Участники застолья подливают друг другу в стаканы. – За отсутствующих здесь дам! – И особенно, – пыхтит Хори – джин обжигает ему нутро, – за нашего господина Огаву! Господин Огава в этот год взять себе красавица-жена. – Локоть Хори измазан муссом из ревеня. – Каждый ночь… – Он показывает жестами лихую скачку. – Во весь опор – три, четыре, пять раз! Раздается громовой хохот. Огава слабо улыбается. – Вы предлагаете голодному пить за здоровье обжоры, – возражает Герритсзон. – Господин Герритсзон хотеть девушка? – Хори – воплощенная заботливость. – Мой слуга приводить. Сказать, какая надо. Толстая? Узкая? Тигрица? Котенок? Ласковая сестра? – Мы бы все не отказались от ласковой сестрицы, – вздыхает Ари Гроте, – да где денег взять? Сколько с тебя сдерут за то, чтобы разок покувыркаться с девкой из Нагасаки, это ж можно в Сиаме целый бордель купить. Господин Ворстенбос, а нельзя ли какую субсидию на этот счет организовать от Компании? Пожалейте беднягу Оста: если брать официальное жалованье, ему на это женское утешение год горбатиться. – Воздержание никому еще не вредило, – отвечает Ворстенбос. – Но господин управляющий, если здоровый мужчина не дает выход своим, э-э… естественным потребностям, это может его толкнуть в объятия порока! – Господин Гроте, вы скучать без своя жена, – спрашивает Хори, – которая там, в Голландии? – «К югу от Гибралтара, – цитирует капитан Лейси, – все мужчины – холостяки». – Вот только Нагасаки, – замечает Фишер, – значительно севернее Гибралтара. – Гроте, – говорит Ворстенбос, – а я и не знал, что вы женаты. – Да он не любит об этом говорить, – поясняет Ауэханд. – Тупая коровища с Западной Фрисландии. – Повар облизывает потемневшие зубы. – Я, господин Хори, только и вспоминаю о ней, когда молюсь, чтоб турки устроили набег на их деревню и умыкнули эту гадину. – Если жена не по нраву, – спрашивает переводчик Ёнэкидзу, – почему не развестись? – Легче сказать, чем сделать, – вздыхает Гроте, – в так называемых христианских странах. – Тогда, – Хори кашляет, поперхнувшись табачным дымом, – зачем жениться? – О-о, господин Хори, это долгая и грустная повесть, вам будет неинтересно… – В свой прошлый приезд домой, – любезно начинает Ауэханд, – господин Гроте стал ухаживать за юной наследницей, проживающей в солидном особняке на Ромоленстрат. Девица рассказывала, что ее папенька, будучи слабого здоровья и не имея наследников мужского пола, мечтает передать ферму в надежные руки зятя; при этом она горько жаловалась – дескать, разные прощелыги выдают себя за достойных женихов, а сами – голь перекатная. Господин Гроте согласился с тем, что море Брачных игр кишит хищными акулами, в то же время сетуя, что к молодому parvenu[6] из колоний относятся с предубеждением, будто ежегодный доход с плантаций на Суматре отчего-то хуже наследных денег в старой доброй Голландии. Через неделю голубков поженили. Наутро после свадьбы хозяин таверны выставил им счет, и тут каждый из них говорит супругу: «Заплати по счету, радость души моей». Но к их неподдельному ужасу, ни тот ни другая сделать этого не смогли, поскольку и жених, и невеста потратили последние гроши, чтобы добиться брака! Плантации на Суматре мигом испарились, дом на Ромоленстрат превратился в декорацию, хитроумно подготовленную соучастником заговора, а болезненный тесть оказался здоровяком-грузчиком… Капитан Лейси оглушительно рыгает. – Прошу прощенья! Это, видать, фаршированные яйца действуют… – Господин ван Клеф? – спрашивает Гото с тревогой. – Турки делать набеги в Голландия? Этого нет в последняя сводка новостей фусэцуки. – Господин Гроте пошутил. – Ван Клеф стряхивает крошки с салфетки. – Пошутил? – Старательный молодой переводчик моргает и хмурит брови. – Пошутил… Купидон и Филандер наигрывают изысканно-томную мелодию Боккерини. – Грустно думать, – печалится Ворстенбос, – что, если власти в Эдо не повысят квоту на медь, в этих комнатах навеки воцарится тишина. Ёнэкидзу и Хори морщатся; Гото и Огава сохраняют неподвижные физиономии. Голландцы почти все уже спрашивали Якоба, не блеф ли тот необыкновенный ультиматум. Он всем отвечал – пусть обращаются к управляющему, прекрасно зная, что ни один не рискнет. Многие потеряли свой личный груз за прошлый сезон, когда «Октавия» пошла ко дну, и теперь им предстоит вернуться в Батавию беднее, чем были вначале. – Что за странная девица, – ван Клеф выжимает лимон в кубок венецианского стекла, – мелькала там, в пакгаузе? – Барышня Аибагава, – отвечает Гото. – Дочка ученого доктора. «Аибагава. – Якоб мысленно повторяет по слогам. – Аи-ба-га-ва…» – Градоправитель давать разрешение, – дополняет Ивасэ, – учиться у голландский доктор. «А я ее обозвал помощницей продажной женщины», – содрогается Якоб. – Что за странная Локуста, – говорит Фишер. – В хирургической как дома! – Прекрасный пол не меньше безобразного одарен силой духа, – возражает Якоб. – Господин де Зут, вам бы книжки писать! – Пруссак задумчиво ковыряет в носу. – Ваши блестящие эпиграммы непременно публиковать надо. – Барышня Аибагава – акушерка, – сообщает Огава. – Она привыкла к виду крови. – А я думал, – вмешивается Ворстенбос, – женщине запрещено находиться на Дэдзиме, если только она не куртизанка, помощница оной или старая карга из тех, что прислуживают переводчикам. – Запрещено, – с возмущением подтверждает Ёнэкидзу. – Никогда не бывало. – Барышня Аибагава, – вновь подает голос Огава, – много трудиться как акушерка, помогать и богатым господам, и беднякам, кто не мог платить. Недавно она принимать сын градоправителя Сироямы. Трудные роды, другие докторы отказаться, а она постараться и сохранить жизнь ребенку. Градоправитель Сирояма очень радостен. Подарить барышне Аибагава исполнение один желаний. Ее желаний – учиться на Дэдзиме у доктор Маринус. Градоправитель сдержать слово. – Чтобы женщин учиться в госпитале… – изрекает Ёнэкидзу. – Не хорошо. – Между прочим, таз для крови она держала твердой рукой, – замечает Кон Туми. – С доктором говорила на хорошем голландском и гонялась за обезьяной, пока студенты-мужчины страдали морской болезнью. «Хочется задать дюжину вопросов, – думает Якоб. – Если бы я только посмел… Дюжину дюжин». – А не слишком ли присутствие девушки, – спрашивает Ауэханд, – будоражит юношей… в неудобьсказуемых местах? – Не в тех случаях, – Фишер покачивает джин в стакане, – когда у нее на лице шматок бифштекса прилеплен. – Господин Фишер, так говорить неучтиво, – вспыхивает Якоб. – Эти слова не делают вам чести. – Не притворяться же, будто этого нету, де Зут! В моем родном городе такую назвали бы «тросточкой слепца»; только незрячий вздумает ее коснуться. Якоб представляет себе, как расквашивает пруссаку лицо кувшином дельфтского фарфора. Свеча кренится на сторону; воск стекает по подсвечнику, застывая каплями. – Я уверен, – произносит Огава, – когда-нибудь барышня Аибагава выйдет замуж на радость. – Знаете, какое самое верное лекарство от любви? – спрашивает Гроте. – Свадьба – вот какое! Мотылек, беспорядочно взмахивая крыльями, стремится в пламя свечи. – Бедолага Икар! – Ауэханд прихлопывает его кружкой. – Ничему-то ты не учишься… * * * Ночные насекомые трещат, звенят, хлопочут; зудят, свербят, стрекочут. Хандзабуро храпит в каморке рядом с дверью в комнату Якоба. Якоб лежит без сна под сеткой от комаров, одетый в одну лишь простыню. Аи, губы приоткрываются; ба, смыкаются вновь; га, у корня языка; ва, нижняя губа прикушена. В который уже раз он заново переживает сцену в пакгаузе. Ежится, понимая, что выставил себя настоящим чурбаном, и тщетно пытается переписать пьесу по-другому. Раскрывает забытый ею веер. Обмахивается. Белая бумага. Ручка и боковые планки – из древесины павлонии. Где-то стучит колотушка стражника, отмечая время по японскому счету часов. Блеклая Луна попалась в клетку полуяпонского-полуголландского окошка… …Лунный свет плавится в стеклянных квадратах окна, а процеженный сквозь бумажные – рассыпается меловой пылью. Скоро, должно быть, рассвет. В пакгаузе Дорн ждут бухгалтерские книги за 1796 год. «Анна, я люблю Анну, – твердит мысленно Якоб, – а милая Анна любит меня».