Проводив его взглядом, Хемингуэй произнес со вздохом: – Как я погляжу, еще один ствол канул неведомо куда! Первый был вашим, сэр. – Вы перекладываете на меня ответственность за оплошность моей жены, старший инспектор? – спокойно откликнулся Хасуэлл. – Я не согласен, что винтовка куда-то канула. Ее одолжили – правда, в обход правил – местному водопроводчику, однажды заведшему заглохшую машину моей жены. Правда и то, что он вернул ее через несколько дней, и с тех пор она, насколько я знаю, лежит дома. – Да, сэр, но мне сообщают, что она висела без присмотра в шкафу у вас в чулане, откуда любой мог ее взять без вашего ведома. – Согласен, но позвольте уточнить, что ее обнаружили в этом самом шкафу вчера вечером. Я еще могу – хотя с большим трудом – представить, что ее забрал кто-то из гостей устроенного моей женой теннисного турнира. Но мне никак не удается объяснить, как кто-либо мог пронюхать о винтовке в шкафу, а тем более вернуть ее потом на место, оставшись невидимым. Вы забрали ружье? Мой сын оставил его для вас. – Нет, сэр. Это сделал сержант Карсторн. Хасуэлл чуть заметно улыбнулся: – Согласитесь, мы ничего от вас не утаили, старший инспектор. – Образцовые открытость и честность, сэр. В ваш чулан можно проникнуть из сада? – Нет, только из холла. Над глухим матовым окном крутится вентилятор. Если учесть алиби моего сына, то остается лишь один человек, который мог бы сначала забрать оттуда ружье, а затем вернуть его на место, – я сам. Только я вряд ли стал бы возвращать его туда. – Ну что, Клиберн, настигли вас ваши грехи? – Еще как! – ответил вернувшийся викарий. – Мне ужасно жаль, инспектор, но, боюсь, я не могу немедленно предоставить вам это оружие. Помнить бы заранее о ловушках, что усеют наш путь! Знаю, я поступил дурно, прекрасно знаю! – Не огорчайтесь, сэр! Просто вы его кому-то одолжили, – сказал Хемингуэй. – Хотя и не должны были этого делать. – Это невозможно отрицать, – скорбно проговорил викарий. – Но когда у тебя есть спортивное оружие, то надо быть скупердяем, чтобы не одолжить его тому, у кого его нет. Особенно когда пример подает сам добрый сквайр, позволяющий стрелять у себя на пустоши и поощряющий деревенских ребят заниматься спортом. Большинство из них – молодцы! Я следил за тем, как многие ребята росли, от самой колыбели, и могу вас заверить, инспектор, что, хотя и нарушал закон, доверяя оружие тем, кто не имеет права его держать, никогда не отдал бы его тому, за кого не мог бы поручиться. – Кому же, например, сэр? – поинтересовался Хемингуэй. – Полагаю – и жена помнит то же самое, – в последний раз это был молодой Дитчлинг. Он пел у меня в хоре, пока голос не начал ломаться. Золото, а не паренек! Старший в большой семье, его мать, бедняжка, – вдова. Ему только что вручили призывную повестку, и он забыл вернуть мне ружье. Горе ему, а еще больше мне самому за то, что не напомнил! Молодежь, знаете ли, инспектор, весьма забывчива. – Да, сэр, – кивнул Хемингуэй. – Говорите, он старший в большой семье? Боюсь, младшие братья долго баловались с чужим ружьем и, скорее всего, потеряли его. – Уверен, что нет! – возразил викарий. – Я тоже. Где проживает эта большая семья? – «Розовые коттеджи», дом два, – ответил викарий, глядя на него с несчастным видом. – Коттеджи напротив выгона, на триндейлской дороге. – Вот как? – Знаю, о чем вы думаете, – произнес викарий, тяжело усаживаясь в кресло. – Никогда не перестану винить себя за то, что послужил причиной – сам того не ведая, но это не оправдание – для подозрения, павшего на голову представителя смелой преследуемой нации, о котором я не могу сказать ни одного дурного слова! – Не отрицаю, сэр, меня посетила мысль, что в одном из этих коттеджей живет поляк, которого вы называете Ладисласом. Но вы, похоже, знаете мои мысли лучше меня самого, потому что я обычно считаю бездарной тратой времени о чем-то думать, когда не хватает информации. Тем не менее я рад, что вы его упомянули: то, что человек вашего сана может сказать о своем прихожанине, представляется мне заслуживающим внимания. – Ладислас не мой прихожанин. Он не нашего вероисповедания. Можно, конечно, считать любого жителя прихода овцой в своем стаде, тем более в этом случае, когда молодой человек при столь трагических обстоятельствах лишился семьи, дома, даже страны. Мой долг – привнести в его одинокую жизнь немного дружелюбия. – Это делает вам честь, сэр, – сердечно изрек Хемингуэй. – Скорее самому Ладисласу, – возразил викарий с улыбкой. – Поляки стояли здесь у нас неподалеку во время войны и не всегда производили приятное впечатление. Я сам должен к своему стыду сознаться, что не был доволен, услышав, что один из них поселился среди нас. Однако, сочтя своим долгом навестить молодого человека, я приятно удивился. Достойный человек, полный решимости добросовестно трудиться и вынужденный, увы, преодолевать нашу островную замкнутость и предвзятость. Я познакомил его с людьми, с которыми он мог бы ощутить душевное родство, и нисколько об этом не пожалел. Кстати, его квартирная хозяйка, наша добрая миссис Докри, весьма уважаемая особа, души в нем не чает, а ее суждение весит несравненно больше моего, инспектор! – Я бы этого не утверждал, сэр, тем не менее понятно, что он не тратит все свое свободное время на создание проблем для деревенских девушек, я уж не говорю о женщинах, чьи мужья служат в армии, – произнес Хемингуэй. Хасуэлл, молча сидевший у окна, вдруг хохотнул, но викарий, по-прежнему улыбаясь, покачал головой и заметил, что младенцы с неустановленным отцовством, которых он обязан крестить, вызывают у него слезы, а не смех. За этим соображением последовал переход к его малоимущей пастве. Старший инспектор внимал его сбивчивым речам, набравшись терпения, мысленно отделял зерна от плевел и постарался, упомянув домработницу Линдейлов миссис Мортон, вырулить на тему высшего торнденского общества. Однако о Линдейлах викарий сообщил немного. Миссис Линдейл не принадлежала, как и Ладислас, к его вероисповеданию, а ее муж, хотя и взращенный в англиканской вере и вообще хороший человек, увы, в церковь не ходил. Викарий сожалел, что такие приятные молодые люди вынуждены жить затворниками. Они редко появлялись на скромных соседских праздниках. Миссис Линдейл слыла высокомерной, но викарий объяснял ее нрав робостью. Мисс Паттердейл, в высшей степени радушная особа, которую он упорно возводил в ранг доброго ангела прихода, прекрасно отзывалась о миссис Линдейл. Это она уговорила миссис Эйнстейбл пригласить пару, но ничего не вышло: миссис Линдейл вежливо отклонила приглашение, сославшись на невозможность оставить свою малышку. Викарий горевал и по этому поводу. Пусть Эйнстейблы не принадлежали к поколению Линдейлов и нечасто принимали гостей, их нельзя было не считать полезным знакомством. – Я сейчас как раз от них, – подхватил Хемингуэй. – Мистер Эйнстейбл – джентльмен старой школы. Начальник полиции рассказал, что он лишился на войне единственного сына. Представляю, какая это утрата для Торндена, а не только для него самого. – Вы совершенно правы, инспектор! – воодушевился викарий. – Я редко встречал таких замечательных молодых людей, как он. Он поддержал бы ветшающие традиции. Редкий цветок в густом лесу… Сквайр перенес жестокий удар. Остается надеяться, что его наследник не ударит в грязь лицом, хотя, боюсь, отношения между деревней и сквайром ждут печальные перемены. Торнден плохо принимает чужаков. – Не знаю мест, где это происходило бы более гладко, – заметил Хемингуэй. – Будем надеяться, что в ближайшее время этого не случится. У сквайра здоровый и бодрый вид, чего не скажешь о миссис Эйнстейбл. Викарий вздохнул: – «Ибо не ведаешь, что сулит грядущий день…» – Воистину! – отозвался Хемингуэй. – Так-то оно так, но… – У сквайра грудная жаба, – сообщил викарий. – Что вы говорите! – Сквайр вполне может протянуть еще много лет, – подал голос Хасуэлл. – Все мы молимся об этом, дорогой Хасуэлл. – Я понимаю, о чем говорит викарий, – произнес Хемингуэй. – При такой болезни каждый день может оказаться последним. Неудивительно, что у миссис Эйнстейбл озабоченный вид. Как я погляжу, он не из тех, кто себя щадит. – Сквайр не инвалид, – возразил Хасуэлл. – Он очень энергичный человек, для него будет только хуже, если он откажется от привычной активности. – Святая правда! – кивнул викарий. – Но ему можно пожелать меньше трудов. Так и хочется посоветовать сквайру забыть о чрезмерной добросовестности, но разве такое советуют? – То есть не так стараться ради поместья, которое достанется по наследству то ли кузену, то ли племяннику, живущему где-то в Южной Африке? – уточнил Хемингуэй. – Это даже не старания, а настоящая борьба! – Он посмотрел на Хасуэлла: – Я видел, что он занимается лесоповалом. – И новыми посадками. – Это я тоже заметил. – Сквайр – необыкновенный человек, – тепло промолвил викарий. – Иногда я ему говорю, что предприимчивостью он поборется с человеком вдвое моложе себя! Помню, когда он только решил извлечь выгоду из общинного выгона… Надо вам объяснить, инспектор, что выгон… – Кстати, про выгон, – перебил его Хасуэлл. – Как вы считаете, старший инспектор, можно запретить людям топтаться там, мусорить, таращиться через изгородь на Фокс-Хаус? Мисс Уорренби это чрезвычайно неприятно. – Бедняжка! – воскликнул викарий. – Это просто позор! Куда катится мир? Что за вульгарная тяга к сенсационности? Как раз сегодня утром об этом толковал Гэвин Пленмеллер, но я не обратил внимания. Испугался, что он опять настроен шутить, а мне его шутки совершенно не нравятся! Действительно, инспектор, необходимо что-то предпринять! – Боюсь, полиция бессильна, сэр, пока люди ограничиваются самим выгоном и общественной дорогой и никому не чинят препятствий, да и как иначе, там же тупик! На лице викария появилось тревожное выражение. – Может, мне пойти туда и обратиться к ним, объяснить, как все… – Кто-то просто похихикает, а может, и нагрубит вам, – предостерег Хасуэлл. – Лучше натравите на них Пленмеллера: ему понравится рассеивать толпу. Его остановит лишь угроза линчевания. – Хасуэлл, Хасуэлл, друг мой, – пробормотал викарий. – Не волнуйтесь! – засмеялся тот. – Вы можете представить, чтобы он хотя бы пальцем шевельнул ради племянницы Уорренби? Викарий покачал головой и сказал, что у их доброго друга злой язык, но любой достоин снисхождения, а сердце человеческое не избавлено от горечи. – Уж его-то, с хромотой, надо бы пожалеть, – произнес Хемингуэй. – Слушать Пленмеллера исключительно полезно, он о любом такого наговорит, что не устоишь на ногах от неожиданности! Однако я не уверен, что его суждению можно полностью доверять. Не удивлюсь, если Пленмеллер просто старается оправдать надежды слушателей и всякий раз, открывая рот, выдает что-нибудь сногсшибательное. Викарий окинул Хемингуэя одобрительным взглядом и похвалил за проницательность. – Я сильно огорчен его отношением к этой прискорбной истории, – продолжил он. – Молчу о христианском сострадании, но и с мирской точки зрения я предостерегал Пленмеллера, что его неумеренное красноречие может быть неверно понято. Пока что, – оговорился он, изображая поклон, – мои опасения не подтвердились. – Большое вам спасибо, сэр, – радостно сказал Хемингуэй. – Вообще-то у меня возникло бы больше подозрений, если бы Пленмеллер вдруг сменил тон, потому что, как утверждают, он много месяцев твердил, что от Уорренби необходимо избавиться. Я вот чего никак не возьму в толк: почему он взъелся на Уорренби сильнее, чем кто-либо еще? – Он сделал выразительную паузу, но викарий лишь вздохнул, а Хасуэлл усмехнулся и пожал плечами. – Возможно, – продолжил Хемингуэй, – разница между ним и остальными местными жителями, не выносившими Уорренби, состоит в том, что он говорил то, что думал, а они нет. – Боюсь, вы правы, – скорбно закивал викарий. Старший инспектор прищурился: – Вы с большинством, сэр? – Это невозможно опровергнуть, – ответил подавленный викарий. – При всех стараниях тяжело бороться с неподобающими мыслями, плоть слаба, о как слаба! – Если так пойдет, то вы скоро заподозрите всех, кто не питал к Уорренби неприязни, старший инспектор, – усмехнулся Хасуэлл. – Спешу вас уверить, что я, подобно викарию, считал его пренеприятнейшим субъектом! Хемингуэй поднялся. – Вижу, он добился непопулярности, – подытожил он. – Не стану больше отнимать у вас время, сэр. – Что вы, что вы! – вежливо откликнулся викарий. – Я полностью в распоряжении тех, кому нужен. Он проводил Хемингуэя до двери, пожал ему руку и сказал, что мечтает встретиться с ним по более приятному поводу. Констебль Мелкинторн, увозя старшего инспектора от дома священника, спросил в воротах, куда двигаться теперь. Ему было велено ехать к «Розовым коттеджам». Пропустив велосипедиста, водитель повернул на Хай-стрит влево. Он уже переключал передачу, когда раздался приказ затормозить. Он послушно замер на обочине. К машине приближался майор Миджхолм. – Добрый вечер, сэр! – поприветствовал его Хемингуэй. – Я вам нужен? – Да! – подтвердил майор. – Я думал-думал и посчитал своим долгом поделиться с вами кое-какими сведениями. Учтите, возможно, это пустое. Я не утверждаю, что придаю им большое значение, но мало ли? Наш долг – сообщать полиции все, что известно. – Правильно, сэр, – подтвердил Хемингуэй.