– Студиозусы, Домбуржец отважно вызвался помочь нам сегодня. Поздоровайтесь с ним, пожалуйста! От беленых стен лазарета отдается дружное: – Здравствуйте, Домбуржец! Якоб никак не может поверить, что отведенные ему минуты уже истекли. Маринус держит в руках металлический цилиндрик около восьми дюймов в длину, с поршнем на одном конце и заостренным рыльцем – на другом. – Господин Мурамото, что это? Старообразный ученик отвечает: – Это называется «клистир», доктор. – Клистир. – Маринус цепко ухватывает Якоба за плечо. – Господин Кадзиваки, как применяют клистир? – Ввести в прямую кишку, затем впрай… нет, впрас… а-а-а, нан’даттака?[11] Впрос… – Впрыснуть, – комически-театральным шепотом подсказывает Икэмацу. – Впрыснуть лекарство от запор, или кишечные колики, или многий другой заболевание. – Именно-именно. Господин Яно, в чем преимущество ректального введения лекарств по сравнению с оральным? После того как ученики-мужчины разобрались со значением слов «ректальный» и «оральный», Яно отвечает на вопрос: – Организм быстрее усвоить лекарство. – Хорошо! – Маринус улыбается чуточку угрожающе. – Кто знает, что такое «дымовой клистир»? Ученики-мужчины совещаются, не включая в свой разговор барышню Аибагаву. Наконец Мурамото отвечает за всех: – Мы не знать, доктор. – Вам и неоткуда об этом узнать, господа. В Японии до сего дня не видели дымового клистира. Элатту, будьте так добры! Входит помощник Маринуса. Он несет сшитую из кожи кишку длиной в человеческую руку, а также раскуренную трубку. Кишку вручает хозяину, и тот размахивает ею, словно ярмарочный фигляр. – На нашем клистире, господа, вот здесь, посередине, имеется клапан, в который вставляется кожаный рукав – вот так, – и через него цилиндр наполняется дымом. Прошу вас, Элатту! Уроженец Цейлона вдыхает табачный дым из трубки и выдыхает в кожаный рукав. – Заболевание, которое излечивают при помощи этого орудия, называется «интуссусцепция». Давайте все вместе повторим это название, господа студиозусы, ибо кто сумеет излечить то, чего не умеет произнести? Ин-тус-су-сцеп-ция! – Маринус взмахивает указательным пальцем, как дирижерской палочкой. – И раз, и два, и три! – Ин-тус-су-сцеп-ция! – запинаясь, выговаривают ученики. – Ин-тус-су-сцеп-ция! – При этом заболевании верхняя часть кишечника погружается в нижнюю, примерно таким образом… Доктор берет в руки кусок полотна, сшитый трубой, вроде штанины. – Это – толстая кишка. – Зажав один конец «штанины» в кулаке, он пропихивает ее внутрь, к другому концу. – Диагноз поставить трудно, поскольку симптомы – классическая триада, связанная с пищеварительным трактом. А именно… Господин Икэмацу? – Боли в животе, вздутие живота… – Он трет виски, вспоминая третий признак. – А! Кровь в фекалиях. – Прекрасно! Смерть от интуссусцепции, – он оглядывается на Якоба, – или, в просторечии, «высрать собственные потроха», как вы легко можете себе представить, весьма мучительна. По-латыни это называют miserere mei, то есть «пощади, Господи». Однако дымовой клистир позволяет справиться с этой бедой. Доктор вытягивает наружу конец «штанины». – Если закачать внутрь достаточно дыма, кишечник под давлением расправится до своего первоначального состояния. Домбуржец, в отплату за оказанную любезность, предоставит в распоряжение медицинской науки свой gluteus maximus[12], чтобы я мог вам продемонстрировать, как дым проходит «сквозь мглу пещер», от анального отверстия до пищевода, и в конце концов просачивается наружу через ноздри, словно фимиам из каменного дракона, хотя, увы, не столь благоуханный, учитывая пройденный путь… Якоба постепенно настигает осознание. – Вы же не намерены… – Снимайте штаны. Все мы здесь люди науки, закаленные мужчины… ну и одна дама. – Доктор! – В комнате промозглый холод. – На такое я не соглашался! – Лучшее средство от нервов… – Маринус с неожиданной ловкостью опрокидывает Якоба на койку, – не обращать на них внимания. Элатту, дайте студиозусам осмотреть инструмент, а затем приступим! – Отличная шутка, – хрипит Якоб, придавленный тушей врача, – но… Маринус отцепляет подтяжки своей извивающейся жертвы. – Доктор, нет! Прекратите! Комедия зашла слишком далеко!.. VII. Высокий дом на Дэдзиме Раннее утро, вторник, 27 августа 1799 г. Якоб просыпается оттого, что у кровати подламываются две ножки из четырех и он рушится на пол, больно стукнувшись подбородком и коленкой. Его первая мысль: «Боже милосердный! Пороховой погреб на „Шенандоа“ взорвался». Но Высокий дом все сильнее сотрясают спазмы. Стонут перекрытия; куски штукатурки разлетаются, точно шрапнель; оконная рама выскакивает из проема, и качающуюся комнату заливает абрикосово-оранжевое сияние; противомоскитная сетка падает Якобу на лицо, тряска усиливается втрое, впятеро, в десять раз, и кровать мечется по комнате раненым зверем. «В нас палят с фрегата, изо всех пушек», – думает Якоб. Подсвечник неистово скачет по комнате, с верхних полок веером рассыпаются стопки бумаг. «Боже, не дай мне погибнуть!» – молится Якоб. Он уже видит, как упавшие стропила сплющивают ему череп и как мозги яичным желтком растекаются в пыли Дэдзимы. Сын пастора молится истово, срывая горло, молится Иегове ранних псалмов. «Боже! Отринул Ты нас и низложил нас, разгневался, но и помиловал нас». Ответом ему – грохот сыплющейся с крыш черепицы, мычание коров и блеянье коз. «Сотряс землю и сокрушил ее: исцели раны ее, ибо она поколебалась». Оконные стекла осыпаются фальшивыми бриллиантами, доски трещат, будто кости, вздыбившийся пол подбрасывает кверху сундук Якоба, из кувшина льется вода, ночной горшок опрокидывается, мироздание разваливается на части, и – Господи, Господи, Господи – хоть бы это прекратилось, хоть бы, хоть бы прекратилось! «Господь сил с нами, Бог Иакова заступник наш». Якоб закрывает глаза. Тишина дарит покой. Якоб благодарит небо за то, что усмирило землетрясение, и вдруг думает: «Господи, пакгаузы! Моя каломель!» Схватив одежду, он перешагивает через обломки двери. Навстречу из своей норки выбирается Хандзабуро. «Охраняй мою комнату!» – рявкает Якоб, но мальчишка не понимает. Голландец замирает на пороге, расставив ноги и раскинув руки буквой «икс». – Чтобы никто не входил! Понимать? Хандзабуро испуганно кивает, как будто успокаивает сумасшедшего. Якоб с грохотом сбегает по лестнице и распахивает дверь. По Длинной улице словно прошел отряд британских мародеров. Повсюду валяются обломки ставней, осколки черепицы, в одном месте садовая стена целиком рухнула. В воздухе, затмевая солнце, висит густая пыль. Над восточным краем города клубится черный дым. Где-то истошно кричит женщина. Писарь начинает пробираться к дому управляющего и на перекрестке сталкивается с Вейбо Герритсзоном. Тот бормочет, пошатываясь: – Французы, твари, высадились и все здесь, твари, заполонили! – Господин Герритсзон, проверьте Дорн и Эйк, а я посмотрю в других пакгаузах. – Вы что, – выплевывает, весь в татуировках, силач, – переговоры со мной ведете, месье Жак? Якоб, обойдя вокруг него, проверяет дверь пакгауза Дорн – заперто надежно. Герритсзон с ревом хватает Якоба за горло: – Не трожь грязными французскими лапами мой дом и не трожь грязными французскими лапами мою сестру! Он отпускает Якоба, чтобы получше размахнуться; будь удар точен, мог бы убить, но в результате Герритсзон сам валится на землю. – Французы, твари! С ног меня сшибли! На площади Флага колокол звонит общий сбор. – Не слушайте колокол! По улице широкими шагами движется Ворстенбос, по бокам от него – Купидон и Филандер. – Эти шакалы хотят, чтоб мы построились, как дети малые, тут они нас и скрутят! Управляющий замечает Герритсзона. – Он пострадал? Якоб растирает ноющее горло. – Боюсь, только от грога, минеер. – Пусть лежит. Нужно организовать защиту от наших защитничков.