Два последних приказа ввергают Якоба в изумление. – Я должен подписать и запечатать, минеер? – Вот вам… – Ворстенбос шарит на столе. – Образец подписи ван Оверстратена. – Подделать подпись генерал-губернатора – это же… – Якоб сильно подозревает, что истинный ответ: «тяжкое преступление». – Нечего кривиться, де Зут! Я бы и сам подписал, но я левша, корябаю как курица лапой, а для нашей стратагемы требуется красивый росчерк. Вообразите благодарность генерал-губернатора, когда мы вернемся в Батавию с троекратно увеличенной квотой на вывоз меди! Мне, вне всякого сомнения, обеспечено место в Совете. И разве я тогда забуду своего верного секретаря? Конечно, если излишняя щепетильность… или трусость… помешает вам выполнить мою просьбу, я легко могу обратиться к господину Фишеру… «Сначала действуй, – думает Якоб, – а терзаться будешь потом». – Я подпишу, минеер. – В таком случае не теряйте времени даром; Кобаяси явится через… – управляющий смотрит на часы, – сорок минут. Нужно, чтобы к тому времени воск на печати успел застыть, верно? У Сухопутных ворот обыск уже закончен; Якоб забирается в паланкин. Петер Фишер щурится в беспощадных солнечных лучах. – На час-другой Дэдзима ваша, господин Фишер, – сообщает ему Ворстенбос из своего начальственного паланкина. – Будьте добры вернуть ее мне в том же состоянии! – Безусловно, – отвечает пруссак, изобразив напыщенную гримасу, словно у него пучит живот. – Безусловно. Когда двое кули проносят мимо паланкин Якоба, Фишер провожает его неласковым взглядом. Процессия, пройдя через Сухопутные ворота, пересекает Голландский мост. Сейчас отлив; среди водорослей валяется дохлая собака… …И вот уже Якоб покачивается на высоте около метра над запретной землей Японии. Обширная квадратная площадка, усыпанная песком и мелкими камушками, пустынна, если не считать нескольких солдат. Ван Клеф говорил, что называется она «площадь Эдо» – напоминание чересчур независимым жителям Нагасаки, где на самом деле сосредоточена власть. Сбоку от площади – крепость сёгуна: каменная кладка, высокие стены и лестницы. Через другие ворота процессия выходит на широкую тенистую улицу. Уличные торговцы расхваливают свой товар, вопят нищие, бренчат кастрюльками жестянщики, десять тысяч деревянных сандалий стучат по мостовой. Стражники покрикивают, отгоняя с дороги горожан. Якоб старается запомнить, сохранить каждое мимолетное впечатление, чтобы потом рассказать в письмах Анне, и своей сестре Гертье, и дядюшке. Из-за решетчатого окна паланкина пахнет пареным рисом, сточной канавой, благовониями, лимонами, опилками, дрожжами и гниющими водорослями. Мелькают скрюченные старушонки, рябые монахи, незамужние девушки с чернеными зубами. «Был бы у меня с собой альбом, – думает чужеземец, – и три дня за воротами, чтобы заполнить его набросками». Дети, устроившись рядком на глинобитной стене, пальцами растягивают себе веки и кричат нараспев: «Оранда-ме, оранда-ме»[4]. Якоб не сразу понимает, что они изображают «круглые» глаза европейцев, и ему вспоминается, как уличные мальчишки в Лондоне бежали за китайцем, делали себе глаза-щелочки и орали: «Китайса, японса, моя чесни китайса». Толпа молящихся собралась возле храма с воротами в форме греческой буквы «π». Вереница каменных идолов; скрученные бумажки привязаны к ветвям сливового деревца. Уличные акробаты исполняют развеселую песенку для привлечения зрителей. Паланкины движутся через мост над рекой, зажатой меж облицованными камнем набережными. Вода в реке воняет. От пота чешется под мышками, в паху и под коленями; Якоб обмахивается папкой с документами. В окно верхнего этажа выглядывает девушка; по краям кровли подвешены красные фонарики, девушка рассеянно щекочет себе шею гусиным пером. У нее тело десятилетней девочки и глаза старухи. Над полуобвалившейся стеной вскипает пена глицинии в цвету. Волосатый нищий, скорчившийся в луже блевотины, при ближайшем рассмотрении оказывается собакой. Распахиваются ворота, и стражники приветствуют вплывающие во двор паланкины. Под палящими лучами солнца тренируются двадцать воинов с пиками. Паланкин Якоба опускают на подставку в тени под навесами. Огава Удзаэмон открывает дверцу: – Добро пожаловать в городскую управу, господин де Зут! * * * Длинная галерея заканчивается сумрачной передней. – Здесь мы ждать, – объявляет переводчик Кобаяси, жестом предлагая усаживаться на принесенные слугами плоские подушки. С правой стороны – ряд раздвижных дверей, украшенных изображениями полосатых бульдогов с роскошными ресницами. – Тигры, видимо, – предполагает ван Клеф. – Там, за дверями, наша цель – Зал шестидесяти циновок. Слева – дверь поскромнее с изображением хризантемы. Где-то в глубине дома раздается детский плач. Впереди, поверх стен управы и раскаленных крыш, открывается вид на гавань, где в белесой дымке стоит на якоре «Шенандоа». Запах лета мешается с запахами воска и новой бумаги. Голландцы сняли обувь у входа; хорошо, что ван Клеф заранее предупредил насчет дырявых чулок. «Видел бы меня сейчас отец Анны, – думает Якоб, – на приеме у высшего должностного лица в Нагасаки». Чиновники и переводчики хранят суровое молчание. – Доски пола устроены таким образом, что скрипят, если на них наступить, – замечает ван Клеф. – Чтобы наемные убийцы не подкрались. – И часто в здешних краях используют наемных убийц? – спрашивает Ворстенбос. – В наше время, наверное, не часто, но старые привычки живучи. – Напомните мне, – говорит управляющий факторией, – почему в одном городе два градоправителя? – Они чередуются: пока градоправитель Сирояма отправляет свои обязанности в Нагасаки, градоправитель Омацу проживает в Эдо, и наоборот. Меняются каждый год. Если один допустит промах, второй с удовольствием его изобличит. Все значительные должности в империи так поделены, чтобы не оказалось слишком много власти в одних руках. – Должно быть, Никколо Макиавелли немногому смог бы научить сёгуна. – Очень верно сказано, минеер. Здесь флорентинец был бы неопытным новичком. Переводчик Кобаяси выражает неодобрение – незачем понапрасну трепать начальственные имена. – Позвольте обратить ваше внимание, – меняет тему ван Клеф, – на древний пугач, что висит вон там, в нише. – Боже праведный! – Ворстенбос вглядывается. – Это португальская аркебуза. – Когда здесь впервые появились португальцы, на одном острове в провинции Сацума начали производство мушкетов. Позже сообразили, что десять крестьян с мушкетами запросто убьют десять самураев, и сёгун производство прикрыл. Попробуй какой-нибудь европейский монарх издать такой указ – можно себе представить, что с ним сталось бы… Створка с изображением тигра отодвигается в сторону, из-за нее возникает осанистый чиновник высокого ранга с перебитым носом и подходит к Кобаяси. Переводчики низко кланяются, Кобаяси представляет Ворстенбосу чиновника, назвав его – камергер Томинэ. В голосе Томинэ та же надменность, что и в осанке. – Господа, – переводит Кобаяси, – в Зале шестидесяти циновок вас примут градоначальник и многие советники. Нужно оказать такое почтение, как сёгуну. – Мы окажем господину градоначальнику Сирояме такое почтение, – уверяет Ворстенбос, – какого он заслуживает. Кобаяси это, похоже, не успокоило. В Зале шестидесяти циновок просторно и сумрачно. Ровным прямоугольником расселись человек пятьдесят-шестьдесят чиновников, все осанистые самураи, все потеют и обмахиваются веерами. Градоправителя Сирояму можно отличить по тому, что он сидит в центре, на возвышении. Высокая должность оставила на его немолодом лице печать усталой суровости. Свет проникает в помещение из озаренного солнцем дворика с южной стороны. Там белый гравий, искореженные сосны и замшелые камни. Занавеси с восточной и западной стороны чуть покачиваются от легкого ветерка. Стражник с мясистым загривком объявляет: – Оранда капитан! – и препровождает голландцев к трем алым подушкам внутри ограниченного чиновниками прямоугольника. Кобаяси переводит слова камергера Томинэ: – Голландцы сейчас должны оказать уважение. Якоб становится коленями на подушку, рядом кладет папку и отвешивает поклон. Справа от него то же самое делает ван Клеф, но, выпрямившись, Якоб замечает, что Ворстенбос остался стоять. – Где мой стул? – спрашивает управляющий факторией, обращаясь к переводчику Кобаяси. Вопрос вызывает тихий переполох. Ворстенбос на это и рассчитывал. Камергер Томинэ бросает переводчику Кобаяси короткий вопрос. – В Японии, – багровея, сообщает Ворстенбосу Кобаяси, – на полу сидеть – нет бесчестья. – Весьма похвально, господин Кобаяси, но на стуле удобнее. Кобаяси и Огава обязаны умаслить разгневанного камергера и уговорить строптивого управляющего факторией. – Пожалуста, господин Ворстенбос, – говорит Огава. – У нас в Японии нет стульев. – А нельзя что-нибудь этакое соорудить ради почетного гостя из дальних стран? Ты! Чиновник, на которого указали, вздрагивает и дотрагивается до собственного носа.