Кирей сжал кулак. И расправил пальцы. Пошевелил каждым, пусть и движение это далось с немалым трудом. Ничего, скоро пройдет. Такие приступы если и случались — на счастье его, сие происходило редко, — то проходили быстро. И главное, что руки после слушались. Огонь тоже. — Понятно. — Лис поскреб за ухом. А потом тихо-тихо произнес: — Я перестал Ерему слышать. — Что? — Остальным если сказать, дергаться станут. А не надо. Может… просто… время выходит… а я перестал его слышать. И сны видеть. Он замолчал ненадолго, потом добавил: — Луна не зовет. Плохо. — Может, к целителю… Лис глянул искоса. Ну да, глупость Кирей сморозил. Где этого самого целителя отыскать, которому верить можно? Да так, чтоб целитель оный, теоретический, не пришел в ужас от того, что особа царское крови перевертнем оказалась. Еще слух пустит… — Нас связали. Ты знаешь. Давно, — Лис по-прежнему говорил тихо. Кратко. А значит, волновался. — Думаю. Заклятье износилось? Одежда носится. Обувь. Заклятье? Он опять замолчал и уставился, не на Кирея, на скворца наглого, что по птичьей своей надобности забрался на забор и сел, распушил черные перья. Клюв приоткрыл. Дышит? Лис точно сказал бы, он слышит и дыхание птичье, стук маленького сердца. — Не знаю… в теории возможно. — Кирей присел. — Любые заклятья время от времени нуждаются в подпитке. Если не подпитывать, то заклятье развеивается. Да… но обряд… если бы знать подробности… — Приходил человек. Ко мне. К Ереме. Я знаю, что приходил. Ерема не сказал. Молчит. И сердится. Устал. Он не волк. Я не человек. А привязали. Я тоже устал. Человек говорил, что может отпустить… я думал, он снова придет. Нет. А Ерема молчал. Почему? — Спроси. — Обидится. — И что? — Не знаю. — Лис опять задумался. Они с Еремой привыкли жить одну жизнь на двоих, и сама мысль о том, что брат способен скрыть что-то, его пугала. — Я подумаю. — Подумай. Кирей тоже думал. О том, как бы до лета дотянуть. Пара месяцев осталась, а там… там или выйдет все как задумано, или он, Кирей, умрет. И тот и другой варианты в принципе устраивали. …еще бы родственничек дорогой дурить бросил. Боярин, мать его. К вечернему визиту Кирей готовился старательно. Коль уж желает урядник лицезреть наследника престола, так тому и быть… …город не степь. Тесно коню. Шумно. И встряхивает он гривой, скалится зло. Тронь бока, и полетит, понесет по узеньким улочкам, да на простор, на волю… обоим охота воли. …чтоб земля дрожала, отзываясь на удар копыт. Чтоб ветер в лицо хмельной. Чтоб кровь полыхнула. И лететь, бежать, не от города, но к тонкой черте горизонта, хотя ж и зная, что никогда его не достигнешь. Нельзя. Не время. И смиряется конь дивный, ступает величаво, словно ведает, что несет не лишь бы кого. Сияет драгоценным шитьем попона. Переливается самоцветами упряжь. И расступаются зеваки. Царевич едет. Едет… Сидит. Глядит перед собой, ибо не пристало особе важной головой крутить. Подбородок задрал. Рукой бок подпер. Хорош. И самому смешно, да смех этот… …сегодня же донесут Кеншо-авару, который — о диво дивное — не возвернулся в степи с посольством, но остался в царстве, чтоб торговлю ладить. Будто бы не было никого, кому бы сие дело доверить можно. …донесут, доложат… кто соглядатая? Та ли молодка с ведром, что застыла, рот раззявивши. И глядит влюбленно, небось этакой красоты не видела? Или просто спешит запомнить все, чтоб рассказать тихому человечку, который за сплетню верную монеткой пожалует? А может, не она, но мальчишка? Мальчишек на улице много. И что за диво, если привяжется такой? И не один… проведут от Акадэмии до особняка урядникового… или не они, а купчишка в дрянном кафтане. Сразу видать, дела его плохи, отчего б и не поправить золотом азарским? Нет, гадать вечность можно. Не угадаешь. Остается сидеть. Ровно. Прямо. Будто и не мерещатся в подворотнях стрелки. А что, амулет амулетом, да не всякую стрелу он отведет… родственничек небось на заговоренную расщедрится. Или нож… или яд старым азарским обычаем. И страх привычный оживает. Да с ним Кирей справится. Всегда справлялся. Улицы-улочки… велика столица… Дымна. Людна. И в толпе не разглядеть лиц… конь всхрапнул, шаг замедлил. Устал? Нет, дивный конь, такой день-деньской бежать может по степи, а и потом не покроется… — Боярин, кинь медяшку! — под самые копыта выскочил юродивый. — Кинь, кинь… медяшечку кинь! А я уж спляшу! И пошел вприсядку, коленца выкидывая. Трясет косматой головой. Подвывает сам себе, будто поет. Трясутся руки голые, перекатываются плечи, одно другого выше. — Кинь монетку за старание… …плеткою бы его… небось нашлись охотники, вон, исполосованный весь… глаз гноится, зубов почти не осталось. И руки-то, руки… калечные, ломаны и срослись неровно. А левая без пальцев. И Кирей таким бы быть мог… почему нет? Сложись все иначе. На цепь посадили бы. Водили бы на потеху народу. Вона, хохочут, не то над юродивым в его старании, не то над Киреем, не способным избавиться от докуки. — Держи. — Кирей вытащил из кошеля пригоршню серебра. Монетку кинул юродивому, который ее и не увидел… нет, отберут. — Эй ты… поди сюда. Он поманил из толпы бабу, которая на юродивого глядела, как почудилось, с жалостью. — Знаешь его? — Так то Микитка, боярин. — Баба заробела. — Он тихий. Его в маленстве конь потоптал, от и вышло… с мамкою живет, та старая, не доглядит. — Понятно. — Кирей протянул горсть серебра. — На, передай его матери. На пропитание. Народ зашевелился. Зашептались. Завидуют? И на бабу глядят волком. А она на деньги воззарилась с удивлением, будто не верила, что этакое богатство перепало. — Отдашь? — спросил Кирей. И вздрогнула баба, избавляясь от морока жадности. — Божиней клянусь. — От и хорошо. — Кирей снял кошель. — А это тебе… за доброту. Ныне пойдет по городу сказка гулять-перегуливать, обрастет враньем, да и пускай себе. Пусть шепчутся, что богат азарин, едва ль не самого царя богаче. Что щедр он. Что…