Рано утром по городу прошёлся вооруженный ножами и вилами патруль. Собаки все до одной исчезли, на улицах до сих пор бесчинствовали волки. Сытые и довольные, они перегрызали глотки оставшейся скотине, вытаскивали окровавленные туши из конюшен и коровников и, словно насмехаясь над хозяевами, бросали перед окнами домов. Но не это напугало Братьев. Некоторые фонарные столбы были завязаны узлом. Автомобили лежали на крышах — словно их аккуратненько подняли и перевернули. Деревья в садах были выдернуты с корнем. Увидев патруль, люди открывали форточки и кричали: «Отдайте Хранителю Праведную Мать! Мы не хотим умирать!» И повторяли слова из вчерашней проповеди: «Коровники опустеют, сады засохнут, тела покроются язвами». Сидя на сцене и машинально поглаживая ладонью крышку стола из белого ясеня, Отец спросил: — Сколько с ним приехало? — Семеро, — ответили из зала. Со всех сторон полетели голоса: — Разве семь человек могут за ночь разрушить город? — Человек может вырвать дерево с корнем? — А завязать железный столб? — Вы хотите сказать, что это сделали не люди? В зале повисла тишина. — Это сделали люди, — произнёс Отец. — Они находятся под гипнозом моруны. — Их даже волки не тронули, — прозвучало из зала. И вновь зазвенели голоса: — Волков загипнотизировала тоже моруна? — Мой дед рассказывал, как один человек провёл ночь с моруной и утопился. А в посмертной записке написал: «Мне незачем больше жить». — Я говорю о волках. — Я слышал, как трое изнасиловали моруну, а наутро повесились на липе перед её домом. — Она к волкам даже не подходила. — Значит, издалека колдует. — В ней сидит сатана, не забывайте. — Кто сказал, что она моруна? — Хранитель веры. — Откуда он взялся? — Какая разница? Он уверен, что мы её прячем. И без неё не уйдёт. — Надо было сразу её отдать. — И выпустить сатану? — А я говорил: давайте закончим обряд. — Моруну нельзя насиловать. Отец хлопнул ладонью по крышке стола: — Довольно! Отчёт выслушали, поболтали. Теперь вон! Подождал пока все уйдут. Сидя в глухой тишине, помассировал виски. В зал заглянул Избранный: — Праведный Отец! У меня есть идея, как избавиться от моруны. Через полчаса глава секты и несколько Братьев шагали к лестнице, ведущей в катакомбы. Часть 29 *** Полуразрушенное строение ничем не напоминало монастырь. От места духовных подвигов монахов остались разветвленные узкие галереи и маленькие кельи с прогнутыми потолками, которые, того и гляди, обвалятся на голову. Даже при свете керосиновых ламп здесь было жутко. Заколоченные ставни и двери, удерживая почву, трещали. Ночью в переходах слышались чьи-то шаги и невнятное бормотание. Зимой стены покрывались заиндевелыми разводами — в них угадывались существа из преисподней. Летом стены «плакали», и в любое время года под ногами чавкало и хлюпало. У Праведных Братьев не поворачивался язык называть развалины монастырём. «Чистилище» звучало слишком напыщенно, «подземелье» — слишком обыденно. Откуда взялись «катакомбы», уже никто не помнил. Но слово — большинству непонятное — сектантам пришлось по душе. Они произносили его и будто проваливались в подземный мир. Монастырь никогда не пустовал. Чуть ли не каждый день Братья приводили сюда новую заблудшую овцу. Грешнику — неважно, женщина это или мужчина — выдавали мешок из рогожи, набитый под завязку солью; в праведном учении соль символизирует грехи. С утра до ночи человек был обязан бродить по галереям, читая молитвы и волоча за собой неподъёмный куль. В рогоже были проделаны маленькие отверстия: чем больше соли высыпалось, тем меньше оставалось неискупленных грехов, и тем скорее грешник мог вернуться домой. Попав в чистилище, люди бойко хватались за прошитые сверху мешки, мечтая поскорее опустошить их — наказание казалось лёгким. Обливаясь потом, тянули ношу по сырому полу промозглых галерей и радовались каждой крупице, выпадающей из дырки. Рогожа — ткань, стойкая к истиранию — быстро вбирала в себя влагу, соль тяжелела, уплотнялась и становилась твёрдой как камень. Измученные люди днём продолжали молиться и таскать за собой окаменевшие «грехи», а ночью, жертвуя сном, били ногами по мешкам и ногтями выковыривали из отверстий осколки соляной глыбы. Порой в чистилище появлялся Праведный Отец. Глядя в фиолетовые глаза, мученики выворачивали душу наизнанку, признавались в своих грехах, в грехах родственников и соседей. Каялись самозабвенно, искренне и даже не подозревали, что обрекали родных и знакомых на те же самые муки. Проходили дни, но мешки не становились легче. Рвались связки, вылетали суставы, вылезала грыжа. Соль разъедала кожу. Сдавался разум. Человек выдерживал ровно столько, сколько мог выдержать. И тогда Праведный Отец назначал День Покаяния, чтобы единоверцы отпустили грешнику оставшиеся грехи. Человека под руки выводили из ворот обители Братства. Он падал на четвереньки, на исходе сил полз по дорожке, мощённой красными камнями, и на грани безумия молил всех и вся о прощении. Малику провели в келью, расположенную в тупике коридора. Как в насмешку, выдали куль. Точнее, Брат приволок его в каморку и, смахнув с виска струйку пота, объяснил, что с мешком надо делать. Ещё не придя в себя от произошедшего, Малика сидела на лежанке; ни подушки, ни матраса, одни полусгнившие доски. В коридоре напротив распахнутой двери горела керосиновая лампа. В застывшем свете по стенам, будто слёзы, катились капли. Возле двери стояло ржавое ведро, в нем плавала жестяная кружка. Воняло плесенью и гнилью. Глянув на куль, прислонённый к лежанке, Малика усмехнулась: в нём соль, а не песок — повезло несказанно. С седьмой попытки удалось зачерпнуть из ведра воды, пальцы не хотели сгибаться, и кружка выскальзывала из рук. Свалив мешок и усевшись сверху, подставила кружку под тончайшую струйку соли. Прошёл час, может, два, пока получился крепкий раствор. Зубами она разорвала подол платья и, обработав раны раствором, обмотала кисти рук красными шёлковыми лентами. В изнеможении рухнула на доски и провалилась в чёрную яму. Разбудил её чей-то взгляд. Малика села. Пошевелила онемевшими пальцами. Чувствительность вернулась с тысячами иголок. Это хорошо… — Днём ты должна искупать грехи, — сказал Брат, стоя на пороге. — Спать будешь ночью. — У меня нет грехов, — ответила, осторожно сгибая пальцы. Покалывание сменилось жжением. Это тоже хорошо… — Ты должна… — Я должна принять горячую ванну, переодеться в чистую одежду, сходить к лекарю, а потом лечь в тёплую постель. Это всё, что я должна. — Вытащи мешок из кельи. — Он мне не мешает. — Возьми мешок! Малика вытянула руки: — Как? Брат мазнул взглядом по красным лентам, пропитанным кровью: — Зубами. Малика подошла к нему вплотную: — Где у вас ванная комната? — Здесь нет ванной. — А туалет? — По коридору направо. Но ходить ты можешь, только таская за собой свои грехи. Малика оглянулась на куль: — Не понимаю, когда я успела столько нагрешить? — Вновь перевела взгляд на Брата. — Пропусти. — Возьмёшь мешок, пропущу. — Тогда мне придется сделать свои дела прямо здесь. — Малика приподняла подол. — Будешь смотреть? — Первый и последний раз, — сказал Брат и посторонился. Туалет находился за дверями с решётчатым оконцем. Малика стояла на пороге и не могла заставить себя войти в провонявшую испражнениями клетушку. В полумраке просматривался деревянный настил с вырезанными дырами. На полу блестела то ли глина, то ли грязь. На это можно было закрыть глаза, если бы не босые ноги. Малику привели в подземелье сразу после собрания Избранных. Спускаясь по сверкающей лестнице из белого камня, она не предполагала, где окажется. А если бы догадалась, сапоги или туфли ей никто бы не дал.