Он велел мне лечь. Потом я почувствовала его руки на своей одежде. Я хотела его оттолкнуть, но была на это не способна. Мои глаза закрывались, и я ничего не могла с ними поделать. Мне казалось, что я нахожусь под водой и не могу нормально видеть, слышать и двигаться. Потом мне стало холодно. Повернув голову, я увидела, что моя одежда лежит на полу. Я не помнила, чтобы снимала ее с себя. Мужчина приблизился ко мне, и я ощутила его дыхание на своем лице. Я плакала, мне кажется, что плакала. И тогда он прошептал мне на ухо: «Займи себя чем-нибудь… Почитай, к примеру, свой стих… Так будет легче… Вот увидишь, завтра, когда учительница тебя вызовет к доске, ты мне скажешь спасибо… Иди сюда… Поближе… Так будет легче…» И я подчинилась. «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?» Я рассказала себе это стихотворение, спрятавшись в нем. Я представила себя стоящей в классе перед своими товарищами. Мне нужно было стараться, чтобы получить хорошую оценку. Я мысленно повторяла его, в то время как мужчина снимал с себя брюки. И внезапно меня пронзила невыносимая боль. 15 Прошли недели, потом месяцы. Ритуал оставался неизменным. В 20 часов 37 минут он спускался по лестнице. Я должна была выпить горячего шоколада, потом он ложился на меня и насиловал. Затем я постепенно выходила из своего оцепенения. Это могло длиться часами. Я долго блуждала между реальностью и воображаемым миром, убеждая себя, что все это не может быть правдой, что я просто брежу, потому что мне не хватает матери и моих друзей… Но боли были реальными. Слишком реальными, чтобы быть неправдой. Иногда мой мучитель отсутствовал несколько дней. Я не знала, куда он отправлялся, но прежде чем уехать, он спускал мне поднос с несколькими бутербродами, аккуратно завернутыми в целлофановую бумагу. Он сообщал мне, что не сможет навещать меня некоторое время, что я должна рассчитывать свои съестные припасы и что он привезет мне подарок, если я буду хорошо себя вести… И всякий раз, когда я смотрела, как он поднимается по лестнице, меня охватывало чувство гнева. Но злилась я не на него. А на себя. Поскольку как только за ним закрывалась дверь, я, как ни странно, начинала испытывать глубокую грусть. Это было сложно признать и принять. Но этот мужчина был единственным живым человеком – пусть и отвратительным – в моем окружении. Я могла слышать только его голос. В первый раз, когда это произошло, я несколько часов как идиотка не сводила глаз с двери погреба. По идее, я должна была ликовать, пытаться разорвать свою цепь, искать способ сбежать, звать на помощь… Но я просто ждала его возвращения, подобно собачонке, с нетерпением ожидающей своего хозяина, вглядываясь в часы на противоположной стене в надежде, что прошло достаточно времени, чтобы на деревянной лестнице снова послышались шаги. Я хлестала себя по щекам, царапала, упрекала за эту глупую меланхолию, за это отвратительное чувство пустоты, которое душило меня больше, чем все четыре стены моей тюрьмы. Я обзывала себя шлюхой, умалишенной, идиоткой. Но во время этого лицемерного бунта я продолжала смотреть на часы и молиться, чтобы этот мужчина не бросил меня так же, как это сделал мой отец несколько лет назад, когда я была еще ребенком, просто закрыв за собой дверь нашего дома, чтобы больше никогда не вернуться. Даже не взглянув на меня. Даже ничего не объяснив. 20 часов 37 минут. В этот вечер на лестнице не раздалось никаких шагов. Я осталась одна. Забытая своими близкими, поскольку вокруг моей тюрьмы не было слышно ни одной полицейской сирены. Не удивлюсь, если они даже не заявили о моем исчезновении. Возможно, я это заслужила, в конце концов… Наверное, я не была образцовой маленькой девочкой, о которой мечтала моя мать, и не смогла оправдать надежды своих учителей, которым частенько отвечала с подростковой небрежностью. И теперь я просто получила то, чего заслуживала. Сижу в одиночестве этом погребе, покинутая даже своим мучителем, из-за привычки вечно разочаровывать людей, которые меня знают. А что, если никто даже не занимается моими поисками? Что, если все забыли обо мне, как о растаявшем снеге? Первым подарком, который он мне преподнес, была книга о Второй мировой войне. Ее страницы были измяты, обложка повреждена, но я приняла ее как бесценное сокровище. Наконец-то я смогу сбежать, вырваться из этого погреба, и пускай это будут поля сражений, разрушенные города и груды трупов! Я проглотила ее буквально за один день, прерываясь только для того, чтобы сходить в туалет – незамысловатое сооружение, состоящее из простой дыры, проделанной в цементе, и стока в виде обрезанной пластиковой трубы, исчезающей в стене, чтобы выводить экскременты наружу. Затем были другие книги, которые он привозил из своих поездок: «Посторонний», «Грозовой перевал», сборник стихов Гете (его я получила на свой день рождения), «Путешествие на край ночи»… Каждый раз, когда он покидал меня на несколько дней, он возвращался с книгой. Однажды вечером, когда он спросил меня, книгу какого автора я бы хотела получить, я решилась озвучить свое желание. Мне понадобилось время, чтобы произнести эту простую просьбу. Но я прекрасно понимала, что, несмотря на то, что он накачивал меня наркотиками для того, чтобы насиловать несколько раз в неделю, он старался сделать мое заточение менее тягостным. На смену простым бутербродам пришли горячие блюда, сначала простые и однообразные, в основном в виде супов, но потом он стал приносить мне готовые блюда с мясом, рыбой… Если время завтраков и обедов могло варьироваться, вечерами он был неизменно пунктуален. 20 часов 37 минут. Дверь открывалась, и до меня доносился аромат рагу, смешанный с запахом горячего шоколада, про который он никогда не забывал. Его слова и жесты также стали менее грубыми, менее авторитарными. Постепенно он ослаблял контроль. Я это понимала и была ему благодарна. Наверное, он решил, что я в него влюбилась, как при этом пресловутом синдроме, название которого я не могла вспомнить. Я, со своей стороны, разговаривала с ним более мягко, беззлобно, но все же с затаенной угрозой. Так, в качестве теста я попросила у него нечто необычное – газеты. Сначала он посмотрел на меня своими голубыми глазами, не сказав ни слова. Я не знала, что означает это молчание – согласие или отказ. Затем он исчез на лестнице, так и не дав мне ответа. Я потеряла ощущение времени. Я не знала, сколько месяцев нахожусь прикованной к этой стене. Я пыталась вести подсчет, рисуя черточки на цементе при помощи камешка. Сначала я чертила палочку, которую затем перечеркивала десятью другими, по количеству прошедших дней. Но когда он это заметил, то сразу смыл их водой, упрекнув меня в том, что я ничего не понимаю, и повторяя, что время – понятие непостоянное, что оно может свести с ума… Тогда я продолжила отмечать дни на стене, поменяв тактику, чтобы он ни о чем не догадался. Я рисовала силуэт человечка и говорила ему, что это просто игра, чтобы чем-то себя занять, и что эти человечки – мои воображаемые друзья, количество которых увеличивалось с течением времени. Две палочки для ног, две палочки для рук и одна – для тела. Пять черточек. Пять дней. И круг для головы. Как погасшее солнце. Солнце, о котором я могла только догадываться по свету, проникающему через крошечное подвальное окошко, но никогда его не видела. Но опять-таки, когда толпа «воображаемых друзей» выросла до такой степени, что мне приходилось изгибаться, чтобы достать до чистого куска цемента, он решил, что пришло время все стереть. Он чистил стену щеткой под моим остолбеневшим взглядом, пока я пыталась сосчитать количество человечков, исчезающих на глазах. Я успела насчитать только сотню, прежде чем стена стала такой же пустой и бесполезной, как часы без стрелок. На следующий день (возможно, в качестве извинения?) я увидела, как он спускается по лестнице с пачкой газет в руках. Я сдержала улыбку, изображая гнев и обиду. Но в глубине души я сгорала от нетерпения скорее наброситься на них и узнать о новостях, происходящих снаружи, расширить это маленькое окошко, чтобы выбраться через него в реальный мир, к которому я уже, по сути, не принадлежала. Он положил их передо мной и ушел, не сказав ни слова. Как только за ним закрылась дверь, я схватила стопку газет и лихорадочно развернула одну из них в поисках даты. Несколько секунд спустя я с яростью швырнула газеты через весь погреб. Все они датировались 1961 годом. Старые газеты, пожелтевшие от времени и влажности, возвращающие в прошлое вместо надежды на выживание в настоящем. У меня случилась настоящая истерика. Я визжала, стучала по стенам, изо всех сил дергала за цепь, мечтая, чтобы мое запястье оторвалось от руки, и проклинала свою глупость. Как я могла подумать, что имею над ним какую-то власть? Как я могла забыть, что для этого мужчины я была всего лишь куском мяса, призванным удовлетворять его похоть, собакой, вечно сидящей на цепи? Прислонившись к свежевымытой стене, я долго рыдала и смотрела на часы, висящие на противоположной стене. В этот вечер, в 20 часов 37 минут, лампочка на потолке не осветила никакой сцены насилия. Он просто принес мне тарелку и поднялся наверх, даже не взглянув на меня. И это был последний урок дня – его присутствие тоже могло быть непостоянным. Из-за моего поведения он потерял ко мне интерес. Это могло бы стать хорошей новостью. Больше никакого горячего шоколада, лапанья, изнасилования и следующего за этим отвращения, когда я приходила в себя. Но я также была уверена, что если его безразличие продолжится дальше, я просто стану ему больше не нужна… Дни шли за днями. Ему больше не приходилось раздвигать мне ноги. Мне казалось, что они сами раскрывались ему навстречу, что этот жест давно превратился в рефлекс. Мой затуманенный мозг продолжал рассказывать стихотворение и без его советов. И постепенно лица моих одноклассников стирались из памяти. Я пыталась сосредоточиться, чтобы мысленно увидеть их черты, но наркотик и время сделали их похожими на плоские тени. Оставшись одна, я ужинала, еще одурманенная, затем долго лежала в ванной, отмываясь. Мне в голову не раз приходили мысли о самоубийстве. Чтобы утопиться, много воды не нужно, я где-то читала об этом. Но у меня не хватало на это смелости. Инстинкт самосохранения? Нет, просто малодушие. Я знаю, каким вопросом вы задаетесь – когда именно я решила укрыться на острове? Я к этому уже подхожу. Чтобы отправиться туда, мне была нужна причина. Насилие, заточение, одиночество были, конечно, достаточными причинами. Но со временем, и мне стыдно в этом признаться, я к этому привыкла. Мой первоначальный бунт сменился смирением, словно мой мозг говорил мне: «это не страшно, нужно просто потерпеть, ты выживешь, закрой глаза и читай свой стих». Я чувствовала себя отстраненной от происходящего, и когда он входил в меня, мое сознание отделялось от тела и отправлялось на прогулку в лес, населенный мифологическими существами. Но однажды вечером жестокая реальность грубо напомнила о себе. Как только он начал спускаться по лестнице, я поняла, что с ним что-то не так. Его походка была нетвердой, неуверенной. Когда он склонился надо мной, я поискала глазами чашку с горячим шоколадом, но не увидела ее. От него разило алкоголем. Он дал мне пощечину, крикнул, что ни один стих меня не спасет, и вонзился в меня с невероятным исступлением. На этот раз мне не удалось скрыться. Я осталась запертой в своем теле, пока он вертел мною как хотел и проникал туда, куда еще никогда не отваживался. Это был «второй первый вечер». И гораздо более жестокий. После этого я не ела несколько дней. Я обмотала шею цепью, но мне не удалось сжать ее достаточно сильно. Еще никогда я так не боялась момента, когда стрелки часов приближались к проклятым цифрам. Именно в это время я встретила Сандрину. И она меня спасла.