В Акадэмию тащить? Глядишь и не выгонят. Но дальше-то что? …и лукавит Безликий. Читать он умел. Любил. Ему старьевщики книгами дань платили, знали, что коль принесут чего интересного, то и прощены будут долги старые, а то и новые. — Сговорилися. Повенчали их… оно-то свадебку и опосля устроить можно, так я рассудил. Ничего, если и другой раз повенчают, крепче будет… не было у меня веры этому охлызню. И не зря. Отпустил я деток с чистым сердцем, а наутре мне и бают, что эта дурища за ножа схватилася, прирезала дорогого муженька да в родным-то доме, не нашла другого места, чтоб без свидетелей. Дюжина ее видела… скрутили… хорошо, на месте голову не свернули… хотя зачем она ей, раз думать не умеет? Девка плечом дернула и в кафтан завернулась по самые глаза. Нет, Безликому перечить она не посмеет, а вот избавиться от нового мужа, как от прежнего избавилась, — это запросто. И отныне придется Еське вполглаза спать. Если не договориться. А ведь постарел фартовый вор. Поблек. Глаза цвет поутратили. Шкура… будто молью поеденая. Щеки красны, раздерты, из язв гной сочится. Рот синюшный… болен? — Хочешь? — Безликий протянул маску. — Ну же, Рудый… ты царевич, а туточки и царем стать можешь. Держи. А и вправду. Взять маску. И его, замученного, отпустить одним ударом. Еська откуда-то знал, что сие будет милосердием. Он, царь обиженных и убогих, единовластный владыка подземелий столичных, сильнее и быстрее, но сдержит силу, подставит горло чужому клинку. И верно, так делали прочие. И сам Еська… сколько продержится? Десять лет? Двадцать? Власть выедает душу. И когда тело останется пустым, обессиленным… что будет? — Нет. — Еська покачал головой. — Спасибо, но это лишнее… — Видишь, и не жадный. Жадность людей губит, — сказал Безликий, чье лицо исказила судорога. — Все-то им мало… и мне было… теперь много, а чего с ним делать? Нет, вот встану я перед Калиновым мостом… выдержит ли за грехи мои тяжкие? Аль развалится? Ты как думаешь? — Никак. Не Еське чужие грехи судить. — Развалится… гореть моей душе белым пламенем… ничего, как-нибудь… я-то на радостях выпил лишку… как же… будет дочка шлюхина знатною боярыней. А протрезвел, и говорят, что, мол, поволокли ее на царское подворье… и там секли, и клеймили… а после, по старому закону, в землю закопали по шею. Да так и оставили. Еська о таком слыхал. Только закон тот когда еще писан был? В стародавние времена, когда казнили людей казнями лютыми. И медведями драли, и в масле варили, и прочие бесчинства учиняли. Давно уж от их отказались. Вешают. Секут. С иных и шкуру сдирают, но то — за особые злодейства. Но чтоб живою и в землю… — Думал оставить ее… да куда ж ты… хоть дура, а родная. Денек посидела, там и вытащили. Ох и свербит… — Он поскреб редкую бороденку и руку вытер о штаны. — Гляди, Рудый… не забижай девку зазря. Такую обидишь. Протяжно заскрипела дверь, отворяясь, и Безликий надел маску. Поплыли резные черты. И показалось, что кривой рот, не рот — трещина в сухом дереве, вот-вот раскроется, исторгнет немый крик. Щучка дернулась было… — Цыц, — рявкнул Безликий. И болью запахло, кровью дурною, нутряной, заразу несущей. — Вот, привел. — Нищий втолкнул человека, голова которого была укутана плащом. Да еще для верности веревкою конопляной перетянули. — От же ж… я тебе чего велел? Пригласить, а не уморить. Сымай свою тряпку. Еська не сомневался, что плащ был вонюч и грязен, в таком задохнуться и вправду недолго, а то и помереть от смраду. Нищий с пыхтением развязал веревку и плащ сдернул. — Здрасьте, ваше святейшество, — сказал Безликий и поклонился. Вежливо так. Без глуму. И жрец — седобородый старец с лицом светлым, со взглядом ясным, на поклон поклоном ответил. — И вам доброе ночи… уж не знаю вашего имени, простите. — Безликий я. Так люди прозывают. — А матушка как звала? Жрец, видать, из новых, коль посмел этакий вопрос задать. Но Безликий не обозлился, ответил: — Кто ж ее, шалаву, ведает… мы не для того вас пригласили. Уж не держите зла на человека моего. Он услужить спешил, а голова пустая. В пустой-то голове всяк знает, что дурости полно… — Божиня велела прощать чад своих неразумных. — От и простите его… Старец стоял, сложивши руки. И спокоен был, и благостен… этаких Еське редко встречать доводилось. И всегда-то удивляла их готовность прощать что бы то ни было, хоть разлитые на стул чернила, хоть… — Божиня простит. — Жрец коснулся сложенными щепотью пальцами лба. — Неисповедимы пути ее. И коль привели меня в сей дом, стало быть, имеется в том нужда. — От имеется и превеликая… дочку замуж выдаю. Единственную. Жрец повернулся к девке. Если и удивили его что вид Щучкин, что клеймо на ее лбу, виду не показал. Улыбнулся приветливо: — Рад за вас… У нее аж щека дернулась. Не разделяла Щучка этакой радости. И Еська понимал. — А это, — Безликий ткнул пальцем в Еську, — жених. Счастливый… — И вы хотите… — Чтоб обвенчали их. — Тут? Быть может, имеет смысл в храм… — А разве не сказано, — произнес Безликий нарочито мягким голосом, — что всякое место в этом мире и есть храм Божинин, ибо сотворено ее волей и по ее разумению? Жрец провел ладонью по седой бороде. — Приятно встретить человека, который читал священные книги… и запомнил, что в них написано. Тогда, быть может, вспомнит он, что брак — есть единение душ пред лицом Божини, что не может он быть заключен против воли. И не может быть расторгнут. — А то! Конечне, помню… Еська, ты ж не пожелаешь браку расторгнуть? Еська подавил тяжкий вздох и покачал головой. — Ей такое и подавно в голову не придет… — И по доброй воле? — Жрец прищурился. — А то как же… Старик повернулся к Еське. Глаза его были прозрачны, как вода в лесном озере. И голова закружилась, повело вдруг. Исчез смрад подземельев, но пахнуло свежестью леса, хвоей и сырой землей, первоцветами, ключом тем, который пробился сквозь каменную подложку поместья… Пить захотелось со страшною силой, но не всякой воды, а студеной, от которой зубы ломит и горло першит. Чтоб и сладкая, и горькая была. Захотелось. …и отпустило. — Что ж. — Старик глядел уже на Щучку. — Если так… будь по вашему. …обряд не занял много времени.