И Безликий швырнул в девку куриною обглоданною костью. Она увернулась и села. На пол. На колено положила Еськин кошель. Усмехнулась… — И не лыбься, — велел Безликий. — Рудый у нас хоть и калечный, а руки, мнится, не потерял… покажь ей. Еська покорно вытащил свою добычу. И девка зашипела. Выгнулась, что кошка драная дворовая… а Безликий захихикал. — Видишь, дорогой, хорошо тебя учили… ой, хорошо… времечко тратили, силы… и что с того? Ушел. Забыл. Ни спасибо… — Спасибо… — Одним спасибом жив не будешь.