Глава семнадцатая Разрешение загадки Грант был безутешен. В Ярде никогда еще не видели его в таком унынии. Он даже прикрикнул на верного Уильямса, и лишь неподдельная обида, отразившаяся на розовом, наивном лице последнего, заставила его на время взять себя в руки. Миссис Филд во всем винила шотландцев, их характер, их пищу, их климат и ландшафт, и после несложного подсчета сказала супругу драматическим шепотом: «Если на него так повлияли четыре дня, представляешь, что могло бы стрястись с ним за месяц?!» Миссис Филд произнесла эту знаменитую фразу после того, как Грант предъявил ей то, что уцелело от его грязного изорванного твидового костюма. Но она и перед Грантом не скрыла своих предубеждений по поводу шотландцев, на что он постарался отреагировать со всей той мягкостью, на которую еще был способен в своем нынешнем раздерганном состоянии. Среди повседневной рутины, приводя в порядок незаконченные документы, он внезапно застывал в неподвижности и задавал себе одни и те же вопросы: не упустил ли он чего-нибудь? Есть ли еще какой-то аспект дела, который нуждается в доследовании? Он сознательно пытался одернуть сам себя, пытался разделить общепринятую точку зрения, что полиция работает слишком тщательно и возможность ошибки минимальна; пытался убедить себя, что Баркер прав: у него действительно сдали нервы и он нуждается в отдыхе. Ничего не помогало. Стоило перестать убеждать себя – и чувство, что где-то что-то упущено, возвращалось к нему немедленно. Мало этого: по мере того как один бесполезный, однообразный, утомительный день сменялся другим, чувство недовольства росло и крепло. Грант снова и снова возвращался мыслями к тому первому, такому, казалось, далекому – хотя с него прошло всего две недели – дню, когда произошло убийство. Где ошибка? Где что-то упущено из внимания? Где? Где? – Стилет. Стилет, который в качестве ключа оказался абсолютно бесполезным, – вещь, без сомнения, необычная, но не давшая ничего. Ни один человек не признал его своей собственностью; никому он не попадался на глаза. Вся его роль состояла в том, что он объяснял шрам на пальце – улику, вне связи с остальными совершенно бессмысленную. Одна, другая, пятая, десятая улики, но они никак не желали складываться в единое целое, оставаясь каждая сама по себе. А между тем, без всяких к тому оснований, у Гранта крепло почти суеверное чувство, что истинным ключом ко всему является найденная в кармане пальто Соррела брошь; что она жаждет поведать свою историю, только никто не в состоянии ее услышать. Брошь лежала теперь в его столе рядом со стилетом, и он постоянно ощущал ее присутствие. Когда у него выдавалась свободная минута, он доставал и ее, и стилет, брал попеременно в руки то одно, то другое и «пожирал их глазами», как рассказывали его подчиненные. Обе вещи стали для Гранта чем-то вроде фетиша. Одна – предназначенная в подарок женщине, и другая – убившая Соррела, они были как-то связаны между собою. Грант ощущал это так же явственно, как тепло солнечных лучей на своих руках. И тем не менее его собственный разум, как и доводы всех, кто его окружал, восставал против этого чувства. И правда: какое отношение к делу могла иметь эта брошь? Джеральд Ламонт убил Соррела маленьким итальянским кинжалом, – в конце концов, его дед был итальянцем, и если ему не достался в наследство сам стилет, он мог вполне унаследовать склонность своих предков к этому виду оружия, которую и обнаружил в результате ссоры. По его же собственному признанию, Ламонт был в обиде на друга за то, что тот бросает его без работы и, можно сказать, без средств к существованию. У Соррела было достаточно денег, чтобы оплатить проезд Джеральда, но он их не предложил. Опять же, по его собственному признанию, Ламонт лишь спустя два дня после убийства узнал, что Соррел оставил ему деньги. При чем здесь брошь с монограммой из жемчуга? Иное дело – серебряный с эмалью стилет – не поддающийся объяснению таинственный предмет, особа номер один среди вещественных доказательств. Он будет сфотографирован, запротоколирован, внесен в специальный каталог; о нем будет судить и рядить вся страна, и из-за маленького изъяна в его рукоятке будет повешен человек. А тем временем эта жемчужная брошь, так и не упомянутая в деле, будет тихо светиться, молчаливо, но упорно опровергая собой все их хилые умозаключения. Это было просто невыносимо. Сам вид ее вызывал у Гранта ненависть. И тем не менее он возвращался к ней снова и снова, как отвергнутый любовник к насмешливой красавице. Он пытался прибегнуть к своему излюбленному методу – «зажмуривался»; он уходил с головой в работу или пускался в развлечения. Но стоило ему «открыть глаза» – и он снова видел перед собой все ту же брошь. Никогда раньше с ним не случалось ничего подобного: обычно после своего «прижмуривания» он обязательно отыскивал новый ракурс в деле. Либо он заболел навязчивой идеей, решил Грант, либо подошел вплотную к решающему, жизненно важному повороту в ходе расследования. Этот поворот находился прямо у него перед глазами, но Грант его не видел. – Хорошо, – рассуждал он, – если все же предположить, что убийство произошло не в результате ссоры, а выполнено по чьему-то заказу, то кто мог быть его исполнителем? Разумеется, ни один из тех, кто стоял рядом. Но никто из посторонних не приближался непосредственно к очереди, никто – за исключением швейцара, полисмена и Ламонта. А может, все-таки был еще кто-нибудь, успевший уйти незамеченным? Ведь ушел же Ламонт, и Рауль Легар тоже ушел, не привлекая к себе внимания. Первому это удалось потому, что всех занимала мысль о том, как бы попасть в театр, второму – оттого, что всех захватило свершившееся убийство. Возможно ли, что был еще кто-то третий среди ушедших? Он припомнил, как безразличны к окружающему оказались все опрошенные ими свидетели. Ни один из них не был в состоянии указать с точностью, кто стоял непосредственно перед ним или за ним, – за исключением Рауля Легара, но он – иностранец, английская толпа все еще представляла для него своего рода любопытное зрелище. Для остальных это сборище было делом обычным и никакого интереса не вызывало. Как истые лондонцы, они были заняты каждый своими мыслями – театральные завсегдатаи, и не более того. Итак, возможность, что кто-то еще исчез незамеченным, все-таки существовала. А если так, каковы шансы обнаружить его теперь, по прошествии стольких дней? Где искать след? «А брошь? – шепнуло его второе „я“. – Брошь!» В пятницу Ламонта снова привезли в отделение полиции на Гоубридж, и его адвокат, как и предвидел Грант, заявил протест по поводу законности показаний, взятых у больного Ламонта в поезде. Грант думал, что протест будет носить чисто формальный характер, но было видно, что адвокат делает это по искреннему убеждению. Инспектору стало ясно также, что сторона обвинения намерена всерьез использовать признание Ламонта, будто бы он был зол на приятеля за решение уехать. Председательствующий судья объявил, что он не усматривает в действиях полиции ничего противозаконного. В свою очередь адвокат заявил, что физическое и моральное состояние его подзащитного не давало права полиции добиваться у него столь важных для дела показаний. Он только что перенес сильнейшее сотрясение мозга. При его самочувствии он не мог… Многословная, назойливая словесная перепалка длилась до бесконечности, между тем как два наиболее заинтересованных лица – Ламонт и Грант – с тоской ждали, когда она наконец прекратится и один сможет возвратиться обратно в камеру, а другой – к своей текущей работе и неотступным мыслям о брошке. В переполненном на этот раз зале присутствовала и мисс Динмонт. Она смотрела на инспектора почти ласково, что немало его удивило. Казалось, встреча с тетушкой произвела на нее, как это ни неожиданно, смягчающий эффект. Вспоминая миссис Эверет, инспектор не мог найти этому разумного объяснения. Только на обратном пути к Ярду он наконец догадался: уверенность тетки в том, что Ламонт не виноват, вопреки всякой логике вселила в сердце девушки надежду. Свет этой надежды и придал ее лицу нежное, почти восторженное выражение. Грант выругался про себя: надеяться на оправдательный приговор она могла сколько угодно, но что с ней станется, когда его приговорят?! Пропади она пропадом, эта жемчужная брошка! О чем она хочет рассказать? Кто еще мог подойти к очереди? Он порывисто вошел в кабинет и уставился в окно. Надо подавать в отставку. Не годится он для этой работы. Видит сложности там, где для других все ясно. Это ли не доказательство его непригодности?! Можно себе представить, как потешается над ним Баркер. Ну и пусть себе потешается! У Баркера воображения – как у булыжника на мостовой. Зато у него, Гранта, его больше, чем полагается иметь для работы в полиции. Да, пора подавать в отставку. Два человека, во всяком случае, будут признательны ему за такое решение – те два, которым не терпится занять его место. А об этом деле он больше думать не собирается. Уже придя к такому выводу, Грант все же пошел к столу, чтобы снова достать брошь, но тут вошел Баркер. – Слышал, они там подняли шум вокруг показаний, – проговорил шеф. – Да, так оно и было. – Зачем только они этим занимаются? – Не знаю. Наверное, из принципа. К тому же они, кажется, усматривают, что мы могли что-то из сказанного им неверно истолковать. – Ладно, пускай покувыркаются, – заметил Баркер. – Им все равно от улик никуда не деться. С показаниями или без них – все равно они у нас спекутся. Все еще ломаете себе голову над этим делом? – Нет. Уже бросил. С этих пор буду руководствоваться лишь тем, что знаю, а не тем, что кажется. – Вот и прекрасно! Держите в узде свое воображение, Грант, и когда-нибудь вы сделаетесь великим человеком. Гениальная догадка хороша один раз в пять лет. Положите себе такой временной промежуток – и тогда эта способность принесет вам успех, – закончил Баркер, с добродушной усмешкой глядя на своего подчиненного. – К вам дама, сэр, – объявил, появляясь в дверях, констебль. – Кто она? – Не пожелала себя назвать, но утверждает, что дело важное. – Ладно. Проводите сюда. Баркер хотел было уйти, но потом, видимо, передумал. В молчании они ожидали прихода посетительницы: Баркер – по одну сторону стола, Грант – по другую. Его рука лежала на ручке ящика, где покоилась брошь. Дверь отворилась, и констебль пропустил вперед женщину, снова, как того требовали правила, повторив: «К вам дама, сэр». Это была толстуха из очереди. – Добрый день, миссис… Уиллис, – проговорил инспектор, с трудом припомнив ее фамилию. Последний раз он видел ее на предварительном слушании. – Чем могу быть полезен? – Добрый день, инспектор. Я пришла, потому как дело зашло слишком уж далеко, – произнесла она с неистребимым выговором кокни. – Берта Соррела убила я и не желаю, чтоб из-за меня кто-то там страдал понапрасну. – Вы… что? – воскликнул Грант и запнулся, остолбенело глядя на ее пухлое, блестящее лицо с глазками-бусинами, на тесное пальто из черного шелка и черную шелковую накидку, прикрывавшую голову. Баркер поднял глаза на Гранта и, увидев, что тот в полной растерянности – видно, бедняге и вправду надо отдохнуть, – взял ситуацию в свои руки. – Присядьте, миссис… э… Уиллис, – сказал он ласково. – Вы, наверное, слишком много думали про это убийство, – продолжал он, беря стул и заботливо усаживая женщину с таким участливым видом, словно успокаивал девицу, которую бросил любовник. – Не следует подолгу думать о таких мрачных делах, как убийство. Почему вам пришло в голову, будто это вы убили Соррела? – Что значит – почему пришло в голову? – запальчиво воскликнула она. – Я это не придумала, я это сама сделала. И очень здорово у меня все вышло. – Ладно, ладно, – полушутя-полусерьезно сказал Баркер. – Тогда откуда же нам знать, что это сделали именно вы? – Как – откуда? – возмутилась она. – Что вы такое несете? До сегодня не знали, так сейчас я вам это сказала, и теперь вы знаете. – Мало ли, что вы нам сказали! А почему мы должны вам верить? – Так вы мне не верите? – закричала женщина. – Слыхано ли, чтобы приходил человек и сам признавался в убийстве? – И слыхано, и видано, – заверил ее Баркер. Она изумленно замолчала; ее блестящие, невыразительные глазки перебегали с одного лица на другое. Баркер, иронически вздернув бровь, покосился на Гранта, но тот не обратил на это никакого внимания. Словно очнувшись от столбняка, он вдруг поднялся из-за стола и подошел к женщине. – Снимите-ка на минутку перчатки, миссис Уиллис, – произнес он. – Ну вот, это уже похоже на дело, – сказала она, выполняя его просьбу. – Я знаю, что вы ищете, только он уже почти прошел. И она вытянула вперед левую руку. Сбоку на указательном пальце огрубевшей от работы руки был зарубцевавшийся, но достаточно заметный след от рваной ранки. Грант шумно вздохнул. Подошел Баркер и тоже стал рассматривать шрам. – Но скажите, миссис Уиллис, – спросил он, – зачем вам понадобилось убивать Соррела? – Не ваше дело. Я убила его, и этого довольно. – Боюсь, что этого не довольно. Шрам у вас на пальце еще не доказывает, что вы причастны к смерти Соррела. – Но говорю же вам: я его порешила. Почему вы мне не верите? Убила маленьким ножом, который привез муж из Испании. – Вы говорите, что убили, но у нас нет доказательств, что это так на самом деле. Женщина с презрением взглянула на обоих. – Послушаешь вас – и не поверишь, что вы полицейские, – изрекла она. – Если б не паренек, которого вы поймали, так я бы прямо сейчас поднялась и отправилась обратно домой. Никогда еще не встречала таких тупарей-полицейских! Что вам еще надо? Я же призналась! – Нам много еще чего надо, – вмешался Баркер. – Скажите, например, как вы могли убить Соррела, если стояли в очереди впереди него? – А я не впереди стояла, а сразу за ним. Все время там была, пока люди не стали напирать. Вот тогда я проткнула его ножом и протиснулась вперед, чтобы он сразу не завалился. Баркер перестал улыбаться и впервые пристально поглядел на женщину: – Что ж такого вам сделал Соррел, что вы решили проткнуть его ножом? – Ничего. Но его нужно было убрать, вот я его и убрала. – Вы знали его? – Да. – И как долго вы его знали? Что-то в его голосе заставило ее помедлить с ответом. – Долго, – наконец произнесла она. – Он чем-нибудь вас обидел? Но ее и без того тонкие губы сомкнулись еще крепче. Баркер в некоторой растерянности поглядел на нее и, как понял Грант, решил переменить тактику. – Что ж, очень сожалею, миссис Уиллис, – сказал он, – но мы не можем принять на веру ваш рассказ. Похоже, что вы его сочинили с начала и до конца. Наверное, вы слишком переживали из-за всей этой истории. Поверьте, так часто случается – человек никак не может забыть про какое-нибудь злодеяние, и постепенно ему начинает казаться, будто он сам его совершил. Возвращайтесь-ка лучше домой и выкиньте все это из головы. Как Баркер и рассчитывал, это заставило ее раскрыть рот. На ее красном лице появилось обеспокоенное выражение; хитрые черные глаза обратились на Гранта, и она сказала: – Кто вы такой, я не знаю, а вот инспектор Грант – тот мне верит. – Это мой шеф, начальник уголовного отдела Баркер, – объяснил Грант. – Вы должны рассказать ему значительно больше того, что уже сказали, если хотите, чтобы он вам поверил. От нее не ускользнул строгий тон, которым это было произнесено, и, прежде чем она успела собраться с мыслями, Баркер повторил прежний вопрос: – Почему вы убили Соррела? Пока вы не назовете достаточно веской причины, у нас нет оснований вам верить. Ничто не говорит о вашей причастности к убийству, кроме этого шрама. Полагаю, он и навел вас на идею выдумать всю эту историю о себе. – При чем тут шрам? Вы что, принимаете меня за полоумную?! Ничего подобного. Я в полном уме, я рассказала про то, как это сделала. Неужели вам этого мало? – Конечно мало. Историю про то, как вы это сделали, вы тоже вполне могли придумать. Доказательства, понимаете? Нам нужны доказательства!