Тот подчиняется. Стражник обхлопывает ему подмышки и шарит в карманах. Находит альбом с эскизами, осматривает мельком и выдает очередной приказ. – Господин, туфли показать! – выпаливает самый расторопный переводчик. Сэкита сурово фыркает. – Сейчас показывать туфли. Даже грузчики бросили работу и смотрят. Некоторые без всякого стеснения тычут в писаря пальцами и во весь голос комментируют: – Комо, комо! – Это они о ваших волосах, – объясняет ван Клеф. – Европейцев здесь часто называют «комо». «Ко» значит «красный», а «мо» – волосы. Сказать по правде, среди нас немногие могут похвастать шевелюрой такого оттенка, как у вас; «рыжеволосый варвар» – зрелище, на которое поглазеть не грех. – Вы изучаете японский, господин ван Клеф? – Вообще-то, это запрещено, но я кое-чего нахватался от своих жен. – Я буду весьма обязан, если вы меня научите тому, что знаете. – Да какой из меня учитель, – отнекивается ван Клеф. – Доктор Маринус болтает с малайцами, словно родился чернокожим, но и он говорит, что японский выучить тяжело. А если кто из переводчиков возьмется нас учить и его на этом поймают, могут обвинить в государственной измене. Стражник, проводящий обыск, возвращает башмаки Якобу и отдает очередной приказ. – Одежду снимать, господин! – хором подхватывают переводчики. – Снимать одежду! – Одежду снимать никто не будет! – огрызается ван Клеф. – Господин де Зут, служащие фактории не раздеваются! Это отребье хочет нас унизить! Один раз подчинитесь – и всем прибывающим в Японию чиновникам придется делать то же самое до скончания века. Стражник возмущается. Переводчики галдят: – Снимать одежду! Переводчик Сэкита спешит уползти от греха подальше. Ворстенбос, ударив тростью в пол, восстанавливает тишину. – Нет! Недовольный стражник решает не настаивать. Другой таможенник стукает копьем о сундук Якоба и произносит несколько слов. – Открывать, пожалуста, – переводит кто-то из безранговых. – Открывать большой ящик! «Ящик, – дразнится внутренний голос, – где лежит Псалтирь». – Давайте, де Зут, не то мы тут все состаримся, – поторапливает Ворстенбос. Борясь с тошнотой, Якоб послушно отпирает сундук. Стражник снова что-то говорит, хор переводит: – Назад, господин! Шаг назад! Больше двадцати шей с любопытством вытягиваются. Стражник, откинув крышку, вынимает и осматривает пять сорочек тонкого полотна; шерстяное одеяло; чулки; мешочек с пряжками и пуговицами; потрепанный парик; набор писчих перьев; пожелтевшее исподнее; циркуль, что Якоб хранит еще с детства; полкуска виндзорского мыла; две дюжины писем от Анны, перевязанных подаренной ею лентой; бритвенное лезвие; курительную трубку дельфтского фарфора; зеркальце с трещиной; переплетенные ноты; побитый молью бархатный жилет бутылочно-зеленого цвета; оловянную тарелку, ложку и нож. В самом низу – стопки книг. Таможенник обращается к подчиненному, и тот выбегает за дверь. – Приводить дежурный переводчика, господин, – объясняет один из толпы переводчиков. – Смотреть книги. – А разве… – У Якоба сдавило ребра. – Не господин Сэкита будет проводить экзекуцию? Ван Клеф, сверкнув коричневыми зубами, усмехается в бороду: – Экзекуцию? – Инспекцию, минеер! Я хотел сказать, инспекцию. – Переводчику Сэките папаша место в гильдии купил, но запрет… – Ван Клеф одними губами выговаривает «на христианскую веру», – слишком важен, это не для тупиц. Книги проверяет кто-нибудь с соображением. Ивасэ Банри или, может, кто-нибудь из семейства Огава. – Что за Огава? – Якоб поперхнулся собственной слюной. – Огава Мимасаку – переводчик первого ранга, их всего четыре человека. Сын его, Огава Удзаэмон, – третьего ранга, а… В помещение таможни входит молодой человек. – Ага! О черте речь, а черт навстречь! Теплого утречка, господин Огава! Огаве Удзаэмону на вид лет двадцать пять, лицо у него умное, открытое. Безранговые переводчики сгибаются в низком поклоне. Сам он кланяется Ворстенбосу, затем ван Клефу и наконец – новенькому. – С прибытием, господин де Зут! У него отменное произношение. Переводчик протягивает руку для рукопожатия, на европейский манер, в тот самый миг, как Якоб отвешивает поклон в азиатском стиле. Огава Удзаэмон ответно кланяется, Якоб подает руку. Присутствующие веселятся. – Мне сказали, господин де Зут привез много книга… И вот они здесь… – Переводчик указывает на сундук. – Много, много книга. «Изобилие» книг – так у вас говорят? – Несколько книг. – От страха Якоба подташнивает. – Да, некоторое количество. – Позволите взглянуть? Не дожидаясь ответа, Огава начинает вынимать книги из сундука. Для Якоба мир сузился до узкого туннеля между ним и Псалтирью, втиснутой в середку двухтомного издания «Сары Бургерхарт». Огава хмурится: – Много, много книг. Времени чуть-чуть, пожалуста. Я известить, когда закончить. Это есть приемлемо? – Он неверно истолковывает колебание Якоба. – Книги не повреждать. Я тоже библиофил. – Огава прижимает ладонь к сердцу. – Это правильное слово? Библиофил? Во дворе, где взвешивают товары, солнце печет, раскаленное, как железо для клеймения. «С минуты на минуту мою Псалтирь обнаружат», – думает контрабандист поневоле. Небольшая группа японских чиновников ждет Ворстенбоса. Раб-малаец кланяется, держа в руках бамбуковый зонт для управляющего. – У нас с капитаном Лейси, – говорит управляющий, – встречи с местным начальством назначены одна за одной, до самого обеда. Выглядите неважно, де Зут; сейчас ван Клеф вам покажет, что здесь и как, а потом зайдите к доктору Маринусу, пусть выцедит вам полпинты кровушки. Кивает на прощание помощнику и уходит в сторону отведенного ему дома. Посреди двора стоят весы-треножник, высотой в два человеческих роста. – Сегодня мы взвешиваем сахар, – говорит ван Клеф, – хоть и дрянь первостатейная. Из Батавии какие-то оскребки прислали, что в пакгаузах завалялось. На крохотном клочке земли толкутся больше сотни купцов, переводчиков, инспекторов, слуг, соглядатаев, лакеев, грузчиков и носильщиков с паланкинами. «Вот они какие, японцы», – думает Якоб. По цвету волос – от черных до седых – и по оттенкам кожи они в массе выглядят более однородно, чем голландцы, а одежда, обувь и прически, кажется, строго различаются по рангам. На балках строящегося пакгауза, как на насесте, устроились человек пятнадцать-двадцать полуголых плотников. – Бездельники, хуже пьяных финнов, – бурчит себе под нос ван Клеф. С крыши таможни за ними наблюдает обезьянка с розовым личиком и шерстью цвета сажи на снегу, одетая в курточку из парусины. – Вижу, вы заметили Уильяма Питта. – Простите, минеер? – Да-да, премьер-министр короля Георга. Только на это имя откликается. Лет шесть-семь назад его купил какой-то матрос, но в день отплытия макака сбежала, а назавтра объявилась вновь, свободным гражданином Дэдзимы. Кстати, о макаках… – Ван Клеф указывает на человека с короткой косицей и впалыми щеками, вскрывающего ящики с сахаром. – Это Вейбо Герритсзон, один из наших работников. Герритсзон складывает драгоценные гвозди в карман куртки. Взвешенные мешки с сахаром тащат дальше, мимо японца-инспектора и поразительно красивого юноши-иностранца лет семнадцати-восемнадцати: золотые, как у херувимчика, волосы, пухлые губы яванца и по-восточному раскосые глаза. – Иво Ост, чей-то незаконнорожденный сынок с щедрой добавкой смешанной крови. Мешки с сахаром заканчивают свой путь у стола на козлах, рядом с весами. За взвешиванием наблюдают еще трое чиновников-японцев, переводчик и два европейца лет двадцати с небольшим. – Слева, – показывает ван Клеф, – Петер Фишер, пруссак из Брауншвейга…