– Ойц, хоть одна умная мисль в вашейм роте появилась, – расслабляется дядька. – Ты побэжиш, пэскоструйщик ты фойлер. Или я тэбе такого пендаля дам, што ты небо увидишь в звездах. Ясно? А я их не слушаю. Я умираю от страха. Не знаю, что мне делать, если Люба права. А она права, ясно и без теста. – И чего задумалась? – трогает меня за плечо моя добрая фея. – Теть Люб, я не могу. Не имею права обрекать еще одного человечка на такую жизнь. Что я смогу ему дать? Вот это вот? – обвожу рукой убогую обстановку. – МЫ с Петькой едва концы с концами сводим. Работать я не смогу. А его отец… Он женат. И скоро у него родится законный ребенок. Мы ему не нужны. Он и к Петьке то приезжал всего раз. А про меня и не вспомнил. Бэйся, я не могу. Это не честно. – То есть рожать ты не собираешься? – щурится Бейся. – А ты не думала, что тебе это дар свыше, девочка? Нельзя отказываться от счастья, даже если оно нежданное. Я вот когда-то не послушала маму, и что? Всю жисть одна. И аборт, ты понимаешь, что можешь вообще после него матерью никогда не стать? Хотя, надо подождать, может и вправду чего съели. Или…? – Или, – выдыхаю я. – У меня задержка. Неделю уже. И мне сейчас страшно до ужаса. – Ох, фейгеле. Я не пустила Демьянова к тебе, тогда когда он Петюшу привел. Побоялась, что больно тебе будет. Я старая дура. Послушай. Ты не имеешь права одна решать судьбу этого нэсчастного зародыша. Я позвоню чертову кнакэру и устрою ему такой шос… Я ему… Ребенок не виноват, что его родители идиёты. – Правильно не пустили, это только мой ребенок. Все правильно. Не нужно. Вы правы, тетя Люба. Это моя ответственность. И я… – Дура ты, как и матушка твоя, прости господи. Будэшь играть в героиню? Ну, твое дело. Но мыслишь верно. Коляска у Таньки со второго этажа осталась от ее Валюшки. Кроватку Синявкин сгондобит. У него руки золотые. Муся мне должна, будешь у нее на учете стоять, она гинеколог от бога. А приданное малышу сдюжим. Комнату выбью тебе соседнюю, такие хоромы забабахаем, ремонт сделаем. Ну и я еще поживу. Надо вас на ноги ставить. Хватит слезы лить. – Спасибо, тетя Любочка, – я обнимаю женщину, заменившую мне маму, умирая от благодарности. – ВЫ даже не представляете, что сейчас сделали. – Глупость я сделала очередную. Но она то точно правильная. И поц ведь этот все равно узнает. Ты же понимаешь? Или снова сбежишь? Понимаю я все. Я понимаю. Но сейчас главное, что я приняла решение. И оно правильное. И только мое. Значит такая у нас карма, любить этого мерзавца. У всей нашей семьи. Поклятье рода. Сладкое и абсолютно безумное проклятье. И бежать я больше не стану. Деньги, которые я получила за предательство, все еще у меня. На первое время хватит. А потом… – Ма, а чего вы тут плачете? Смотрите, снег идет. А ты мне обещала снеговика слепить. А деда Мося куда сбежал в тапках прямо. Схватил пальтишко, сказал, что надо костыли свои старые вообще уносить отсюдова, из этого вертепа и смылся. – Копыта у него, а не костыли, – бурчит Бейся, смахивая слезы со щеки. – И вправду, чего сидишь то дома безвылазно? Тебе теперь надо воздухом дышать и не нервничать. Идите слепите снежную бабу. Там и морковь в кухне возьми, Петька. – Ура! – кричит мой мальчик. И мне вдруг становится легко и прозрачно. Кладу руку на живот, замирая от странного восторга. Так вот что чувствовала моя мама. Это ощущение бесконечности. И я уже люблю маленького человечка, поселившегося у меня под сердцем и в самом центре сердца. – Ма, ну идем уже. А Бармика можно взять, а ведро для шапки. Ой, а еще я метлу видел там в кладовке. Классно, правда. Жалко только, что Флибубастер не придет. Правда мам? – Да, – киваю я. – Очень жалко. Петь, иди скорее одевайся, мне страшно хочется на улицу. И еще, давай какао с собой возьмем. Иди, я пока сварю его и в термос налью. – С зефирками, – задыхается от детского восторга мой малыш. – Да и очень сладкий, – улыбаюсь я. Приступов у Петюши давно не было, и это меня несказанно радует. – Бармику курточку надень, чтоб не замерз. Пес вертится рядом, внося в наш мирок невообразимую суету. Он вырос и стал похож на теленка, но все еще неуклюжий и абсолютно дурной. Не рассчитывает свои силы, все себя считает крохотным щенком. Смешно. Тетя Люба говорила, что этот ушастый балбес останется маленьким. Она очень ошиблась в этот раз. Смотрю вслед уносящемуся мальчику и псу с улыбкой. Скоро праздник. Самый волшебный в году день, когда сбываются все желания. И я знаю, что загадаю под бой курантов. Чтобы все были счастливы. Все мы. Я научусь жить без Демьянова. Я обещаю это себе. Но как быть с предательским сердцем? Глава 37 Петр Демьянов – Демьянов, может уже придешь в себя и начнешь интересоваться хоть чем-то кроме графина с виски? – насмешливо спрашивает подурневшая Карка. Беременность ее не красит, – я сегодня тебе уже говорила, что ты скот? – Неоднократно, – морщусь. Виски и вправду уже не лезет в горло. Но из этой чертовой действительности можно сбежать только таким нехитрым способом. – Кар, зачем это вот все? Тебе же не нужен этот несчастный ребенок. Чувствуешь ты себя хуже некуда. Ведь очень легко разорвать чертов порочный круг. – И отдать тебя какой-то потаскухе? Я же говорила, Петя, ты мой, – скалится Каринка. – Ты ради этой хитрожопой сучки готов отказаться от младенца, которого клянчил у меня долгие годы? Чем же она так тебя взяла? Неужели выблядком, которого и быть то не должно было? Чем она лучше? – Хотя бы тем, что не называет своего ребенка младенцем. Ты слышишь себя вообще? Мальчик мой сын, выбирай выражения, – чувствую, что вскипаю. Еще немного и просто не сдержусь. Я не понимаю, что делаю в этом доме, рядом с женщиной которая давно мне стала чужой. Мне с ней рядом душно и тесно. Но та, что нужна мне больше жизни не хочет меня видеть. Месяц я схожу с ума. Месяц, без права на помилование. – А эта потаскушка блядь непорочная? Мать Тереза, мать его, общажного пошиба. Воспитала выродка. А ты, Петя, эстет, и мать и дочку трахнул. И как, кто лучше? – Рот закрой, – рычу, задыхаясь от злости. Каринка специально выводит меня из себя, выкручивает наизнанку и без того еле трепыхающуюся душу. – А то что? Что, Демьянов? Я столько лет тебя оберегала от быта и всякого ненужного тебе дерьма. А ты меня на кого решил променять? На баб, которые не раздумывая от тебя отказались? Продали за деньги, – хохочет Карка, закинув голову. – Что ты несешь? От какого дерьма, Кара? От женщины за помощью пришедшей ко мне? От ребенка, который вырос без отца? Который шоколадке радуется, как сокровищу? От кого ты спасала меня, твою мать? – Правду, Демьянов. Эта старая блядь приходила сообщить тебе о том, что ты папулей станешь. Наглая дура, у которой мозг был размером с грецкий орех. И ведь знала идиотка, что сдохнет, но рожать пошла, а не на аборт, на который я ей денег дала. Ну и за молчание немножко. Так она квартиру купила. И эта дрянь тоже сразу взяла деньги, не раздумывая. Цена им, твоим любимым бабам, три копейки. Мне кажется, что земля останавливается. Перестает вертеться вокруг оси. Это не может быть правдой. Невозможно. – Ты… Ты знала, все это время, что… – пальцы до хруста сжимаются в кулаки. Сахар летит вниз, со скоростью света, звука, и всего, что сейчас меркнет в пространстве омерзительной комнаты. Я прожил всю жизнь с женщиной, у которой нет ни сердца, ни морали, ни души. И меня все устраивало, потому что… Я сам такой. Гнался за деньгами, богатством, дурацкой славой, теряя при этом остатки человечности. – Ну ты и гадина. – И что? Я берегла тебя и наше счастье. Это преступление? Сидела в этом гребаном доме, пока ты баб трахал, и я же гадина? А ты кто, Демьянов? – Ты ведь понимаешь, что ребенок меня не удержит? – она права. Я сам виноват. Я всех сломал, включая себя. Хриплю, борясь с невероятной слабостью сковывающей мое тело. – Я все равно разведусь с тобой. Лилия меня не примет, но так я хотя бы останусь честным с собой. Ребенка я заберу, в твоей жизни ничего не изменится. Получишь пожизненное содержание. – Ну уж нет, дорогой. Не отдам ни грамма из того, что по праву мое этой марзи. Я имею право на половину всего, что тебе принадлежит И мой зародыш еще на половину. Без штанов оставлю, посмотрим, как ты будешь нужен этой чистенькой прошмандовке, – скалится Карка. Боже, она ведь совсем обезумела. Гормоны и тяжелая беременность сделали ее психопаткой. – Кара, тебе принадлежит только этот дом и небольшое количество недвижимости. И ты прекрасно осознаешь, что для тебя лучше принять мои условия. Вряд ли твой адвокат сможет побороться с моими юристами. Поэтому просто давай спокойно все обсудим. Я предлагаю тебе много больше, – что я несу? Чем я лучше нее сейчас? Смотрю, как вытягивается злое лицо. Глаза Каринки горят ненавистью. И мне становится ее жаль. – Тогда я тебя убью, – шипит она. – Не мой, так ничей. Вдовой быть лучше, чем брошенкой, – теперь на ее лице змеится улыбка. – Не страшно, Кар. Я написал завещание еще месяц назад. В этом случае ты останешься вообще ни с чем, – скалюсь я. Жалость испаряется, сменяется яростной злостью, которая рвет меня изнутри, словно все демоны ада разом. – Так что, будем обсуждать? – Будем, дорогой. Ты победил, – всхлипывает Карина, обмякает, и превращается в простую уставшую женщину. Я ее не любил никогда. И теперь делаю несчастной. – Только давай вечером. Сейчас мне нужно ко врачу. – Хочешь, я поеду с тобой? – Зачем? Мне нужно привыкать жить без тебя. Знаешь, ты прав, я идиотка. И беременность эта… Лишь попытка все наладить. Бедный ребенок, которого я ношу, просто дурацкий способ удержать нас на плаву. И самое поганое знаешь что? – Что? – Что аборт уже поздно делать, – кривится Карка. – И останусь я с носом и оплывшей фигурой. Ты правда его заберешь? Я молчу. Две женщины – такие разные. Одна воспитывала чужого мальчика вопреки предрассудкам. Отказалась от личной жизни, работала, жертвовала собой, ночей не спала, любила. Другая имеющая все, готова отказаться от самого родного на свете существа, вот так просто, как от ненужной вещи. И мне никогда этого не понять. – Знаешь, Демьянов, очень страшно терять надежду, – Карка идет к двери кабинета, а у меня сжимается сердце от страшного предчувствия. И мне срочно, просто до боли требуется сейчас увидеть Лилию и Петьку. Вопрос жизни и смерти. – Пока. Увидимся скоро. Я вскакиваю с кресла, обезумев от желания быть сейчас рядом с теми, кого люблю до одури, до какого-то абсолютного сумасшествия. Владик суетится в гараже. На его лице странная смесь удивления и недовольства. И мое сердце снова пропускает удар. – Ваша жена взяла джип. Я ей сказал, что в ее положении не стоит садиться за руль, но она послала меня, – бурчит водила, вытирая и без того чистые руки влажной салфеткой. – Никогда не брала. Странно. – Да, странно, – хриплю я. В памяти всплывает первая моя встреча с Бэмби и Петюшей. Скрежет металла, погнутый столб и страх. Он заполоняет мою душу черным, беспросветным дымом. – Владик, едем к Лилии. Срочно. – Тачка не заправлена, я не думал, что будет нужен лимузин. Черт. Это где-то полчаса. – Долго. Это бесконечно долго, Влад, – мне кажется, что я схожу с ума. Страх становится осязаемым, болезненным, мешает дышать. – Каркин спорткар на ходу? – Петр Дмитрич, не для такой погоды… – Я не спрашивал, для какой погоды колымага. Я спросил на ходу рыдван моей жены? – срываюсь на крик. – Да. Но за руль сяду я. Вы пили и слишком возбуждены, – спокойствие водилы меня успокаивает немного, отрезвляет. Он прав. Я не имею права подвергать жизни людей опасности. Время сливается в одну линию. Линию дороги от дома в пригороде до общаги на окраине мегаполиса. Мне кажется мы едем вечность. Знакомый двор сияет праздничными огнями, кажется умиротворяющим. Черт, я просто поддался идиотскому страху, которого не испытывал с детства. С тех самых пор когда мальчишкой проснулся среди ночи, как раз в тот момент, когда мои родители попали в аварию. А потом был детский дом, но и он не был таким ужасным, как тот кошмар предчувствия, который я испытал ощущая потерю. – Вон Лилия и Петюша, – улыбается Владик, показывая глазами на две смеющиеся фигурки, суетящиеся возле красивого толстопузого снеговика. Картинка настолько живая и яркая. Ледяные клещи страха ослабляют свою хватку. Дергаю на себя ручку дверцы. Мое счастье совсем рядом. Несколько метров. Не замечаю холода… – Петр Дмитриевич, – голос Владика звенит в праздничном воздухе. Я слышу рев мощного мотора совсем близко. Горло сдавливает шипастаяя удавка. Огромный джип на полной скорости врывается в идиллическую сказку. Словно в замедленной съемке, я смотрю, как тяжелая машина мчится неумолимо к Лилии и Петюше. – Бэмби, – ору я сдирая в кровь связки. Понимаю, что не успеваю. Вижу медовые глаза. А потом… Моя тоненькая девочка, моя Лилия делает рывок к сыну. Откуда столько силы в этой хрупкой женщине. Слышу крик Петюши. Удар. Легкое тело моей судьбы взлетает в воздух, похожее на изломанную куклу. И снег… Снег кипено-белый покрытый алыми брызгами, кажется оскверненным. – Мама, мамочка, – тихий плач Петюши. Он ползет к Лилии, поскуливая словно щеночек. – мам, проснись, пожалуйста. Тут и флибубастер. Мамуля. Я падаю на колени возле моей красавицы, моей принцессы. Оглохший и онемевший от яростного горя. Мне хочется схватить ее в охапку. Согреть. Вдохнуть жизнь. И снежинки повисшие на ресницах Лилии сдуть, потому что они ей мешают. – Не трогайте ее Петр Дмитриевич. Мало ли там травмы какие. Не нужно. Мальчонку уведите. Я вызвал скорую уже и ментов. – Не оставлю, не могу. Где эта сука? Где… – Джип в столб ушел. Карина… В общем подушка сработала, но она не была пристегнута, – докладывает Владик. Я его не слушаю. Не могу. Прижимаю к себе замершего Петюшу. Он молчит, смотрит в одну точку, в ступоре. Тетя Люба выбегает из подъезда, расхристанная, бледная. Мир гаснет. Зато снег становится все ярче. – Ты мой папа, – вдруг шепчет Петюша, заставляя мое сердце биться. – Мама сказала. Она тебя простила. Вот проснется, и мама тебе все расскажет. Она же проснется?