– Чего это ты вдруг? Я изучала двор за окном. – Да вот гадаю, изменилось ли что-то в мире с моим присутствием. – А это что, важно, Фло? – спросила Элси. Сокровенные мысли вылетели шепотом: – О да, еще как важно! Очень важно! Когда я повернула голову, Элси мне улыбалась. – Которая из них, в таком случае? – поинтересовалась я. Розовая форма уже оставила нас с кексом «Таннок» и программой «Лайт». Элси настаивает, что шоу давно переименовали в «Радио-2», но она уже устала меня поправлять. – Та, у которой бойфренд Дэрил и кислотный рефлюкс, – подсказала Элси. Мы смотрели, как очередная розовая форма поднимается по лестнице в корпусе напротив – розовый так и вспыхивал на фоне бежевых стен. – Она еще любит раздувать всякую мелочь, делать из мухи слона. – А, которая ума палата? – уточнила я. – Нет, – ответила Элси, помешивая чай. – Та в субботу. И в голубой форме. Маленькие уши. Запоминай, это важно. – Почему вдруг это важно? – Важно, Флоренс. Важно, и все. Меня может не оказаться рядом, так что нужно тебе самой не забывать. – Я их вечно путаю, – пожаловалась я. – Их тут так много… Их тут действительно много – целая «армия помощниц» мисс Биссель. Снуют по «Вишневому дереву», кормят нас, купают, водят шаркающих стариков с места на место, будто в карты играют. Некоторым жильцам требуется особый уход. Нам с Элси повезло, мы – первый уровень. Нас кормят и купают, но в остальном обычно оставляют справляться самих. Мисс Биссель говорит, что за первым уровнем она смотрит вполглаза (от этого кажется, будто за остальными она смотрит оставшимися полутора). Тех, кто тяжелее третьего уровня, из «Вишневого дерева» убирают как неугодных свидетелей чужой жизни. В основном отсюда переводят в «Зеленый берег», который и не зеленый, и не берег, а место, где люди ожидают встречи с Создателем в пронумерованных комнатах, громко зовя прошлое, будто оно может воскреснуть и спасти их. – Интересно, какого уровня новенький, – сказала я вслух, глядя на двенадцатую квартиру. – О, минимум второго, – заверила Элси. – А то и третьего. Ты же знаешь мужчин – они не очень живучи. – Надеюсь, что не третьего – так мы его никогда не увидим. – Да почему, во имя Господа, ты хочешь непременно его увидеть, Флоренс? – Элси отодвинулась на стуле, и ее кардиган слился со стоявшим сзади буфетом. – А чтобы скоротать время, – отозвалась я. – Как с программой «Лайт». Мы сидели у окна в моей квартире – Элси утверждает, что отсюда вид гораздо лучше, а мимо нас неторопливо шел день. Изредка что-нибудь происходило во дворе. Маясь от скуки, я всякий раз смотрю в окно. Это гениальное изобретение, не хуже заранее нарезанного хлеба. Куда интереснее телевизора. Садовники, уборщики, почтальоны. Никто ни на кого не обращает ни малейшего внимания. Столько отдельных жизней, и каждый спешит себе по своей, торопясь на ту сторону, хотя и неизвестно, что их там ждет. Вряд ли женщина, которая раздавала нам печеную фасоль, что-нибудь кому-то передала, но вскоре за контейнером приехали, и я смотрела, как жизнь Бренды грузят в фургон и увозят. На дорожке не осталось и следа контейнера с вещами – вот уже кто-то прошел по тому месту, где он стоял. Жизнь продолжается, все идет своим чередом. Люди перебегают с места на место, спасаясь от дождя, персонал в форме ходит по лестницам, голуби убивают время, рассевшись на желобе в ожидании момента улететь куда-нибудь еще. Кажется, будто отпечаток, оставленный Брендой (или Барбарой?), настолько неважен и незначителен, что бесследно растворился, едва ее не стало. – Ты сегодня очень сентиментальна, Флоренс, – заметила Элси. – Я просто высказываю свое мнение, – объявила я. – Мне теперь мало что позволяют, но высказывать мнение пока не запретили. Я не сомневалась, что Элси улыбнулась, но точно вам не скажу, поскольку не поддалась искушению поглядеть на нее. Я не сводила глаз с двенадцатой квартиры, но ничего интересного не происходило. Около трех часов пополудни мисс Биссель поднялась по общей лестнице с папкой в руке и сосредоточенной миной на лице. – Мисс Биссель, – показала я пальцем. – В самом деле, – подтвердила Элси. – С папкой. Значит, оценивает его уровень. – Похоже на то, – согласилась Элси. Мы коротали день за чашками чая, но жидкий сентябрьский свет словно удлинял часы, растягивая их до самых краешков. Я всегда считала сентябрь странным месяцем: только и делаешь, что ждешь холодов и конца года и глядишь в небо, убеждаясь, что время все-таки движется. Лето давно закончилось, однако морозы еще не пришли, принося каток обледенелых тротуаров и колючее дыхание зимнего утра. Вместо этого нас словно поставили на паузу среди серых дорожек и неба цвета овсяной каши. Один день похож на другой. Часа в четыре я или Элси скажем, что ночи стали длиннее, а другая согласно закивает. Мы подсчитаем, сколько дней осталось до Рождества, и поговорим о том, как летит время, – этот разговор поможет убить еще немного времени. Зимы в «Вишневом дереве» всегда тянутся долго. Наступающая зима будет моей пятой. Это называется отдельным проживанием на полном пансионе, но я никогда не могла толком уразуметь, от чего мы отделены. Мир по-прежнему рядом; он просачивается к нам через газеты и телевидение, долетает в обрывках чужих разговоров и в мелодиях мобильных телефонов. Это от нас отделались – упаковали и засунули подальше, спровадили с глаз долой. Я не раз задавалась вопросом: может, это мир от нас отделили? – Правда, ночи стали заметно длиннее? – начала Элси. Мы смотрели, как в квартирах напротив зажигаются огни. Ряды окон, пазл из людей, чужие вечера, просачивающиеся в сентябрьские сумерки. В это время дня можно заглянуть в разные жизни, увидеть дольку чужого житья-бытья, прежде чем люди отгородятся занавесками и станут тайной. – Там кто-то поселился, – сказала я. Основной персонал «Вишневого дерева» уже разошелся по домам – мисс Биссель в своем «Мини» давно промчалась под фонарями по шоссе и исчезла за поворотом, но в гостиной двенадцатой квартиры зажглась лампочка. Она мигала, как на кинопленке, и я кадр за кадром видела, как по комнате идет мужчина. Немолодой, отметила я, но неверный свет не давал толком рассмотреть. Я отчего-то почувствовала, что дыхание застревает в горле. – Сколько еще дней до Рождества? – спросила Элси. – Хочешь, вместе посчитаем? – Нет, – ответила я, – особо не хочется. – Девяносто восемь, – похвасталась Элси. – Девяносто восемь! – Да? Я смотрела на незнакомца. Он был в шляпе и пальто и в основном стоял к нам спиной, но всякий раз, как мелькал хоть краешек его лица, мозг судорожно искал смысл в том, что видят глаза. – Как странно, – прошептала я. – Согласна. – Элси смахнула со скатерти крошки от кекса. – Прошлое Рождество будто вчера было. Человек ходил по комнате. В том, как он поднимал воротник и пожимал плечами, было нечто такое, от чего у меня сосало под ложечкой. – Невероятно! – Нет, все точно, девяносто восемь. Я сосчитала дни, пока ты зачем-то глазела на то окно. Я нахмурилась: – Девяносто восемь чего? – Дней! До Рождества. – Я не о том… – Я снова посмотрела на окно, однако лампочка окончательно перегорела, и незнакомец с поднятым воротником, пожимающий плечами, исчез. – Мне показалось, я кое-кого узнала. Элси вгляделась в темноту: – Может, кто-нибудь из садовников? – Нет, в двенадцатой квартире. – Я взглянула на подругу, но передумала и отвернулась. – Обозналась, наверное. – Уже темно, Флоренс, легко ошибиться. – Наверное, – отозвалась я. – Я ошиблась. Элси снова начала смахивать крошки. Я одернула рукава кардигана. – Может, подбросить еще полено в огонь? – предложила я. – А то как-то холодно. – Флоренс, тут же как в печке! Я глядела в темноту. Окно двенадцатой квартиры смотрело на меня в ответ. – У меня ощущение, будто кто-то прошелся по моей могиле[2]. – По твоей могиле?! Нет, я наверняка обозналась. Иначе и быть не может. – Это фигура речи, – сказала я, – только и всего.