Ущерб от землетрясения значительный, но не катастрофический. Из четырех голландских пакгаузов Лели все еще не до конца отстроен после «Сниткеровского пожара», и каркас его уцелел. Двери Дорна выдержали напор огня, а сильно пострадавший Эйк ван Клеф с Якобом сумели отстоять от разграбления, покуда Кон Туми и плотник с «Шенандоа», похожий на призрака уроженец Квебека, вешали створки дверей на место. Капитан Лейси доложил, что на корабле землетрясение совсем не ощущалось, зато шум стоял такой, словно идет великая битва между дьяволом и Господом Богом. Внутри пакгаузов часть штабелей рассыпались – необходимо осмотреть ящики и проверить их сохранность. Предстоит заменить десятки черепиц, приобрести новые глиняные кувшины, починить за счет Компании разрушенные бани и рухнувшую голубятню. На северной стороне Садового дома осыпалась вся штукатурка; придется стену штукатурить заново. Переводчик Кобаяси доложил, что рухнули лодочные сараи, и назвал стоимость ремонта, прибавив, что она «превосходная». «Для кого превосходная?» – немедленно поинтересовался Ворстенбос и поклялся, что не отдаст ни пеннинга, пока они с плотником Туми не осмотрят повреждения своими глазами. Переводчик удалился, закаменев от гнева. Якоб разглядел с Дозорной башни, что не все районы Нагасаки отделались так легко, как Дэдзима: он насчитал двадцать больших разрушенных зданий и четыре пожара в разных местах города. Над ними в августовское небо поднимается черный дым. * * * В пакгаузе Эйк Якоб и Вех перебирают опрокинутые ящики с венецианскими зеркалами. Каждое зеркало нужно вытащить из соломы, в которую оно обернуто, проверить и записать: не повреждено, треснуло или разбито. Хандзабуро сворачивается клубочком на куче пустых мешков и быстро засыпает. Все утро в пакгаузе слышно только, как перекладывают зеркала, Вех жует бетель, перо Якоба скрипит по бумаге да вдали, у Морских ворот, носильщики перетаскивают на берег свинец и олово. Плотникам полагалось бы сейчас трудиться на складе Лели, по ту сторону Весового двора, но, как видно, им нашлась более срочная работа в Нагасаки. – Ну что скажете, господин де З., тут уж не семь лет невезенья, а все семь сотен, ага? Якоб не заметил, как в пакгауз вошел Ари Гроте. – Когда такое дело, вполне простительно, если вдруг запутаешься да запишешь пару-тройку целых зеркал как битые… Чисто по ошибке, конечно… – Это что же, – Якоб зевает, – завуалированное приглашение к мошенничеству? – Чтоб мне лучше дикие собаки голову отгрызли! Ладно, у нас тут сборище намечается. Ты можешь выметаться, – продолжает Гроте, косясь на Веха. – Сейчас благородный человек придет, ему на твою шкуру цвета дерьма смотреть обидно. – Вех никуда не уйдет, – возражает Якоб. – И что это за «благородный человек»? Гроте что-то послышалось; он выглядывает за дверь. – Ах ты, пропасть, раньше времени пришли! – Он тычет пальцем на груду ящиков и приказывает Веху: – Прячься там! Господин де З., вы уж задвиньте ваши тонкие чувства насчет темнокожих братьев куда подальше. О больших деньгах речь идет! Юноша-раб смотрит на Якоба. Якоб нехотя кивает. Вех послушно прячется за ящиками. – Я буду, э-э… играть роль посредника между вами и… В дверях появляются переводчик Ёнэкидзу и комендант Косуги. Не обращая на Якоба ровным счетом никакого внимания, эти двое приглашают войти знакомого незнакомца. Вначале порог переступают четверо молодых, стремительных и крайне грозных с виду стражников. А вслед за ними входит и хозяин: пожилой человек шагает словно по воде. На нем небесно-голубой плащ, голова выбрита, как у монаха, однако за поясом виднеется рукоять меча. У него единственного из присутствующих лицо не блестит от пота. «В каком мимолетном сне, – дивится Якоб, – мне привиделось твое лицо?» – Господин настоятель Эномото из княжества Кёга, – объявляет Гроте. – Мой коллега, господин де Зут. Якоб кланяется. Губы настоятеля кривятся и складываются в полуулыбку узнавания. Он что-то говорит, обращаясь к Ёнэкидзу; этот лощеный голос прервать – немыслимо. – Настоятель сказать, – переводит Ёнэкидзу, – он верить вам и сразу ощутить сродство, когда первый раз увидеть вас в городской управа. Сегодня он знать, что его вера быть правильный. Настоятель Эномото просит Ёнэкидзу научить его, как по-голландски будет «сродство». Якоб наконец-то вспоминает, где видел гостя: он сидел рядом с градоправителем Сироямой в Зале шестидесяти циновок. Настоятель заставляет Ёнэкидзу трижды повторить имя Якоба. – Да-дзу-то, – эхом откликается настоятель и переспрашивает уже самого Якоба: – Я правильно говорить? – Ваша милость прекрасно произносит мое имя. – Господин настоятель, – прибавляет Ёнэкидзу, – переводить на японский Антуана Лавуазье. Якоб должным образом выражает почтительное восхищение. – Возможно, ваша милость знакомы с Маринусом? Ёнэкидзу переводит ответ: – Настоятель встречать доктор Маринус часто в Академии Сирандо. Он сказать, очень уважать голландский ученый. Но у настоятель много разный обязанности, нет возможность посвящать вся жизнь химическим искусствам… Какой же властью нужно обладать, думает Якоб, чтобы явиться как ни в чем не бывало на Дэдзиму, когда здесь все вверх дном по случаю землетрясения, и запросто пообщаться с иностранцами без присмотра вечной когорты соглядатаев и стражников сёгуна. Эномото проводит большим пальцем вдоль края ящика, потом другого – будто пробует угадать содержимое. Натыкается на спящего Хандзабуро, на миг склоняет над мальчиком голову. Хандзабуро что-то невнятно бормочет, просыпается, видит настоятеля и, взвизгнув, скатывается на пол. Он удирает из пакгауза, как лягушка от водяной змеи. – Молодость, – говорит по-голландски Эномото. – Все спешат, спешат… Мир в рамке дверей окутывают сумерки. Настоятель берет в руки уцелевшее зеркало: – Это ртуть? – Окись серебра, ваша милость, – отвечает Якоб. – Изготовлено в Италии. – Серебро верней для правда, – замечает настоятель, – чем наши медные зеркала в Япония. Но правда так легко разбивается. Он ловит зеркалом отражение Якоба и о чем-то спрашивает Ёнэкидзу по-японски. Ёнэкидзу переводит: – Его милость спросить: в Голландия покойники тоже не иметь отражений? Якоб вспоминает, что так говорила его бабушка. – Да, господин, старухи верят в это. Настоятель понимает без перевода. Он доволен ответом. – На мысе Доброй Надежды живет племя под названием басуто, – говорит Якоб. – Они верят, что крокодил может убить человека, если перекусит пополам его отражение в воде. Другое племя, зулусы, боятся темной воды – они думают, если туда заглянуть, призраки могут схватить отражение и поглотить душу. Ёнэкидзу старательно переводит, а затем пересказывает ответ Эномото: – Настоятель говорить, это прекрасный мысль, и желает знать: господин де Зут верить в душа? – По-моему, – отвечает Якоб, – странно было бы сомневаться в существовании души. Эномото спрашивает: – Господин де Зут верить, что можно отнять душа? – Душу человека не может отнять ни крокодил, ни призрак, но дьявол – да, может. Эномото восклицает: «Ха!» – показывая свое удивление оттого, что у них с чужестранцем настолько схожие взгляды. Якоб делает шаг в сторону. Он больше не отражается в зеркале. – Ваша милость прекрасно говорит по-голландски. – Трудно слушать, поэтому рад, что здесь переводчики. Раньше я говорить… говорил по-испански, но сейчас эти знания увяли. – Вот уже двести лет, – замечает Якоб, – испанцев не было в Японии. – Время… – Эномото рассеянно поднимает крышку одного из ящиков. Ёнэкидзу вскрикивает от страха. В ящике, точно гибкая плеть, свернулась змея хабу. Змея сердито поднимает голову… …Сверкают ядовитые зубы; туловище отклоняется назад, вот-вот бросится. Двое стражников из охраны Эномото, обнажив мечи, готовы ринуться вперед… …Но Эномото делает резкое движение, словно надавливая на что-то раскрытой ладонью. – Хоть бы не укусила! – кричит Гроте. – Он еще не заплатил за… Вместо того чтобы впиться зубами в руку настоятеля, змея, обмякнув, шлепается на ящик. Раскрытые челюсти так и застыли.