– Следовательно, – продолжил Наррэуэй, с серьезным лицом и едва ли не шепотом, скорее похожим на вздох, – я вынужден искать более глубокие мотивы, способные подвигнуть на убийство и готовность закончить жизнь на виселице, мотивы, которые пока еще не приходили мне в голову. Веспасия ничего не ответила. Она гнала от себя эту мысль, но теперь та вновь возникла на горизонте ее ума, темная и неизбежная, – такая же, что угнетала и Виктора Наррэуэя. Глава 8 У Питта постепенно складывалась четкая картина того, кто такая Аеша Захари и какие люди и какие политические вопросы двигали ею. Однако, стоя у окна своего гостиничного номера и глядя на темную, душную ночь, наполненную густыми ароматами пряностей и моря, он, к собственному изумлению, внезапно поймал себя на том, что ни разу не видел ее портрета. Скорее всего, она темноволосая, решил он, и красивая. Иначе и быть не могло, ведь красота наверняка была ее главным козырем. Однако, глядя на море, на то, как ветер нежно колышет побеги плюща, на бескрайний купол неба с его россыпью звезд, он подумал о ней совершенно иначе. На первое место вышли ее ум и сила воли – качества настоящего борца за свои идеалы, которым он симпатизировал. Будь Англия, а не Египет оккупирована и практически угнетена другой нацией, не только в том, что касалось языка, но также культуры и веры – причем относительно новой нацией, – которая была цивилизованной, которая строила, писала, мечтала, когда его собственный народ пребывал в дикости, как бы он себя чувствовал? Ветер донес чей-то смех, мужской голос, затем женский, а также звуки музыкального инструмента со странными полутонами. Он снял сюртук. В это время суток воздух был таким жарким, что хлопчатобумажной рубашки было более чем достаточно. Сюртук он надел к ужину, из соображений приличия. Он огляделся по сторонам, стараясь запомнить как можно больше, чтобы потом рассказать Шарлотте – о звуках, каких никогда не услышишь в Англии, о приятном, хотя и слегка липком, прикосновении теплого воздуха к коже, о запахе, тяжелом и сладком одновременно, порой до тошноты, и, разумеется, о мухах. Местный ветер не освежал. Томный и полный ласки, он таил в своих дуновениях опасность, как улыбающиеся лица прячут истинные чувства. Питт подумал о людях, что волна за волной приходили сюда в течение столетий – приходили как солдаты, религиозные завоеватели, купцы, поселенцы, и всех их этот город проглатывал и переваривал. Они оставались здесь и тоже постепенно меняли его характер. Теперь это были его соплеменники. Англичане, безусловные чужаки, с их бледной кожей и англосаксонскими голосами, прямыми спинами и непоколебимыми идеями о добре и зле. Это одновременно было достойно восхищения и поражало своей абсурдностью. И, главное, это было совершенно неуместно. Это был египетский город, и они, незваные гости, не имели права находиться здесь – только если бы их пригласили. Затем он подумал о Тренчарде и о его неподдельной любви к этой стране и ее народу. Позже, после того как они сделали покупки, он немного рассказал о здешней жизни. Судя по всему, близких родственников в Англии у него не осталось, и его любимой женщиной, хотя и не женой, была египтянка. Он упомянул о ней лишь вскользь. Она была мусульманка – более того, дочь имама, святого человека. Она умерла менее года назад во время несчастного случая, о котором Тренчард не желал рассказывать. Питт же не стал настаивать. И вот теперь он стоял, обуреваемый чувствами, еще не готовый лечь спать, потому что знал, что не уснет. Он легко мог понять Аешу, ее патриотизм, ее гнев по поводу того, что ее народ откровенно грабят, гнев по поводу нищеты и невежества египтян. Он понимал, как затем в Лондоне она разрывалась между любовью к Египту и любовью к Райерсону. Но неужели это привело ее к убийству? Питт все еще склонялся к тому, что, похоже, да. Ведь если не она убила Ловата, то кто? Кстати, утром он продолжит поиски информации об Эдвине Ловате. Наверняка найдутся те, кто его хорошо помнит и сможет сообщить о нем нечто более яркое, подробное и, возможно, нечто более честное, нежели то, что записано на бумаге. С этими мыслями Питт отвернулся от окна и приготовился лечь в постель. *** На то, чтобы выяснить, где Ловат проводил почти все свое время, ему потребовалась пара часов. И он шел именно в это место, когда ему случилось проходить через базар, на котором продавались ковры. Это была немощеная улица шириной около сорока футов, имевшая крышу. Сами лавки высились в три этажа, а между ними поперек улицы тянулись огромные деревянные балки, поверх которых были неплотно прибиты доски, отчего сквозь крышу на землю падала кружевная тень. А еще здесь повсюду были холщовые навесы – над дверями, над окнами. Некоторые, словно флаги, свисали с горизонтальных шестов. Вокруг, среди тюков тканей, скатанных ковров, медной посуды и прекрасных кальянов, из которых тянулся ленивый дымок, сидели люди, в большинстве своем мужчины. А каких цветов и оттенков здесь только не было! И ярко-алый, и малиновый, и терракотовый, и кремовый, и теплые земляные оттенки, и черный. И куда ни посмотришь, повсюду зной, яркость красок и оглушающий гул голосов. Питт прокладывал себе путь по самой середине улицы, делая вид, что пришел сюда за покупками, когда впереди послышались сердитые голоса. Кто-то с кем-то спорил на повышенных тонах. Сначала Питт подумал, что они просто торговались о цене и сами не заметили, как спор перешел в ссору. Но затем он увидел там с полдюжины мужчин, причем тон их голосов явно свидетельствовал о том, что это не простые ротозеи, решившие поглазеть на чью-то ссору. Он остановился. Если это реальная драка, он бы не хотел оказаться в нее втянутым. Ему нужно на край города, а оттуда в деревню, где расквартирована военная часть, в которой служил Ловат. Она располагалась к востоку, недалеко от ближайшего рукава Нила и канала Махмудия, за которым лежал Каир и дальше, за песками, Суэц. Он просто не может позволить себе быть втянутым в драку; если же дело дойдет до кровопролития, на это есть местная полиция. Он здесь находится как частное лицо и не имеет полномочий разнимать драчунов. Он повернул назад. Насколько ему было известно, имелся еще один путь, который вел на соседнюю улицу. И пусть он длиннее, зато в данных обстоятельствах безопаснее. Питт ускорил шаг, но голоса за его спиной сделались громче. Он обернулся. Размахивая руками и жестикулируя, спорили двое мужчин в длинных одеяниях – судя по всему, спор разгорелся из-за цены красно-черного ковра, лежавшего у ног одного из них. Позади на Питта напирала группа зевак, которым тоже было интересно узнать, что там происходит. Питт резко развернулся, желая направиться к выходу, но теперь, увы, путь назад был перекрыт. Чтобы не быть сбитым с ног возбужденной толпой, он поспешил отступить в сторону. Затем кто-то развернул еще один ковер, окончательно отрезав ему путь. Кто-то выкрикнул нечто похожее на предостережение. Теперь вокруг него стоял гул голосов, он же не понимал ни слова. Темные балки над головой давали дырявую тень, однако ввиду полного отсутствия ветра под крышей стояла страшная духота. Питт ощущал подметками запекшуюся пыль. Запахи шерсти, благовоний, пряностей висели в неподвижном воздухе густым, липким облаком. Почувствовав укус москита, Питт машинально прихлопнул насекомое. Между тем по крытой улице с криком бежал некий молодой человек. Грянул пистолетный выстрел. На миг установилась гробовая тишина, которая, однако, тут же взорвалась криками ярости. На дальнем конце базара возникли четверо или пятеро местных полицейских, и еще двое – в паре ярдов от Питта. Все до одного были европейцами, скорее всего, англичанами. Кто-то швырнул металлическую миску и попал одному из полицейских в голову. От неожиданности страж порядка пошатнулся. Снова раздались крики – как понял Питт, солидарности и одобрения. Ему не нужно было знать язык, чтобы понять их смысл, чтобы увидеть ненависть на бородатых лицах темнокожих людей в тюрбанах, лицах скорее африканского, чем средиземноморского типа. Пытаясь отойти подальше от этой сутолоки, Питт наткнулся на груду ковров. Та закачалась. Он резко развернулся и, чтобы не дать ей упасть, ухватился за нее обеими руками, с силой впивался пальцами в жесткую шерсть. Увы, бесполезно. Он почувствовал, как эта кипа своей тяжестью тянет его вперед, почувствовал, как теряет равновесие. Еще миг – и он растянулся на груде ковров и скатился в пыль. Вокруг него раздавался топот ног, мимо пролетали развевающиеся одежды. Послышались новые крики, затем лязг стали о сталь и снова грохот выстрелов. Питт попытался подняться на ноги. При этом он споткнулся о глиняный горшок. Тот покатился по полу, пока не попал под ноги другому человеку и не сбил его с ног. Мужчина упал на спину и яростно выругался по-английски. Питт кое-как поднялся на ноги и бросился к нему. Мужчина лежал на земле; по всей видимости, он все еще не пришел в себя от падения. Питт наклонился, чтобы помочь ему встать, однако в следующий миг сзади на него обрушился мощный удар, от которого он провалился в черную бездну. Он очнулся, лежа на спине. Голова пульсировала болью. Он решил, что с момента падения прошли считаные минуты и он по-прежнему находится на ковровом базаре, однако, открыв глаза, увидел над собой грязный белый потолок, а когда повернул голову – такие же грязно-белые стены. Вокруг не было никаких оттенков красного, никаких шерстяных ковров ярких расцветок, лишь желто-черные полосы и груда небеленых простыней. Питт медленно сел. Голова кружилась. Неподвижный воздух обдавал зноем. Повсюду были мухи. Он тщетно пытался их бить на себе. Он был в крошечной комнате, а груда небеленых простыней оказалась еще одним человеком. Был еще и третий. Он сидел возле дальней стены. И четвертый. Этот сидел под высоким окном, за которым, сквозь решетку, виднелось ослепительно-голубое небо. Питт снова посмотрел на этих людей. Один был бородат и в тюрбане. Под левым глазом у него темнел тяжелый синяк. Было видно, что ему больно. Второй, если не считать длинных черных усов, был чисто выбрит. Питт решил, что перед ним грек или армянин. Третий улыбнулся ему, покачал головой и поджал губы. После чего протянул Питту бурдюк с водой. – L’chaim[9], — кисло сказал он. – Добро пожаловать. – Спасибо, – поблагодарил Питт, беря у него бурдюк. Во рту у него пересохло, в горле саднило. Итак, араб или турок, грек или армянин, еврей и он сам, англичанин. Что он делает здесь, ведь это явно тюрьма? Он медленно обернулся и поискал глазами дверь. Дверь нашлась, а вот ручки на ней изнутри не было. – Где мы? – спросил он, делая еще один глоток. Он понимал, что не должен пить слишком много. Возможно, это вся вода, которая у них была. Он вернул бурдюк владельцу. – Англичанин, – произнес еврей с недоуменной улыбкой, – что ты забыл, сражаясь с английской полицией? Ты ведь не один из нас! Три пары глаз с любопытством посмотрели на него. И тогда до Питта дошло: похоже, его падение выглядело со стороны как умышленный акт насилия. И он попал под арест как участник демонстрации против британского владычества в Египте. Он с третьего, если не со второго своего приезда сюда ощущал плохо скрытое недовольство, гнев, постепенно закипавший под маской восточного гостеприимства. И вот теперь до него начали доходить истинные масштабы этих эмоций, и какой тонкий слой повседневной жизни скрывает их от ненаблюдательного глаза. Возможно, ему в некотором роде повезло, что он попал сюда – так ему станет ясна истинная картина. С другой стороны, в данный момент он должен придумать верный ответ. – Я видел другую сторону этой истории, – уклончиво ответил он. – Я знаю одну египтянку в Лондоне. – Он должен проявлять осторожность, чтобы не совершить ошибки. Если его уличат во лжи, это может дорого ему стоить. – Слышали о хлопчатобумажной промышленности?.. – При этих словах лицо араба потемнело. – Она стояла за то, чтобы фабрики строили здесь, а не в Англии, – продолжил Питт, чувствуя, как по коже ползут мурашки, а в воздухе стоит острый запах пота и страха. Его ладони стали липкими. – Как тебя зовут? – резко спросил араб. – Томас Питт. А тебя? – Муса. Этого с тебя хватит, – было сказано в ответ. Питт повернулся к еврею. – Аврам, – ответил тот с улыбкой. – Кирилл, – сказал грек, ограничившись, как и все остальные, лишь именем. – Что теперь с нами сделают? – спросил Питт. Интересно, сможет ли он передать записку Тренчарду? Но даже если сможет, захочет ли Тренчард ему помочь? Аврам покачал головой. – Тебя или отпустят, потому что ты англичанин, – ответил он, – или осудят за то, что ты предал своих. Кстати, ты зачем напал на полицейских? После этого здесь вряд ли построят больше фабрик! – Улыбка осталась на его губах, а вот в глазах промелькнула подозрительность. Двое других пленников наблюдали, предпочитая не вмешиваться в их разговор. Питт улыбнулся в ответ. – Я не нападал, – честно признался он. – Я споткнулся о ковер. Его слова были встречены гробовым молчанием, но в следующий миг Аврам разразился хохотом, после чего рассмеялись и двое других. Впрочем, настороженная подозрительность никуда не делась. Питт знал: его задача не просто выйти отсюда живым, но и по возможности вынести с собой полезную информацию. Его сокамерники могут подумать, что его специально подсадили к ним, чтобы выведать у них имена зачинщиков грядущих беспорядков. В Александрии наверняка есть эквивалент Особой службы. Он не должен задавать никаких вопросов, кроме как об Аеше и, возможно, Ловате, хотя последний покинул город более двенадцати лет назад. Для Питта было гораздо важнее не просто узнать факты, но и попытаться их осмыслить, хотя он и не признался бы в этом Наррэуэю, задай ему тот такой вопрос. Эти трое ждали, что он скажет дальше. Он должен убедить их в своей невиновности. – Споткнулся о ковер, – повторил Аврам и медленно кивнул. В его глазах все еще плясал смех. – Что ж, возможно, тебе поверят. Скажи, ты из важной семьи? – Отнюдь, – честно признался Питт. – Мой отец служил у богатого землевладельца, моя мать тоже. Сейчас их обоих нет в живых. – А тот богатый землевладелец? Питт пожал плечами. Он был многим обязан этому человеку. – Он тоже давно мертв. Но он был добр ко мне. Обу-чал меня вместе со своим сыном, чтобы тому было на кого равняться. Разве можно учиться хуже сына слуги? – пояснил он. Вдруг эти трое знают английский в достаточной мере, чтобы понять различия между представителями разных классов. Все трое испытующе смотрели на него. Во взгляде Кирилла читалось недоверие. Во взгляде Мусы – неприязнь. Где-то за стенами тюрьмы залаяла собака. Кстати, в камере стало заметно жарче. Питт чувствовал, как по его спине струится пот. – А что ты делаешь в Александрии? – спросил Муса негромким, хриплым голосом. – Вряд ли ты приехал сюда, чтобы посмотреть, нужны ли нам хлопкопрядильные фабрики. У тебя наверняка должна иметься какая-то причина. – От Питта явно ждали объяснений. Или же это была угроза. Кто знает? Питт решил, что ему есть смысл чуть-чуть приукрасить правду. – Разумеется, нет, – ответил он. – Был убит один британский дипломат, бывший военный. Двенадцать лет назад он служил здесь, в Египте. Полиция считает, что его убила египтянка. Мне поручено доказать, что она его не убивала. – Полиция! – рявкнул Муса и как будто приготовился встать. – Полиции платят за то, чтобы она доказывала, что человек виноват, а не за то, что он невиновен, – огрызнулся в ответ Питт. – По крайней мере, в Лондоне. Я же не полицейский. Будь я им, я бы давно уже вышел отсюда. Тебе не кажется? – Когда тебя принесли сюда, ты был без чувств, – заметил Аврам. – Кому бы ты мог сказать? – Разве здесь нет надзирателя? – Питт кивком указал на дверь. Аврам пожал плечами.