– И о философии не говорят? Ниса улыбнулась. Философия немало забавляла их всех, но хозяйка была от нее просто сама не своя. Когда бы Ниса ни вернулась с рынка, хозяйка непременно требовала ее к себе и заставляла пересказывать все необычные теории, что обсуждали мужчины в стое[28]. Некоторые из свободных могли проводить в разговорах под сенью колонн стои весь день напролет – им-то не было нужды спешить от торговца к торговцу, чтобы пополнить домашние кладовые свежей рыбой, фигами и козьим сыром. – И о философии, – подтвердила Ниса. – Говорили только о женщинах, причем – не о женах. И еще там, с ними, какой-то варвар, не знающий наших обычаев. – Да, Дракон упоминал, что пригласил на сегодняшний симпосий[29] какого-то торговца лесом. Откуда-то с севера, почти с самого края света. А говорил ли мой супруг, – тут голос хозяйки зазвучал много резче, – о женщине, на коей не женат? – Нет, не говорил. Это все Аристид. – Аристид… От этого слова повеяло холодом даже в жарком ночном воздухе женских покоев. А Ниса и не знала, что хозяйка тоже не любит ближайшего друга мужа… Внутренний двор содрогнулся от громового хохота. Евдокия приоткрыла дверь, вновь впустив внутрь свет, свежий воздух и голоса, и женщины притихли. Мужчины все глубже и глубже тонули в вине, их шутки становились все громче и все грубее. Ниса снова взялась за веретено. В каждый комочек шерсти, свиваемой в нить, вкладывала она молитву Гермесу, богу торговцев, воров и путников. «Помоги мне, – молила она. – О, быстроногий Гермес, заступник и душеводитель, провожающий тени умерших к последнему приюту, уведи меня из той жизни, какой я живу сейчас! Помоги мне украсть, похитить у хозяина саму себя!» В доме, где Ниса родилась и жила, пока первая хозяйка не продала ее, разлучив с матерью, была у Нисы сестра по имени Кора, десятью годами старше нее. Сестра танцевала перед мужчинами, собиравшимися за ужином по вечерам. При виде Коры, упражняющейся в танцах, сердце Нисы трепетало от восторга, а во рту появлялся странный, сладкий, и в то же время горьковатый вкус: Кора была слишком близка к совершенству. Больше, чем рабыней. Живым воплощением красоты. Один из гостей хозяина увидел Кору и возжелал ее. Нисе тогда было лет пять или шесть. Она не знала, какие там велись переговоры. Знала только, что спустя некоторое время сестра сделалась слишком больна для танцев; живот ее вырос большим-большим: вскоре ей предстояло родить на свет ребенка. Этот-то ребенок ее и погубил. Мать не хотела пускать Нису к покойной, но не попрощаться с сестрой она не могла и в комнату, где лежало тело Коры, в конце концов прорвалась. И увидела всю эту кровь. Младенец остался жив, но хозяину он был не нужен. Кормилиц в доме в то время не имелось, утруждаться наймом кого-либо со стороны хозяин не захотел и потому унес ребенка за ворота, на склон холма, где обычно оставляли умирать нежеланных детей. В ту ночь Ниса никак не могла заснуть. Стоило закрыть глаза – в ушах начинали звучать крики сестры. Наконец она поднялась, прокралась к алтарю на внутреннем дворе, кольнула палец кривым ножом и капнула кровью в пепел дневных жертв, моля Артемиду о том, чтобы остаться бездетной девой до конца своей жизни. Молила, однако в душе не верила, что богиня откликнется на ее просьбы. Кто слушает мольбы рабов? На следующее утро, еще до того, как солнце выглянуло из-за гребней восточных холмов, Ниса и Евдокия отправились с кувшинами для воды к общественному фонтану. Нисе больше всего нравилась горловина в виде головы льва, но Евдокия предпочитала ослиную голову. Из львиной головы вода текла медленнее, и это давало Нисе больше времени на разговоры с другими рабами и проживающими в городе иноземцами, сошедшимися к фонтану по тому же делу. С Лирис Ниса подружилась еще в том, прежнем доме. Рабыни старше нее она в жизни не встречала, однако Лирис ходила по воду до сих пор – даром, что спина сгорблена, зубы и волосы выпали, а узловатые пальцы не гнутся от старости. Вот и в это утро она оказалась здесь, впереди Нисы в очереди к львиной голове. Увидев Нису, Лирис покинула свое место и встала с ней, в самом конце. – Ниса! Как поживаешь? – спросила она. Женщины, стоявшие впереди, сплетничали о хозяине, купившем так много овец, что не смог за них расплатиться, и о другом, чья жена подкупила раба, чтобы тот тайком провел к ней мужчину, пока муж на рынке, и, любясь с ним, стонала да вопила куда громче, чем на мужнином ложе. – Орала во весь голос, будто чайка, – рассказывала одна женщина другой. – Неплохо, – ответила Ниса Лирис. – Хозяйка ко мне добра. Еда хороша, и кормят досыта. – Да, обычный ответ, но сегодня твои глаза говорят что-то иное, – заметила Лирис. Обе продвинулись вперед. Остывшая за ночь земля холодила босые ноги. Над внутренними дворами, среди розоватых черепичных крыш, окружавших фонтан со всех сторон, поднимался к светлевшему небу дым жертвенников: горожане начинали новый день с поклонения богам. Много жертв. Боги будут довольны. – Я всю жизнь надеялась выучиться ремеслам, – негромко пробормотала Ниса. Лирис кивнула. Ее голова, укрытая покрывалом, едва доставала Нисе до плеча. – Я играю на флейте. Не так прекрасно, как гетера Калонике, но знаю, что еще научусь. Я могла бы радовать людей. Могла бы играть на праздниках. – Это верно, – согласилась Лирис, подтолкнув Нису вперед. Ниса взглянула на соседнюю очередь. Евдокия, покачивая поставленным на голову пустым кувшином, разговаривала со своей подругой из соседнего дома. – Хозяйка позволяет мне сидеть рядом и прясть, когда учит Пантею читать и писать, и грамоту я знаю тоже. Я могла бы стать писцом или вестницей. – Однако поспеши: время на исходе, – сказала Лирис. И верно: в очереди впереди оставалось всего две женщины. – А вот публичной девкой мне не хотелось стать никогда, но, боюсь, ее-то хозяин из меня и сделает, – поспешно прошептала Ниса. – Бывают на свете вещи и похуже, – сказала Лирис. Ниса потрясенно уставилась ей в глаза. – Битье – вот это хуже. А если бьют без всякого повода – еще хуже того. Скверное это дело – принадлежать тому, кто любит причинять боль. Конечно, быть публичной девкой радости мало, особенно по первости, но эта работа частенько кончается быстро, а порой, вдобавок к тому, что платят хозяину, и тебе перепадет монетка или какой иной подарок. Ниса открыла было рот, но не смогла выговорить ни слова. В прежнем ее хозяйстве Лирис слыла лучшей пряхой и лучшей ткачихой. Могла ткать по кайме узоры, даже не глядя на чертежи. Нисе всегда казалось, что Лирис пряла и ткала всю жизнь. Видя ее изумление, Лирис насмешливо улыбнулась. – Может, тебе и не верится, но когда-то я тоже была молода и недурна собой. – Боюсь я, – призналась Ниса. – Никак не могу забыть, что сталось с сестрой. Лирис поставила кувшин на каменную ступень под головой льва. Струйка воды из львиной пасти зазвенела о глиняное донце. – Что до этого, ежели краски не придут в свой срок, скажи мне, и я помогу избавиться от младенца прежде, чем он успеет тебе повредить. Я знаю все нужные травки и с порцией не ошибусь. – Не хочу я такой судьбы. – Если уж это судьба, от судьбы не уйдешь. Обе умолкли, слушая журчанье воды, наполнявшей кувшин Лирис. Поразмыслив, Лирис запустила руку в кошель, подвешенный к поясу, и что-то извлекла из него. – Но, может статься, это еще не судьба, – сказала она, подмигнув Нисе и вложив ей в руку небольшой твердый предмет. Поспешно зажав подарок в кулаке, Ниса спрятала руку под плащ, пока никто вокруг ничего не заметил, наполнила свой кувшин, распрощалась с Лирис и подошла к Евдокии. По дороге к дому Евдокия спросила, что дала Нисе Лирис, но подарок уже был надежно спрятан. – Даже не знаю, – ответила Ниса. – Не успела разглядеть, как обронила. Ну да, обронила. В кошелек на поясе. – И чем тебе только так нравится эта старуха? – проворчала Евдокия. – Она – точно ворона, полным-полна дурных вестей. – Просто она – из моего бывшего дома, – объяснила Ниса. – Вот оно как… Евдокия направилась в дом, перелить воду из кувшина в одну из гидрий – огромных глиняных сосудов, из которых брали воду весь день. Ниса же задержалась перед гермой, каменным стражем ворот, ведущих во двор дома. В этом виде страж обладал лишь обрамленным бородой лицом с благодушной улыбкой на губах да гениталиями, все остальное богу заменял простой четырехгранный столб. Положив к подножию гермы уголок медовой коврижки, Ниса склонила голову и вошла внутрь. Прежде, чем отправиться в кухню, к Евдокии, она остановилась у стены под галереей – так, чтоб хозяйка из женских покоев наверху не увидела – и вынула из кошелька то, что дала ей Лирис. Подарок оказался маленьким, не больше ногтя большого пальца, кирпичиком, спрессованным из чего-то непонятного. Ниса понюхала его. Нет, съестным не пахло; от сильного аромата, ударившего в нос, даже голова закружилась. «Наверное, благовония, – решила Ниса, – только какому же богу или богине поднести это в жертву? Наверное, тут нужно выбирать самой». Упрятав благовония в кошелек, она отнесла кувшин в кухню, опорожнила его и вновь отправилась к общественному фонтану. * * * – Случалось ли, госпожа, чтоб боги откликались на твои молитвы? – спросила Ниса хозяйку после полудня, когда настала такая жара, что все женщины устроились отдыхать на женской половине, а некоторые даже решили вздремнуть. Подстилка Нисы лежала на полу подле хозяйкина ложа. Похоже, все остальные рабыни успели заснуть: от них давненько не было слышно ни слова. Солнце палило так яростно, что ставни на окнах пришлось закрыть. Ни ламп, ни свечей не зажигали. В скором времени Нисе предстояло встать, спуститься в кухню и начать молоть муку для завтрашних хлебов, но пока что она вполне могла передохнуть. – Я родила прекрасного сына, – ответила хозяйка. Ее мальчик, десятилетний Диомед, весь день учился в школе, а вечера проводил с отцом. Один из домашних рабов, рослый бородач по имени Телест, состоял при Диомеде педагогом – присматривал за мальчиком, провожал его в школу, следил за тем, чтобы тот слушал учителей. Телест был человеком образованным, военнопленным, изувеченным в бою, но не добитым, а проданным в рабство. Порой он учил Диомеда и сам. – Я родила прекрасного сына – выходит, одна из моих молитв не осталась без ответа, – продолжала хозяйка. – Молилась и о втором, но в ответ на это боги послали мне мертворожденного. В послеполуденном мраке кто-то застонал. Возможно, во сне, возможно, вспомнив о чем-то – этого Ниса не знала. Когда она пришла в этот дом, хозяйка как раз оправлялась после смерти второго сына. Какой необузданной, бешеной стала она после того, как болезнь, приковавшая ее к постели, прошла! Горячка-то ее отпустила, но безумие никак не унималось. Она дала ребенку имя, хотя тот не прожил на свете и часа, не говоря уж о десяти днях, которые полагается прожить ребенку, прежде чем удостоится имени. В знак траура остригла волосы. Добровольно отдалась в рабство собственной скорби. Все, что могли сделать четыре домашних рабыни – не выпускать ее из женских покоев, и, опасаясь, что ее стенания будут слышны на улице, Евдокия наглухо затянула все окна нестрижеными овчинами. Внутри стало не продохнуть. Наконец Евдокия, с позволения хозяина, напоила хозяйку маковым отваром, и та погрузилась в глубокий сон. Только после этого рабыням удалось отдохнуть, а после лечения сном и множества сновидений хозяйка вернулась в разум. Тогда Евдокия напомнила ей, что Диомед, ее живой и здоровый сын, слишком мал, происходящего не понимает и очень напуган безумием матери. Все это время его укрывала в отдельной комнате вторая по старшинству из рабынь. После этого хозяйка мало-помалу пошла на поправку. Через три месяца она вновь смогла обнять Диомеда, а затем хозяин вновь излил в нее семя, и ее чрево отяжелело, округлилось в третий раз. Через девять месяцев сплошных кошмаров, ночей, исполненных тревожных шепотов и криков, хозяйка родила на свет Пантею – крепкую, здоровую девочку. Заботы о дочери помогли ей окончательно подняться из бездны скорби и стать самой собой – совсем не такой, какой увидела ее Ниса при первом знакомстве. И вот теперь, в послеполуденном мраке, ее дурацкий вопрос вновь пробудил в хозяйке ту самую женщину, пленницу скорби и страха. – В твои годы, в четырнадцать, – задумчиво продолжала хозяйка, – когда пришла пора выходить замуж, я много раз молила Геру, чтоб будущий муж оказался хорош собой. Дракона я впервые увидела только на свадьбе. Ночью, во время свадебного шествия, при свете факелов он был просто прекрасен: фигурой – атлет, лицом – что твой Адонис. И на следующее утро, при свете дня, его внешность не разочаровала меня, хотя то, что он творил со мной в темноте, на брачном ложе, пугало и боли причинило немало. Что ж, молитвы мои сбылись. А что за человек скрывался под прекрасной внешностью… ну, можно сказать, Дракон не так плох, как другие. Например, муженек моей сестры.