– Да, ты. Принеси десять подушек. Десять. Слово «десять» понимаешь? Чиновник ошарашенно переводит взгляд с Кобаяси на Огаву и обратно. – Посмотри на меня! – Ворстенбос размахивает подушкой, снова бросает ее на пол и поднимает вверх десять растопыренных пальцев. – Десять подушек принеси, ну! Кобаяси, объясните этому недоделку, что мне нужно. Камергер Томинэ требует ответов. Кобаяси объясняет, почему чужеземец отказывается преклонить колени, а Ворстенбос тем временем улыбается с выражением вселенской снисходительности. В Зале шестидесяти циновок воцаряется мертвая тишина. Все ждут реакции градоправителя. Долгую минуту Сирояма и Ворстенбос неотрывно смотрят друг другу в глаза. Наконец Сирояма улыбается небрежной улыбкой победителя и кивает. Камергер хлопает в ладоши: двое слуг приносят подушки и складывают их стопкой. Ворстенбос лучится довольством. – Обратите внимание, – говорит он своим спутникам, – вот награда за твердость! Хеммей и Даниэль Сниткер только лебезили и подрывали наш престиж. Моя задача, – Ворстенбос прихлопывает ладонью неустойчивую груду, – вновь завоевать уважение! Сирояма что-то говорит Кобаяси. – Градоправитель спрашивать, – переводит тот, – удобно теперь? – Поблагодарите его милость от моего имени. Теперь мы сидим лицом к лицу, как равные. Насколько может понять Якоб, Кобаяси при переводе опускает последние два слова. Сирояма, кивнув, изрекает длинную фразу. – Он сказать, – начинает Кобаяси, – новому управляющему факторией: «Поздравляю с назначением», – а помощнику управляющего: «Добро пожаловать в Нагасаки» и «Мы рады вновь видеть вас в городской управе». Якоб, ничтожный писарь, остается без отдельного приветствия. – Господин градоправитель надеяться, что путешествие не слишком… утомительное и солнце не слишком жаркое для слабая голландская кожа. – Поблагодарите господина градоправителя за беспокойство, – отвечает Ворстенбос, – но он может не волноваться: по сравнению с июльским солнцем в Батавии здешнее – просто детская игрушка. Выслушав перевод, Сирояма кивает с таким видом, словно ему подтвердили некие давние подозрения. – Спросите, – приказывает Ворстенбос, – как его милости понравился кофе, который я подарил. При этом вопросе чиновники в свите градоправителя многозначительно переглядываются. Сирояма несколько мгновений обдумывает ответ. – Господин градоправитель сказать, – переводит Огава, – «Кофе на вкус не похожий ни на что другое». – Скажите ему: наши плантации на острове Ява могут произвести столько кофе, что хватит даже на японский бездонный желудок. Скажите: будущие поколения станут благословлять имя Сироямы – человека, который открыл для их родины этот волшебный напиток. Огава переводит, и ему отвечают сдержанным отрицанием. – Господин градоправитель сказать, – объясняет Кобаяси, – в Японии нету аппетит для кофе. – Чепуха! Когда-то кофе и в Европе не знали, а сейчас в наших столицах на каждой улице имеется кофейня, да не одна, а десять! Немалые деньги на этом зарабатывают. Сирояма, не дав Огаве перевести, подчеркнуто меняет тему. – Господин градоправитель выражать сочувствие, – излагает Кобаяси, – о крушении «Октавии» на обратном пути от нас, прошлой зимой. – Скажите ему, – отвечает Ворстенбос, – любопытно, что речь зашла о тяготах, какие переносит наша многоуважаемая Компания в своем стремлении способствовать процветанию Нагасаки… Огава чует подводные камни, которых не обойти при переводе, но деваться некуда. Лицо градоправителя выражает понимающее «О!». – У меня с собой циркуляр от генерал-губернатора – неотложной важности, как раз по этому вопросу. Огава обращается за помощью к Якобу: – Что есть «циркуляр»? – Письмо, – вполголоса отвечает Якоб. – Официальное сообщение. Огава переводит слова управляющего. Сирояма жестом показывает: «Давайте». Ворстенбос со своей подушечной башни кивает секретарю. Якоб развязывает тесемки на папке и двумя руками подает камергеру свежесфальсифицированное письмо его превосходительства П. Г. ван Оверстратена. Камергер Томинэ кладет конверт перед своим суровым господином. Все чиновники в зале с неприкрытым любопытством наблюдают за происходящим. – Итак, господин Кобаяси, – начинает Ворстенбос, – нужно предупредить этих милых господ, и даже самого господина градоправителя, что наш генерал-губернатор шлет им ультиматум. Кобаяси косится на Огаву, и тот спрашивает: – Что такое ультим… – Ультиматум, – говорит ван Клеф. – Требование; угроза; строгое предупреждение. Кобаяси качает головой: – Очень плохое время для строгое предупреждение. – Однако градоправитель Сирояма должен узнать как можно скорее, – опасно-вкрадчиво отвечает управляющий Ворстенбос, – что фактория на Дэдзиме будет ликвидирована сразу по окончании нынешнего торгового сезона, если только Эдо не даст нам квоту на двадцать тысяч пикулей. – «Ликвидировать», – поясняет ван Клеф, – значит «прекратить», «закрыть», «уничтожить». У обоих переводчиков кровь отливает от лица. Якоб внутренне корчится от сочувствия к Огаве. – Пожалуста, господин… – У Огавы, кажется, горло перехватило. – Не такое известие, не здесь, не сейчас… Камергер Томинэ в нетерпении требует перевода. – Лучше не заставляйте его милость ждать, – говорит Ворстенбос, обращаясь к Кобаяси. Тот, запинаясь, излагает ужасающую новость. Со всех сторон сыплются вопросы, но ответов никто не смог бы услышать, даже если бы Кобаяси и Огава рискнули ответить. Среди общего гвалта Якоб вдруг замечает человека, что сидит по левую руку от градоправителя, через три места. Лицо его отчего-то тревожит секретаря. Возраст угадать невозможно, бритая голова и синее одеяние заставляют предположить в нем монаха или даже настоятеля. Плотно сжатые губы, высокие скулы, крючковатый нос, в глазах – беспощадный ум. Якоб не в силах уклониться от этого взора, как не может книга по собственной воле помешать, чтобы ее прочитали. Молчаливый наблюдатель склоняет голову к плечу, словно охотничий пес, почуявший добычу. V. Пакгауз Дорн на Дэдзиме Послеобеденный час, 1 августа 1799 г. Рычаги и шестеренки Времени сбоят от жары. В горячих влажных сумерках Якоб почти слышит, как сахар в ящиках, шипя, спекается комками. В день аукциона они пойдут за гроши торговцам пряностями, а иначе – вернутся в трюмы «Шенандоа» и осядут мертвым грузом в пакгаузах Батавии. Секретарь залпом приканчивает чашку зеленого чая. От горького осадка пробирает дрожь и головная боль усиливается, зато соображается лучше. Хандзабуро прикорнул на ложе из ящиков с гвоздикой, накрытых мешковиной. От его ноздри к выпирающему кадыку тянется липкий след, похожий на след слизня. Скрипу пера по бумаге вторит очень похожий звук с потолочной балки. Ритмичное царапанье вскоре заглушает еле слышное повторяющееся попискивание, словно визг крошечной пилы. «Самец крысы залез на свою самку», – догадывается Якоб. И его окутывают воспоминания о женском теле. Этими воспоминаниями он совсем не гордится и никогда о них не говорит… «Такие мои мысли, – думает Якоб, – бесчестят Анну». …Но образы не отступают и сгущают кровь подобно корню маранты. «Сосредоточься, осел, – приказывает себе секретарь. – Думай о работе…»