Он подался вперед, словно боясь, что уйду и примирительно улыбнулся. — Поцеловать меня и извиниться. — Ты совсем идиот? — Ну как хочешь, — демонстративно поднял с простыни маску, нацепил её и, закинув руки за голову, отвалился на подушки. — Спокойной ночи. Я снова схватилась за бандаж и со всей злости хлестанула его по груди. Но он не пошевелился и не издал ни звука. Маска скрывала лицо. Я ударила ещё раз. Затем снова и снова. Мне хотелось, чтобы он закричал, попросил прощения или стал защищаться, но он продолжал равнодушно лежать, закинув руки за голову. И это возмутительное спокойствие окончательно вывело меня из себя, заставляя бить всё сильнее и сильнее. Трудно было разобрать чего в этом безрассудном, охватившем меня гневе было больше: обиды, негодования или ослепляющей злости на саму себя, но вместо оскорбленного самолюбия в груди пылало и росло нечто жгучее и нестерпимо нежное. Такое сильное, что любить и убить внезапно стали синонимами. И только когда на его плечах и груди проступили длинные красные полосы, я, вдруг почувствовав полное бессилие, рухнула на край кровати, закрыла лицо руками и заплакала. Такие дурацкие, беспомощные слёзы. Амелин же, как ни в чем не бывало, поднялся, придвинулся и обнял. — Поцелуешь, расскажу. На меня смотрела страшная морда кролика. — И зачем я с тобой связалась? Все говорили не связываться. А я связалась, — резко стащив с него маску, я с таким отчаянием впилась мокрыми от слёз губами в его, сухие и горячие, словно только этот поцелуй мог спасти от всего, что происходило. Возможно в какой-то мере так и было, потому что длился он до тех пор, пока я не перестала трястись. Затем Амелин пересадил меня к себе на колени и, вытерев ладонью остатки слёз, сказал: — Мила брала меня с собой в клуб лет с восьми, до тех пор, пока мне самому не стало от этого тошно. А поначалу, когда я ещё глупый был, всё казалось невероятным. Сплошное веселье и праздник. Красиво одетые люди, музыка и сама Мила — такая офигительно прекрасная. Все вокруг смотрели на неё и восхищались. Я обычно сидел за сценой и видел, как они танцуют. У неё был наряд амазонки. И я на полном серьёзе думал, что она богиня. Все-все мужики пытались дотянуться хотя бы до её туфель. Это уже потом я начал соображать, что к чему, а тогда… Тогда страшно гордился ею и чувствовал себя особенным. Что все эти люди у её ног, а любит она меня. Тогда был уверен, что любит. По правде говоря, мне и сейчас хочется так думать. Возможно, где-то в глубине души так и есть. Ведь, как иначе? Разве может быть по-другому? Костик вопросительно посмотрел. Я пожала плечами. — Она просто так устроена, что думает только о себе и живет в своём собственном мире, — словно оправдываясь, пояснил он. — Не от того, что плохая. Просто этот её мир совсем малюсенький. В нем слишком мало места для кого-либо ещё, кроме неё самой. Помнишь спор «какого цвета платье?». Так вот, если она увидела его золотым, то никогда не примет того, что кто-то может видеть его голубым. Для Милы возможен только один вариант мира, где она видит платье золотым. Её мир наполнен алкоголем, слезами, деньгами и изменами. А ещё он пропитан злостью и завистью. Когда какая-нибудь из её подруг выходит замуж, она реально заболевает. Температурой и мигренями. Мила очень понятная и простая. У неё нет гордости, но есть упрямство. Она много чего боится и любит лесть. Но она не плохая. Просто, когда я родился, ей было слишком мало лет. Ещё меньше чем тебе сейчас. Только представь, если бы у тебя появился ребенок, чтобы ты делала? — К чему ты вообще сейчас это завел? — Иногда мы с ней ходили в цирк и на аттракционы, она могла ни с того ни с сего купить мне целую кучу вещей, которые её подруги продавали по дешевке. Или отвести в Баскинробинс, если удавалось хорошо заработать за ночь. Однажды я попал в больницу и чуть не умер. И она из-за меня так плакала, словно сама была готова умереть. Представляешь? Да, она часто забывала обо мне, когда у меня всё было хорошо, но если вдруг что-то случалось, лечила и заботилась. Если захочет, она может быть очень заботливой. Только, чего бы не происходило, Мила никогда не заступалась за меня и не утешала. Она говорила: ты, Костенька, будущий мужчина и тебе положено быть сильным и терпеливым. А мне было десять, и я чувствовал, что я не сильный, совсем не сильный. Мне было очень больно и обидно. Я мечтал умереть, лишь бы не быть сильным. Помню в тринадцать у меня случилось депрессивно-тревожное расстройство. Это когда тебе постоянно кажется, что вот-вот произойдет нечто ужасное. У тебя когда-нибудь были дурные предчувствия? Вот это тоже самое, только в тысячу раз сильнее. Страшные мысли и оранжевые пасти причудливых демонов, а ожидание смерти становится таким навязчивым, что ты начинаешь о ней мечтать. Мечтать, когда это всё уже прекратится. Таблетки плохо помогали, боль — на время. Но от звука её голоса становилось легче, как от прохладного компресса. Костик опустил голову мне на колени. — А встретил тебя, и совсем прошло. Даже когда ты меня бросила. Я хотела сказать, что не бросала его, но решила не сбивать, только погладила по волосам и он, закрыв глаза, лежал, прислушиваясь к ощущениям. — После того как Гриша погнался за мной, я перелез через забор и рванул в лес. Он вообще был резвый парень, но догнал меня не сразу. Пришлось по дороге выбросить маску и баллон тоже. Но он всё равно поймал меня возле карьера. Повалил и стал бить. Я просто лежал, а он ругался и пинал. В общем-то ничего необычного, а потом вдруг чувствую — перестал. Убираю руки от лица, а его нет. Вместо него стоит Мила и улыбается. Я сначала решил, что сознание потерял и мне это всё чудится. Но оказалось, что она просто оттолкнула его. А там такое место, обрыв…. Ты сама видела. Я спустился к нему, надеялся, что жив, но он очень неудачно упал. Мы вернулись в обход коттеджей, я взял бабушкин телефон, вызвал скорую, а потом его выкинул. Посадил Милу на автобус, и она уехала. Вот и вся история. Я тебя не обманывал, Тоня. — Но почему ты мне сразу не рассказал? — Потому что я тебя знаю. Ты самый рьяный борец за справедливость. Ты или проговорилась бы, или стала требовать, чтобы я её сдал. Я не хотел тебе врать, но и рассказывать тоже. В своих прогнозах относительно меня он был прав. — А если они серьёзно обвинят тебя? Ты об этом подумал? — Именно об этом я и думаю с утра до вечера. Но, если даже так произойдет, то меня просто закроют в психушке. А её посадят… Я не могу её сдать, Тоня. Никак не могу… Она же всё равно моя мать. Пусть такая, какая есть. Но она заступилась за меня. Только подумать… В первый раз в жизни заступилась. И без тебя я тоже не смогу. Это страшный выбор. Как с теми людьми на железнодорожных путях. С той вагонеткой. Никакого правильного решения нет. И впервые с тех пор, как мы познакомились, я хочу умереть. Сейчас, когда ты у меня есть, я снова хочу умереть. Это дико, да? Мой взгляд упал на проступившие ярко-красные следы на его груди. — Прости. Не знаю, что на меня нашло. Очень больно? — Достаточно больно, — он медленно улыбнулся. — Спасибо. Я провела пальцем по чуть припухшей полосе. — Может, помазать чем-то? — Ты про это… — он задержал мою руку. — Я решил про то, что ты мне наговорила. А это — терпимо, но если хочешь помазать, я не против. Но лучше поцелуй. Глава 25 Никита Я был напуган, опущен, потерян. Я запаниковал до такой степени, что когда шли с Дятлом от церкви обратно, остановился и присел на корточки, чтобы отдышаться. Я не просто испортил отношения со всеми своими друзьями, но и сделал такую гадость, из-за которой мне было тошно от самого себя. Я же знал, как отчаянно Тифон пытается удержать Зою. Все его разговоры, мысли, планы были только о ней. Диснейленд! Трифонов в Диснейленде. Я чуть со смеху не умер, когда это услышал. Он готов был пойти на всё, даже признание на асфальте написал бы, я уверен. Если бы его попросила она. И с чего я взял, что люблю её сильнее? Как это определил? Почему тогда под дождем возле шашлычной решил, что вправе влезать в их отношения? Из-за Саши? Ну, конечно. Обычная примитивная ревность маленького, жалкого человечка, каковым я, как оказалось, и являлся, и не только в глазах Лёхи, но и в своих собственных. Вот почему я никогда не мог стать Тифоном. Потому что ему никогда такое бы и в голову не пришло, ни по трезвому, ни по пьяни, ни во сне, ни при смерти. А мне пришло. — Ты чего? — Дятел остановился возле меня. — Живот болит? У тебя всё в порядке? — Нет, — впервые в жизни признался я ему. — Всё ужасно. Всё ещё хуже, чем ужасно. — Кто-то умер? — почти шепотом спросил он. — Да! — крикнул я на него, но на самом деле не на него, а вообще. — Умер! Дятел испуганно отшатнулся: — Кто? — Кто-кто? Я! Сдох! Разговариваю, хожу, но сдох! — Что ты такое говоришь? — он всплеснул руками прямо, как бабушка. — Расскажи, что случилось. Остановил меня за локоть и настойчиво придержал. — Никит! Когда рассказываешь, легче становится. Помнишь, раньше ты не рассказывал и от этого было только хуже. — Да куда уж хуже? — я остановился, посмотрел ему в глаза, а потом взял, и выложил всё. Всё-всё. И про фотки, и про Сашу, и про Зою, и про себя и свою подлянку. Дятел слушал внимательно и очень серьёзно, даже тупых вопросов не задавал. — Андрей тебя побьёт. Это точно, — сказал он, когда я наконец закончил. — Пусть хоть убьёт. Легче будет. — Ты ему скажешь? — Скажу. — И не боишься? — Я боюсь, что он узнает об этом не от меня. Тогда не будет ни единого шанса объяснить. Или извиниться. Извиниться. Я усмехнулся этой мысли. Как за такое можно извиниться? Сказать: «Ой, Тиф, прости ничего не соображал, ерунда вышла»? — Но ты ведь не специально это сделал. Просто не подумал. Так со всеми бывает. Как у меня с медалями. Я ведь представить не мог, чем это обернется. — А я мог. Я подумал. Я нарочно это сделал. Понимаешь? Со зла, а ещё мне казалось, что это весело: весь из себя такой не расслабляющийся, железный Трифонов с шашлычными девками на руках. Это было смешно. Это и сейчас смешно, если не думать о том, чем оно теперь обернется. — Я понимаю, — задумчиво сказал Дятел. — У меня тоже такое бывает, когда я на тебя иногда злюсь или обижаюсь. Вот точно так же. Именно так. Именно из-за того, что другие важнее тебе, чем я. Так что я понимаю, что дело не в Зое или в Саше, а в Андрее. Скажи ему правду. Скажи честно, что тебе важен он сам. Трифонов стоял ко мне спиной и рылся в своём рюкзаке. Зоя знала его слишком хорошо. И как, интересно, я должен был его остановить?