Прищуренный взгляд светлых глаз – снова ровный, привычно давящий, тот, который был у Инквизитора до ранения. А мне что одна пропасть, что вторая… Кьяра была права: любовь нельзя запретить, её лишь можно себе позволить. – Из любви к тебе. Мне кажется, его взгляд из обычного давящего на секунду сделался цементным. Он хотел поверить – не знал, как. – Кажется, я отключил твою принудительную любовь ко мне еще в тот вечер, когда отпустил. – А к любви не надо принуждать, – я ворошила палкой угли. Вздохнула. Черт, подруга, светлая правда – это твоя стезя, не моя. Но в сторону уже не свернешь. – Тогда, когда я висела у тебя в квартире на цепях, я случайно нырнула в прошлое, увидела одну из наших прошлых жизней. Ту, в который мы… с тобой… были вместе. Никогда раньше не ощущала со стороны Инквизитора столько давления и столько же внимания. Он слушал, он ждал продолжения. – Оттуда же проскользнуло в меня чувство нашей прежней любви. Из него я и взяла магию. А как еще я могла тебе помочь? Я впервые на него посмотрела прямо. И покраснела. – Поцелуй… вышел случайно. Я пыталась… тебя отогреть. Ты потерял много крови и мерз. Мне было совершенно непонятно, о чем думает человек, сидящий на противоположном бревне. Он был нечитаем, он был словно заложен каменной кладкой. А в воображении он меня обнимал, и мне до смерти хотелось остаться одной, чтобы еще раз это пережить. Хотя бы в памяти. – Я хочу это увидеть, – послышалось вдруг. – Что именно? – Это воспоминание. Передай мне его. Что ж, он это умел – вытаскивать чужие воспоминания. Почему нет? Я постояла секунду, после отложила палку, подошла к нему, приложила свою ладонь к его, уже развернутой. Ощутила, как с моего тела стекают искорки, сходятся в точке между нашими руками – щекотно, тепло. После у Инквизитора почти незаметно засветились и погасли виски: мое воспоминание ушло в его разум. Пусть рассматривает. Пусть переживает его, как я до того. Теперь оно есть у нас двоих, хотя вряд ли это что-то изменит. Сказочные концы – они все же для сказок. Спустя минуту чужого молчания я произнесла: – Видишь, где-то это для нас было возможно. Чувства, любовь. В какой-то из жизней. Он молчал долго, а после спросил: – В той, где я тебя убил? Я вздохнула. Значит, он увидел тот трагичный финал тоже. – Ну …, – я пожала плечами и не нашлась, что еще добавить. – Тот, кто любит, убивать не будет. Крыть было нечем. Печально. Может, он прав, может, нет. Вот только никуда не деть новый для меня ворох чувств, ни выкинуть изнутри, не вымести веником. Инквизитор размял затекшие от неподвижного сидения плечи – он выздоровел и оголодал. Сейчас его магический колодец заполнялся очень быстро, и обладатель этого колодца очень хотел есть, поэтому поднялся, покопался в сумке, отыскал еще одну банку каши. Пока рылся в рюкзаке, хмыкнул, озвучивая то, о чем думал. – Это же как надо было накосячить, чтобы при наличии моих к тебе чувств заслужить насильственную смерть? Ты каждый раз это делаешь, в каждом воплощении? «Косячишь?» Я обиделась. – Может, ты просто… – «…чмо», но так нельзя говорить, – мужчина с каменным сердцем? «Или мешок с дерьмом». – Я на него похож? – Иногда очень. Вот так. Мы снова там, откуда начали. Ни тебе «спасибо», ни иного слова благодарности. Хотя вчера я тоже забыла их сказать, так что – квиты. Просто пойдем дальше, как чужие, уставшие от перепалок недруги. А внутри я буду знать другое, внутри я буду помнить его объятия. Глава 14 Мариза – С ней все будет в порядке. – Думаешь? – Я уверен. Физически она цела, насколько я могу судить… Он рассматривал Кьяру близко, очень пристально, и я впервые поймала себя не на радости, которую ожидала испытать при виде подруги, но на странном чувстве глухой обиды. Даже беспомощной зависти. Сидящая на постели в странном коконе, неподвижная, Кьяра выглядела очень свежей, очень красивой. Она непостижимым образом защитила себя от чужих вторжений, слов и мыслей, укутавшись в золотое одеяло, обеспечившее ей сон наяву. Она не видела нас сейчас, не отвечала, не замечала ничего вокруг, хотя глаза ее были открыты. Она, наверное, подходила Сидду куда лучше, чем я… Она никогда не рушила зданий, никого случайно не убивала, всегда находила в себе доброту и свет. Странная была бы пара – Белая мара и Инквизитор, но понятная… Мужчина рядом со мной продолжал смотреть на неё. Наверное, все еще проверял наличие на её теле повреждений, пытался понять, какую магию и для чего она использовала. Я же чувствовала его близкое присутствие и отчаянно желала, чтобы этот внимательный, чуть встревоженный взгляд был адресован не ей, а мне. Наверное, я темнее, чем мне самой казалось. И слабее. Я грязная, худая, темноволосая, черная душой. Она светлая, свежая и по стечению обстоятельств в том же платье, в котором я её помнила сидящей рядом со мной на бревне. Мягкая, с румянцем на щеках, спокойная даже теперь, пойманная в ловушку. – Этот тип заклинания я не знаю, но, думаю, ваша Старейшая Веда быстро приведет её в чувство. – Наверное. Он прав: Идра все исправит, она сумеет. Дом, куда мы добрались быстро, после того как чаща просветлела, был одноэтажным, деревянным, старым. Две комнаты, обе использовались как спальни. Мэйсон висел на тех же невидимых цепях, как и я когда-то. Он находился в отключке, потому что Сидд, решивший убрать все помехи на пути спасения заложницы, припечатал его кулаком в лицо сразу на входе. Что ж, можно было выдохнуть, зайти в нормальный туалет и даже принять какой-никакой душ. Выпить чистой воды, отыскать еду. Я попробовала найти в себе облегчение, какие-нибудь желания стать свежей или сытой, но … ничего не нашла. Пусто. Просто хорошо, что Кьяра жива, хорошо, что у неё все наладится. Сидд Он сидел на стуле рядом с висящим пленником, выдыхал. Внутри уже нет той злости, с которой он когда-то встретился с Маризой, – ей он вломил черным кулаком по самой макушке, желая излить наружу боль. Мэйсону он, по крайней мере, позволит сказать пару слов в свое оправдание, прежде чем примет решение. Давно под ногами не было деревянного человеческого пола, а под задом – стула. Кажется, вечность. Географически они достигли цели, можно позволить себе пять минут отдыха и покоя. Мара сидела на кровати, держала подругу за руку, гладила по пальцам – та смотрела вдаль с безмятежным выражением лица. Какие мары, оказывается, бывают разные… Он смотрел в окно, сам не знал, о чем задумался, а после почувствовал на себе взгляд Маризы – легкий, печальный и очень светлый. Он скользил по его лицу, по шее, по фигуре. Она будто касалась его нежными пальцами с сожалением, оттого что не может сделать этого в реальности. Она рассматривала его предплечья, она любовалась ими – он чувствовал, – но, вместо того чтобы злиться, вдруг понял, что ему тепло. Где-то очень глубоко внутри. Он впустил её в себя, когда спал, когда не был в сознании. Он почувствовал её, принял, ощутил идущие от неё чувства и теперь не мог их забыть. Сидд прищурился, повернул голову, взглянул на мару пристально – та отвернулась так быстро, будто он её ударил. Вспышка стыда, злости на себя за то, что она позволила себе на него смотреть, грусть человека никчемного, знающего, что его не за что любить. Он видел пустоту в её душе, как свою, – наверное, теперь не мог не ощущать ту, которая легла на него сверху, чтобы не дать погибнуть. После всех его ударов. Она больше не посмотрит на него прямо ни разу, не позволит себе. Жаль, на него мало кто в жизни смотрел тепло – так вышло. И теперь пристально смотрел на Маризу он сам – Аркейну вспоминались его бывшие. Они все его боялись. Не его самого, но его чувств, ощущавшихся им слишком плотными, слишком явными, особенно злость. Но прогнало их прочь не это, а его умение подчинять чужую волю. С каждой из трех женщин, с которыми Сидд сходился, он хотел быть откровенным – да, у него есть такая «особенность», умение порабощать. Он с ним родился, в нем течет кровь великих Инквизиторов, и от этого никуда не деться. Олия, молодая и красивая студентка, желавшая связать с ним жизнь и судьбу, распрощалась с Аркейном после полугода совместных отношений, сразу после того, как он озвучил ей о себе правду. Ему было двадцать четыре, ей едва исполнилось двадцать. Уходя, она бросила ему в лицо фразу о том, что «её детям не нужен тиран отец». А он тиран? Аркейн думал об этом позже. Наверное. Немного и по-своему. Сложно, будучи по крови охотником, тем, кто загоняет в капкан, не быть слишком властным. Виола, случившаяся, когда Сидду было двадцать семь, вероятно, не ушла бы сама, но он помог. После того, как она начала пить, чтобы заглушить свою обиду на него. Он «приказывал» ей дважды. В первый раз, когда она по неосторожности чуть не шагнула на проезжую часть на красный свет, прижав к уху телефон, – он тогда рявкнул: «Стой!», и она застыла с занесенной над мостовой ногой, как залитый бетоном манекен. На них смотрели люди. Он объяснял ей позже, что нельзя быть столь беспечной… Второй раз он заткнул её прилюдно, когда в ресторане с легкой подачи, не будучи слишком тактичной, Виола оскорбила Лиру, спросив, в каком секонд-хенде та купила выходное платье? Лира не обиделась, но обиделся он. Виола плакала позже, звонила ему пьяная, говорила, что все вынесет и выдержит, но «выносить» не захотел он. А стройная и красивая юрист Силия, женщина, к тридцати двум годам достигшая в жизни всевозможных высот, дала задний ход сразу после его признания. Попросила продемонстрировать «умение командовать» наяву – он приказал ей высыпать весь красный перец в собственное блюдо уже на первом свидании. Больше не желал тянуть волынку. Если его не принимали сразу, не имело смысла терять время. Силия звонила еще дважды. Он не понимал, зачем? Спрашивала, как дела, рассказывала про свои, на свидания более не соглашалась. Он её на них и не звал. А после она пропала, как пропадает случайно влетевший не туда сквознячок. Аркейн знал, что его вынесет не любая, если вообще вынесет хоть какая-то. Он никогда не сумеет стать слишком мягким или хотя бы таким, как все, – слишком жесткий норов и такой же стержень. Гнуть его ради других – не его. Мариза тем не менее раздраженно повела плечами, будто пытаясь сбросить с себя ярмо, а Аркейн вдруг понял, что все это время продолжал смотреть на нее и смотрел тяжело. «А ведь она могла бы, – подумал он отстраненно, – могла бы выносить его… Не бояться его гнева. Потому что уже „перебоялась“». Единственная женщина, почему-то испытывающая к нему теплоту. И единственная, кому он никогда не предложит себя «выносить». Парадокс, загадка и клубок, который не распутать.