С усилием он возвращается к погоне за полусотней рейхсталеров, которые затерялись в чащобе поддельных квитанций, найденных в сапоге Даниэля Сниткера. Якоб пробует налить себе еще чаю, но чайник пуст. – Хандзабуро? – зовет Якоб. Слуга и не думает пошевелиться. Похотливые крысы затихли. – Хай! – Спустя долгие мгновения слуга подскакивает на своей лежанке. – Господин Дадзуто? Якоб приподнимает чашку в чернильных пятнах. – Хандзабуро, принеси, пожалуйста, еще чаю. Хандзабуро щурится и трет затылок. – Ха? – Еще чаю, пожалуйста. – Якоб взмахивает чайником. – О-тя. Хандзабуро со вздохом встает, берет чайник и плетется прочь. Якоб принимается чинить перо и тут же начинает клевать носом… …Посреди Костяного переулка в ослепительном сиянии проступает силуэт – горбатый карлик. В его волосатой руке зажата дубина… Нет, окровавленный окорок на косточке. Якоб поднимает отяжелевшую голову. Шея затекла, в ней что-то хрустнуло. Горбун входит в двери пакгауза, неясно бурча и шаркая ногами. Окорок на самом деле не окорок, а отрезанная часть человеческой ноги со щиколоткой и ступней. Да и горбун не горбун, а Уильям Питт, ручная обезьяна. Якоб резко вскакивает и стукается коленом. От боли темнеет в глазах. Уильям Питт взлетает на груду ящиков, не выпуская из лап свою жуткую добычу. – Господь всемогущий! – Якоб потирает коленку. – Где ты это взял? Ответом ему – только ровное, спокойное дыхание моря… …И тут Якоб вспоминает: вчера доктора Маринуса вызвали на «Шенандоа»; матросу-эстонцу раздавило ногу упавшим ящиком. В японском августовском климате гангрена распространяется быстрее, чем прокисает молоко. Доктор назначил ампутацию и проводить ее собирался сегодня, у себя в больничке, в присутствии четырех студентов и еще каких-то местных высокоученых медиков. Должно быть, Уильям Питт пробрался туда и стащил ногу, хоть это и кажется невероятным; иначе не объяснишь. Входит еще кто-то и останавливается на пороге, ненадолго ослепнув в темноте пакгауза. Грудь незнакомца вздымается от быстрого бега, поверх синего кимоно – грубый фартук в темных пятнах, из-под платка, скрывающего правую сторону лица, выбились несколько прядей. Незнакомец делает шаг вперед, оказываясь в луче света из окошка под самым потолком, и становится видно, что это – девушка. Женщинам через Сухопутные ворота вход заказан; исключение делается только для прачек и нескольких «тетушек», что прислуживают переводчикам, а кроме того – для проституток, приходящих на одну ночь, да еще для «жен» – те живут подолгу в домах старших служащих. Эти дорогостоящие куртизанки держат при себе прислужниц; Якоб предполагает, что перед ним как раз такая прислужница. Не сумела отнять у Питта отрезанную ногу и в погоне за обезьяной прибежала в пакгауз. Она замечает рыжего зеленоглазого чужестранца и тихо, испуганно ахает. – Барышня, – умоляюще произносит Якоб по-голландски, – я… я… пожалуйста, не тревожьтесь… я… Девушка присматривается и решает, что он не представляет серьезной угрозы. – Скверная обезьяна, – говорит, успокаиваясь. – Воровать ногу. Якоб сперва кивает и только потом спохватывается: – Вы говорите по-голландски? Она пожимает плечами: «Немного». Вслух говорит: – Скверная обезьяна – сюда приходить? – Да-да, косматый бес вон там. – Якоб показывает вверх. Рисуясь перед девушкой, подходит к груде ящиков. – Уильям Питт, отдай ногу! Дай сюда, я сказал! Обезьяна откладывает ногу в сторону и, ухватив себя за желтовато-розовый пенис, дергает, будто безумный арфист за струны. При этом тварь скалится и хрипло хихикает. Якоб опасается за скромность своей гостьи, но та лишь отворачивается, скрывая смех. От этого движения становится виден ожог, покрывающий почти всю левую половину лица. Темное неровное пятно бросается в глаза, особенно вблизи. «Как может девушка с таким уродством работать прислужницей куртизанки?» – удивляется Якоб и слишком поздно понимает, что она заметила, как он на нее уставился. Она сдвигает платок и нарочно поворачивается к Якобу щекой, словно говоря: «На, любуйся!» – Я… – лепечет Якоб, сгорая от стыда. – Простите мою грубость, барышня… Поняла ли она? Якоб на всякий случай склоняется в глубоком поклоне, распрямляясь на счет «пять». Девушка поправляет платок и, не глядя на Якоба, что-то говорит по-японски нараспев, обращаясь к Уильяму Питту. Воришка тискает ногу в объятиях, словно бездетная мать, прижимающая к груди куклу. Якоб, стремясь реабилитироваться, подходит к башне из ящиков. Запрыгивает на ящик у подножия. – Слушай, ты, блохастое ничтожество… Щеку обжигает горячая струя, от которой пахнет ростбифом. В попытке увернуться Якоб теряет равновесие… …И с грохотом рушится вверх тормашками на земляной пол. «Чтобы испытывать унижение, – думает Якоб, когда боль немного отступает, – нужно, чтобы сохранились хоть какие-то остатки гордости…» Девушка прислонилась к импровизированному лежбищу Хандзабуро. «…Но о какой гордости может идти речь, после того как меня обоссал Уильям Питт». Незнакомка утирает глаза, вздрагивая от почти беззвучного смеха. «Анна смеется так же, – думает Якоб. – Анна смеется точно так же». – Простите! – Она глубоко вздыхает, губы чуть-чуть кривятся. – Простите мою… глупость? – «Грубость». – Якоб подходит к ведру с водой. – Через «эр». – «Грубость», – повторяет она. – Через «эр». Совсем нет смешно. Якоб ополаскивает лицо, но чтобы отмыть от обезьяньей мочи свою вторую по качеству сорочку, ее сперва нужно снять, а об этом не может быть и речи. – Хотите… – Она вытаскивает из кармашка в рукаве сложенный веер и, пристроив его на ящике сахара-сырца, извлекает следом листок бумаги. – Вытираться? – Вы очень добры. – Якоб берет листок, утирает лоб и щеки. – Поменяться с обезьяна, – предлагает девушка. – Какой-то вещь за нога. Якоб не может не признать, что это здравая мысль. – Зверюга обожает табак. – Та-ба-ко? – Девушка решительно хлопает в ладоши. – У вас есть? Якоб протягивает ей кожаный кисет с остатками яванского листового табака. Она подцепляет кисет на швабру и поднимает вверх, к самому насесту Уильяма Питта. Обезьяна тянется к приманке. Девушка отводит швабру в сторону, продолжая тихонько уговаривать… …и наконец Уильям Питт, выпустив ногу из лап, хватает новую добычу. Ампутированная конечность со стуком валится на землю, прямо к ногам девушки. Та, метнув победный взгляд на Якоба, отбрасывает швабру и поднимает жуткий приз будничным жестом, каким крестьянка подбирает репу на огороде. В кровавых ножнах из плоти торчит отпиленная кость, пальцы грязные. Сверху доносится дребезжание: Уильям Питт сбежал через окно и поскакал по крышам вдоль Длинной улицы. – Табак пропадать, господин, – говорит девушка. – Простите, пожалуста. – Ничего страшного, барышня. Зато ваша нога у вас. То есть не ваша, конечно… В Костяном переулке раздаются громкие голоса, кто-то выкрикивает вопросы и ответы. Якоб и его гостья пятятся в разные стороны. – Простите, барышня… Вы – прислужница куртизанки?