– Подонок, – пробормотала Анна-Лена. Юлия пожала плечами, как делают рано повзрослевшие дети, стряхивая с себя чувства. – Мы ушли от него. И он не стал нас искать. Я не то чтобы ненавидела его, мама не позволяла. После всего, что он с ней сделал, она даже не разрешала мне его ненавидеть. Мне всегда хотелось, чтобы она встретила какого-нибудь мужчину, кого-то доброго, кто мог бы ее рассмешить, но мама говорила, что с нее хватит. Но… когда я рассказала про Ру, мама разглядела во мне что-то важное, а я разглядела что-то важное в ней, возможно, это покажется… даже не знаю, как сказать. Она тоже когда-то это переживала и потеряла надежду, понимаете? И я подумала… вот оно, значит, как. То, о чем все говорят. Это и есть настоящее? Анна-Лена вытерла вино с подбородка. – А дальше? Юлия заморгала – сначала быстро, потом медленно. – Моя невеста осталась в Австралии. А Ру продолжала приходить в магазин. В то утро я говорила с мамой по телефону, и она очень смеялась, когда я сказала, что не понимаю, испытывает ли Ру ко мне что-то вообще. Мама сказала: «Вряд ли человек способен настолько упорно любить тюльпаны!» Я стала спорить, но мама сказала, что я уже изменила своей невесте, потому что так много думаю о Ру. Она сказала, что Ру стала моим романом в цветах. Я расплакалась. И вот я стою в своем магазине, приходит Ру, и я начинаю смеяться так, что слюни брызгают и попадают ей на лицо. Она тоже засмеялась. Но потом, в отличие от меня, посерьезнела и спросила, не хочу ли я прогуляться и чего-нибудь выпить. Я согласилась, но так нервничала, что на первом же свидании напилась в хлам. Вышла покурить, поругалась с охранником, и обратно меня уже не пустили. Тогда я показала через витрину на Ру и сказала, что она моя девушка. Охранник вошел в бар и передал это ей. Ру вышла на улицу и с того момента стала моей. Я позвонила невесте и расторгла помолвку. Та, по-моему, с тех пор счастлива. А я… черт, я люблю наши, мои и Ру, скучные будни – это нормально? Обожаю с ней ругаться насчет диванов и домашних животных. Она мои будни. Она… мой мир. – Я тоже люблю скучные будни, – сказала Анна-Лена. – Твоя мама была права. С тем, кто способен тебя рассмешить, можно прожить всю жизнь, – сказала Эстель, вспоминая английского писателя, который говорил, что нет на земле ничего более заразительного, нежели смех и веселое расположение духа. Потом она вспомнила американскую писательницу, которая говорила, что одиночество – как голод: ты не замечаешь, как ты проголодался, пока не начнешь есть. Юлия вспомнила, как мама, услышав, что Юлия беременна, посмотрела сначала на живот Юлии, потом на живот Ру и спросила: «Как вы решили, кто из вас будет… метать икру?» Сначала Юлия рассердилась, потом язвительно ответила: «Разыграли “камень, ножницы, бумага”, мам!» Мама посмотрела на нее со сногсшибательной серьезностью и спросила: «Кто выиграл?» Юлия и сейчас смеялась, когда вспоминала об этом. Она сказала: – Ру будет замечательной мамой. Она сумеет рассмешить детей, совсем как моя мама, потому что у обеих чувство юмора осталось на уровне десятилетнего возраста. – Ты тоже будешь замечательной мамой, – заверила ее Эстель. Юлия моргнула так, что дернулись мешки под глазами. – Не знаю. Это кажется таким неподъемным, а все родители выглядят такими… веселыми. Они веселятся, и шутят, и говорят, что с детьми нужно играть, а я не люблю играть. Я и в детстве играть не любила. Боюсь, мой ребенок во мне разочаруется. Меня уверяли, все будет по-другому, когда я забеременею, но вообще я детей не очень-то люблю. Надеюсь, это изменится, но, когда я вижу детей своих друзей, мне до сих пор кажется, что от них одни проблемы и у них никудышное чувство юмора. Тут в разговор вступила Анна-Лена. – Вовсе не обязательно любить всех детей, – сообщила она четко и деловито. – Достаточно любить одного. А ребенку вовсе не нужны лучшие в мире родители. Если честно, чаще всего им нужен просто шофер. – Спасибо, – искренне поблагодарила Юлия. – Я очень боюсь, что мой ребенок не будет счастлив. Он унаследует мое отчаяние и неуверенность. Эстель погладила ее по голове. Не торопясь и с явным удовольствием. – Вот увидишь, твой ребенок вырастет прекрасным человеком. Не слушай, что тебе говорят всякие дураки. – Это радует, – улыбнулась Юлия. Эстель продолжала гладить ее по голове. – Ты ведь будешь делать все, что можешь, правда? Ты сможешь защитить своего ребенка? Будешь петь ему колыбельные и читать книжки? Обещать, что завтра настанет новый день и все будет хорошо? – Да. – Ты ведь воспитаешь ребенка не таким идиотом, который полезет в набитый автобус, не снимая рюкзак? – Я сделаю все, что могу, – пообещала Юлия. Эстель вспомнила и другого автора, который почти сто лет назад писал, что наши дети – это не наши дети, они сыновья и дочери жизни со всей ее тоской. – Значит, ты справишься. Тебе не обязательно должно все время нравиться быть мамой. Тут снова встряла Анна-Лена: – Я, например, не люблю какашки. Ладно еще когда дети до года, но потом они какают, как лабрадоры. Взрослые лабрадоры, а не щенки. – Я поняла, – поспешила кивнуть Юлия, чтобы прервать эту тираду. – В определенном возрасте какашки меняют свою консистенцию, они становятся как клей, застревают под ногтями, потом пачкаешься по дороге на работу и… – Спасибо! Спасибо, я все поняла! – перебила Юлия, но Анна-Лена не собиралась сдаваться. – А самое худшее случается, когда они начинают приводить в дом друзей, и в твоем доме вдруг из туалета кричит очередной пятилетка: «Мне надо вытереть попу!» Какашки своих собственных детей – еще туда-сюда, но чужих… – СПАСИБО! – опять перебила Юлия. Анна-Лена поджала губы. Эстель хихикнула. – Ты будешь хорошей мамой. И ты прекрасная жена, – заверила Эстель, словно угадала худшие опасения Юлии. Та положила ладони на живот и посмотрела на свои ногти. – Вы думаете? Иногда мне кажется, что я все время ругаюсь на Ру. Хотя люблю ее. Эстель улыбнулась: – Она знает. Поверь мне, детка. Она по-прежнему может тебя рассмешить? – Ага. Еще как. – Значит, она наверняка знает. – Вы даже не представляете. Она заставляет меня смеяться все время. Когда мы первый раз… ну, вы понимаете… – улыбнулась Юлия, но тут же осеклась, потому что не могла подобрать приличного слова, которое не покоробило бы двух пожилых женщин. – Что? – в недоумении спросила Анна-Лена. Эстель ткнула ее в бок и подмигнула: – Ну вы понимаете. Когда они в первый раз «ездили в Стокгольм». – О… – воскликнула Анна-Лена, покраснев с ног до головы. Но Юлия, казалось, ее не слышала. Ее взгляд блуждал по стенам, в памяти всплыло, как в тот первый раз Ру пошутила в такси, когда они ехали домой. Юлия собралась рассказать как раз про это, но слова вдруг застряли в горле. – Я… так странно, я совсем об этом забыла. Накануне я стирала белье, и белые простыни висели на двери в спальню и сушились. Когда Ру открыла дверь, простыни упали ей на лицо, и она вздрогнула. Она пыталась сделать вид, что все хорошо, но я почувствовала, как она вся содрогнулась. Я спросила, в чем дело, и сначала она не хотела рассказывать. Она не хотела, чтобы я чувствовала себя виноватой, боясь, что наш роман кончится, не успев начаться. Но я продолжала ныть и уговаривать, а у меня это очень хорошо получается, и мы проговорили всю ночь. Ру рассказала, как ее семья приехала в Швецию. Посреди зимы они пробирались через горы, и у каждого ребенка в руках было по белой простыне, чтобы при звуках вертолета лечь в снег и накрыться, чтобы их не было видно. А родители должны были разбежаться в разные стороны, ведь людям из вертолета было сложнее целиться в движущуюся мишень. Нет, я… Я не знаю, как… Что-то треснуло в ней, как тонкий лед, покрывающий лужу, – сначала появились тонкие трещинки вокруг глаз, потом резко пошли во все стороны. Воротник почернел. Она вспомнила все, что той ночью рассказала ей Ру о жестокости, на которую способны люди в разгар проклятой войны. И вновь удивилась, как после всего этого Ру смогла вырасти человеком, способным заставить других смеяться. По пути через горы родители рассказали ей, что юмор – это последняя линия сопротивления: пока мы смеемся, мы живы; анекдоты и туалетные шутки – это бунт против безнадежности. Все это рассказала ей Ру в тот первый вечер, и после того разговора Юлия была готова провести с ней вместе все будни своей жизни. Можно научиться даже жить с ее птицами. – Роман в цветах, – тихонько сказала Эстель. – Это мне нравится. – Несколько минут она молчала, но потом не утерпела: – У меня тоже был роман! Кнут об этом не знал. – Да вы что! – задохнулась Анна-Лена, решив, что это уже чересчур. – Да, знаете ли, это случилось не так давно. Я уже была довольно стара. Кнут никогда не читал. Он считал, что писатели, как музыканты, – ничего не способны добиться в этой жизни. В нашем доме жил один мужчина, сосед, и, когда мы ехали в лифте, у него всегда была книга под мышкой. Как и у меня. Однажды он протянул мне свою и сказал: «Держите, я уже дочитал, а вам непременно надо прочесть». И мы стали меняться книгами. Он читал потрясающие вещи. Это было как… даже не найду слов, боюсь сказать, это было как отправиться в путешествие. Куда угодно. В космос. Так продолжалось довольно долго. Я стала загибать уголки на страницах, которые мне особенно нравились, а он писал небольшие комментарии на полях. Просто отдельные слова. «Прекрасно». «Так и есть». Сила литературы в том, что книга может стать любовным посланием, что можно признаться в своих чувствах, указав на чужие. Однажды летом я открыла книгу, и из нее посыпался песок, и я поняла, что она так понравилась ему, что он не мог ни на минуту от нее оторваться. Иногда страницы были покоробленными, и я понимала, что он плакал. Как-то в лифте я сказала ему об этом, и он ответил, что это знаю о нем только я. – Тогда вы и… – кивнула Юлия с понимающей улыбкой. – Нет, нет, нет, я… – пискнула Эстель, словно хотела сказать, что возможно, вероятно, вполне может быть, она и хотела, чтобы это произошло, но ничего такого не случилось. – Никогда и ни за что. – Почему же? – спросила Юлия. Эстель улыбнулась, горделиво и одновременно грустно. Улыбаться так позволяет только определенный возраст. И определенным образом прожитая жизнь. – Потому что танцуешь с тем, с кем пришел на праздник. А я пришла с Кнутом. – И что же… было потом? – поинтересовалась Анна-Лена. Эстель дышала не торопясь, настоящих секретов у нее было немного, а может, этот и был единственным. – Однажды в лифте он дал мне книгу, в которой лежал ключ от его квартиры. Он сказал, что все его близкие живут далеко отсюда, и ему хотелось бы, чтобы у кого-то из подъезда на всякий случай был ключ от его квартиры – «мало ли что». Я ничего не сказала, но у меня появилось чувство, будто, возможно он… хочет. Чтобы что-то произошло. Эстель улыбнулась. Юлия тоже. – То есть за все это время вы ни разу… – Нет-нет-нет. Мы просто обменивались книгами. До тех пор пока несколько лет спустя он не умер. Что-то с сердцем. Его родственники выставили квартиру на продажу, прямо с мебелью. Я пошла туда и притворилась покупательницей. Ходила по дому, по его дому, трогала стол возле мойки, перебирала вешалки. В конце концов я машинально посмотрела на книжную полку. Это так удивительно – как хорошо можно узнать человека через книги, которые он читал. Нам нравились одни и те же голоса, один и тот же способ выражения мыслей и чувств. Я на несколько минут задержалась у полки с книгами, думая о том, кем мы могли бы быть друг для друга, если бы все сложилось иначе, где-то в параллельной вселенной.