– А что собираетесь? Снова запугивать меня киднеппингом? Вам нужно, чтобы я вернулась на работу и сделала то, что вы просите? Я не буду этого делать. Если бы собиралась, сделала бы сразу, не устраивая побегов. – Я собираюсь выполнить данное мне поручение, – угрюмо сказал ее собеседник. – Мне сообщили, где именно вы скрываетесь, и поручили съездить и сказать, что все претензии в ваш адрес сняты. Вы можете вернуться домой и на работу. Ни вам, ни вашему сыну ничего не угрожает. И мы гарантируем, что вас никогда больше не побеспокоят. Ирине казалось, что она ослышалась. Бандиты, которые довели Димочку до самоубийства, заставившие ее скрываться в деревенской глуши, фактически просили у нее прощения. Она что, действительно может уехать отсюда? Вернуться в свою квартиру, налаженную жизнь, любимую работу? Не прятаться, не вздрагивать от телефонных звонков и эсэмэсок? Но почему? – Могу я поинтересоваться, почему ваши планы касательно меня изменились? – спросила Ирина. Прозвучало чуть надменно, как будто она репетировала роль Снежной королевы. – Мы не знали, что у вас такие серьезные покровители. – У меня кто? – Владелец фирмы, которая является основным конкурентом вашей конторы и хотела получить некоторые… преференции в госконтрактах, имеет партнерские связи с очень влиятельным человеком. А тот также работает с Феодосием Алексеевичем Лаврецким, который попросил за вас. Вам о чем-нибудь говорит это имя? Имя говорило Ирине очень о многом. – Правильно ли я понимаю, что ваш хозяин, два месяца назад пославший вас меня запугать, теперь отправил вас отозвать свою угрозу, потому что его об этом попросил Феодосий Лаврецкий? – Ну, не Лаврецкий, а некий их общий знакомый. Очень серьезный и уважаемый человек. Он сказал, что вы находитесь под его патронажем. Когда мы затевали свою операцию, мы, признаться, об этом не знали. К магазину, визжа тормозами, подъехала «Тойота Лэндкрузер», из-за руля не спеша и с показной расслабленностью выбрался Александр, обошел машину, очутившись рядом с неожиданным визитером. – Ира, у тебя все в порядке? – Кажется, да. Господин уже уходит, – сообщила Ирина, безмятежно улыбаясь мужику в бейсболке. – Не буду врать, что была рада вас видеть, но признаюсь, что мне приятно иметь с вами общих знакомых. Саша, этот человек знает Феодосия Лаврецкого. – Я и Александра Веретьева тоже знаю достаточно хорошо, – сухо сообщил безликий. – И теперь понимаю, откуда растут ноги у этой истории. Ну надо же, а когда вас брали в разработку, то были уверены, что за вами никого нет. – Ошиблись, бывает, – философски сообщил Александр. – Но во избежание повторных ошибок учти, голубчик, что я тебя хорошо разглядел и очень хорошо запомнил. А если ты меня хорошо знаешь, то, наверное, понимаешь, какие неприятности могут вытекать из этого факта лично для тебя, если я вдруг, даже по ошибке, решу, что что-то не так. – Я уже сообщил Ирине Сергеевне, что все претензии в ее адрес сняты. Ее больше никто не побеспокоит. Ну, то есть пока вы в ней заинтересованы. Ирина дернулась. – Это означает, что ей больше никогда не будет ничего угрожать, – с угрожающей любезностью в голосе сообщил Александр. – А сейчас проваливай. Я позвоню Феодосию и подтвержу, что ты выполнил данное тебе поручение. Снова заработал мотор, «Субару» рванула с места и очень быстро скрылась вдали сельской улицы. – Поехали домой? – спросил Веретьев буднично. – Я уже завершил все свои дела. А ты? – И я, – радостно сказала Ирина, встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. – Здесь у меня дел никаких нет. А вот сегодняшней ночью меня ждет одно очень важное и ответственное дело. И тебя тоже. По его слегка помутившемуся взору Ирина видела, что он правильно понял, о чем она говорит. * * * Ветви сирени били в стекло. Разросшийся куст рос прямо под окном и наполовину закрывал его, нетерпеливо стучал, когда его особенно донимали порывы ветра. Сегодняшняя ночь была как раз ветреной, по прогнозу завтра обещали дождь, а вместе с ним и спад аномальной жары, возврат к климатической норме их региона – плюс восемнадцать. Уходящего жара, которым, казалось, дышала земля, Веретьеву было немного жаль. Когда-то давно он очень любил лето. На каникулы его отправляли к бабушке, в такую же точно русскую глубинку, как эта. Его отец был младшим ребенком в семье, в которой воспитывалось еще шесть сорванцов, и бабушкин дом всегда был полон внуков, которые гроздью свешивали головенки с хорошо протопленной печки, на которую бабушка загоняла их после рыбалки, когда они приходили промокшие до нитки и продрогшие до костей. Странно, но они никогда не простужались, даже если сидели в холодной воде до посинения и возвращались со стучащими зубами. Теплая печка лечила все. А может, лучшим лекарством было парное, теплое еще молоко, от которого пахло клевером. Или бабушкины руки, с шершавыми, заскорузлыми, грубыми пальцами с выступающими косточками, ласковее которых, казалось, нет ничего на свете. Папа был самым младшим, а значит, и Сашка Веретьев тоже, и бабушки не стало, когда он был еще совсем маленьким. Лет восьми-девяти от силы. Его по инерции еще отправляли в деревню на лето, вот только без бабушки она утратила все свое очарование. Казалось, даже молоко теперь пахло не цветами, а навозом. И печку летом никто не топил, предпочитая готовить на газовой плите, которая стояла в коридоре. И по головам детей никто не гладил, потому что тетке было совсем не до этого. Накормить и обстирать всю ораву – это не ковер в городской квартире пропылесосить, как она говорила Сашкиному отцу, пеняя на то, что на нее опять повесили всех детей. Из-за этих постоянных попреков Веретьеву-младшему даже в деревню ехать не хотелось. Нет, конечно, там было классно. И ночная рыбалка, и охота на раков, и печенная в костре картошка, и страшилки, которые так сладко рассказывать друг другу, сидя на окраине деревенского кладбища. И друзья. Но бабушки не было, и ее ласки тоже, а теткины попреки были. И очень скоро ездить в деревню Веретьев перестал. Тепло печки, запах молока и бабушкины руки, так же как и жар, поднимающийся от растрескавшейся сухой земли, нагретой на солнце, он почему-то больше никогда не вспоминал. Жадные трещины, всплывающие в памяти, всегда были связаны лишь с войной, на которой ему довелось побывать. От них пахло не летом и солнцем, не прибитой пылью, а кровью, жаждой, потом и потерей. С той поры Веретьев никогда не любил жару, слишком очевидно напоминающую о его военной жизни. От жары он укрывался в прохладе лесов, увлекшись поисковым движением. И вот спустя столько лет вдруг получал наслаждение от давно забытой и вновь нахлынувшей на него прелести деревенского лета. Жаль, если пойдут затяжные дожди. Оказывается, он любит жару. В своем теле сейчас он тоже ощущал ровный, давно забытый жар еще не до конца схлынувшей страсти. Источник этого жара сейчас тихо спал, пристроив медовую голову у Веретьева на плече. Было что-то символичное в том, что их первый раз случился не в постели, а на деревенском сеновале. Они поднялись туда, убедившись, что Ванечка спит, и, как оказалось, совершенно правильно сделали, потому что иначе они совершенно точно разбудили бы ребенка. Веретьев стонал и рычал, будучи не в силах сдерживаться. Его пальцы тискали, мяли, гладили, сжимали, исследовали совершенное Иринино тело, открывавшееся ему как новая земля первооткрывателю. Он шел по этой земле, стараясь проявлять осторожность и сдерживать обуревающее его бешеное любопытство, и не мог, ускоряя ритм шагов, торопясь узнать, что скрывается за следующим поворотом. Ирина охотно подставляла его пальцам то плечо, то впадинку шеи, то изведенное стоном узкое длинное горло, то крошечные, очень нежные уши, то лодыжку, то округлые хрупкие позвонки на совершенной узкой спине. Ямочки внизу этой спины привели его в такой экстаз, что он чудом удержался, чтобы не укусить оказавшуюся в его полном распоряжении округлую попку. Под его пальцами, жадными, ищущими, требовательными, оставались красные следы, и он вдруг испугался, что завтра Ирина окажется вся в синяках. Мысль, что он делает ей больно, казалась непереносимой, и он снова зарычал, теперь уже от огорчения, и ослабил железную хватку, но она тут же извернулась, вернула его руки на место и тут же сама кинулась на него, укусив-таки за плечо. Ну надо же, оказывается, она чувствует то же самое. Когда первая волна безумия спала, Веретьев откинулся, тяжело дыша, на спину, притянул Ирину к себе, заглянул в глаза, а показалось, в самую душу. – Я даже представить себе не мог, что ты такая. Выглядишь скромницей. – Я тоже не могла себе этого представить, – согласилась Ирина, чем-то очень довольная. – Меня никогда особо не привлекала физическая сторона отношений. Мне казалось, что это просто некая условность, которую нужно соблюсти, если тебе дорог человек. Надо же, нужно было дожить до тридцати двух лет, чтобы вдруг понять, что это не так. Она глупо хихикнула. – Твой муж, он что, был больной? – аккуратно поинтересовался Веретьев, вообще-то обещавший сам себе, что никогда-никогда не будет спрашивать у нее про мужа. – Почему больной? – удивилась она. – Здоровый. Только ленивый. У Димочки была всего одна страсть – игра. Все остальное он делал просто по обязанности. Потому что организму для того, чтобы жить, нужно отправлять некоторые физиологические потребности. Есть, пить, спать, ходить в туалет, заниматься сексом. Вот ты знаешь людей, которые со страстью относятся к еде? Или к работе? Или к поисковому движению? А у моего мужа все уходило в игру. – А к чему со страстью относилась ты? – В его голосе звучал искренний интерес. Ирина всерьез задумалась. – Я не знаю, – наконец медленно ответила она. – Не может быть, – усомнился Веретьев. – Такую страстную натуру не скроешь. Ирина вдруг зарделась. Даже в полумраке сеновала ее лицо пылало. – Я с детства была отличницей, – ответила она наконец. – Моя страсть, пожалуй, заключалась в жажде одобрения. Поэтому я хорошо училась. Поэтому была хорошим другом. Поэтому затем стала идеальной, ничего не требующей любовницей. Поэтому вышла замуж, чтобы стать как все. Я со страстью добивалась права считаться профессионалом своего дела. Затем со страстью ударилась в материнство. А страсти? Мне кажется сейчас, что раньше ее в моей жизни и не было. – А теперь, значит, есть, – подначил он ее. Но Ирина не стушевалась. – Значит, есть, – сказала она, задумчиво проведя пальцем по полукруглым отметинам, оставленным на его плече ее зубами. – И ты имей в виду, Саша. Я тебя никогда никому не отдам. Даже если мне снова доведется стоять под дулом пистолета. – А я никому не позволю себя забрать, – просто ответил он. – И тебя тоже. Потом им все-таки пришлось вернуться в дом, чтобы убедиться, что Ванечка не проснулся и не испугался, обнаружив, что он один. Малыш, к счастью, спал, и они тоже нырнули в постель, на белоснежные, накрахмаленные еще в Иринино детство простыни, и она сразу уснула, видимо, с непривычки, устав от буйства страстей, а Веретьев никак не мог уснуть, слушая ветер за окном и пытаясь азбукой Морзе сложить стук ветвей сирени о стекло. К слову, из этой затеи никак ничего не получалось. И он бросал и начинал считать количество и протяженность стука, и снова запутывался, потому что ему очень хотелось, чтобы получилось слово ЛЮБОВЬ, а оно не складывалось, хоть убей. Потом ему надоело, и Веретьев бросил дурацкое занятие, сосредоточившись на том, что ему удалось узнать сегодня в Соловьеве от старого участкового. Тот жил в этой местности с рождения, уезжая, только чтобы отслужить в армии да закончить школу милиции. В карьере не усердствовал, предпочитая оставаться там, где родился и вырос. Работал уже давно, а потому и знал всех и вся, легко пережив любые оптимизации, сокращения и переименования. Работать в глуши никто не рвался, и опытные участковые ценились на вес золота. Веретьева участковый встретил с легкой усмешкой, словно ждал, что тот придет. – Ну что, пытать будешь? – спросил он. – Не в плане пыток, а в плане информации. Я ж сразу понял, что дотошный ты мужик. – Дотошный, – кивнул Веретьев, – и обстоятельный. А пытать – не пытать, это уж ты сам суди. На вопросы ответишь? – А что ж не ответить. – Участковый почесал лысую голову. – Обращаться ко мне помнишь как? – Семен Ильич. – Веретьев улыбнулся, давая понять, что первую подначку оценил. Имя-отчество участкового он, естественно, запомнил с первой же встречи, когда осматривали труп несчастного Вени, и участковый, в тот момент хмурый и неулыбчивый, мельком показал Веретьеву свою красную книжечку. Удостоверение. – Я ж говорю, дотошный. – Пожилой мужчина улыбнулся тоже. – Что ж, давай угадаю. Зэков ты поймал, моим коллегам сдал, те уже давно водворены на место, сидят теперь поют соловьем. Так что твой визит связан не с ними. Так? – Так, Семен Ильич. Я ж с уголовниками беглыми потолковал малость, пока ваши ехали, порасспрошал, что да как. В отказ они идут. Говорят, не убивали Глебова. – А ты, стало быть, их словам веришь? – Так не было им никакой нужды Глебова убивать. Когда это было нужно для доверительной беседы, Веретьев умел подстраиваться под речь собеседника, используя не только те же речевые обороты и манеры, но и тембр, и скорость. Когда-то его этому учили, и этот «военный» навык в гражданской жизни не раз помогал ему в бизнесе. Вот и сейчас тоже Веретьев умело использовал его, копируя даже глубину дыхания старого полицейского. Кстати, по дыханию он делал вывод, что тот совершенно спокоен. Собран, сосредоточен, но не взволнован. Уже хорошо. – Так с уголовниками логику искать – занятие бесперспективное. Для них убить – что для нас с тобой воды выпить. Как только рука поднялась сотворить с Венькой такое? Вениамин же безвредный совсем был. Никчемный, пьющий человек, но добрый. Мухи не обидит. Никому он помешать не мог. Никому грубого слова не сказал. Никого не обидел. За что ж его шилом-то. – И как думаете? За что? – Так это у зэков этих надо спрашивать. Может, ляпнул он им что. А может, деньги они у него отобрать хотели. Или информацию какую выпытать. Нынешняя жизнь-то такая поганая стала, что информация дороже денег ценится. А уж дороже человеческой жизни и подавно. Знал Венька что-то. Ведал. А может, и видал чего, что ему видеть совсем даже и не полагалось. Вот за это и убили. – А как вы думаете, если не уголовники, то кто? – Э-э-э, парень. Да кабы я такое знал, так я не тут, в сельском опорном пункте штаны бы просиживал, а генералом служил, в областном управлении. Много тут пришлых людей стало, вот что плохо. Так что на них греши, да уголовников все же со счетов не списывай. – А местные что, все сплошь ангелы?