– Куда на самом деле ехать, сэр? – осведомился Мелкинторп. – До конца коттеджей. Я навещу Ладисласа. Не хочу, чтобы эта банда прилипла носами к стеклу. Хитрость, к счастью, удалась, и когда машина достигла назначенного места, Дитчлинги уже скрылись в доме. Выйдя из автомобиля, Хемингуэй зашагал к коттеджу миссис Докри. Было уже шесть вечера, и Ладислас вернулся с работы. Оказавшись в передней гостиной, куда его привела миссис Докри, старший инспектор застал в гостях у Ладисласа двух посетителей: Мэвис Уорренби в трауре и Абби Дирхэм. Девушки навестили его, вернувшись из Беллингэма на автобусе. Хемингуэй не заметил, чтобы их появление доставило Ладисласу удовольствие. Он был кареглазым красавчиком с романтичными черными кудрями, робким, как фавн. Появление старшего инспектора его испугало, и он, не теряя времени, уведомил Хемингуэя на отличном английском, что две леди просто заглянули к нему по пути домой. Мисс Уорренби в своей простодушной манере дополнила: – Мистер Замагориски – мой большой друг, и я сочла своим долгом продемонстрировать ему полное доверие и уверенность, что он не имеет никакого отношения к смерти моего дяди. По виду Ладисласа нельзя было судить, признателен ли он ей за это заявление. – Вы так добры… – промямлил он. Понимающе улыбнувшись, мисс Уорренби взяла его за руку и стиснула ее. – Вы должны мне верить, Ладди, – ласково промолвила она. – Не слушайте сплетни, я же не слушаю! Я часто думаю, насколько лучше был бы мир, если бы люди помнили об обезьянах. – Какой смысл помнить об обезьянах? – вскричал Ладислас, высвобождая руку. – Извините! К чему этот разговор об обезьянах? – Я про трех обезьянок – олицетворении того, что нам следует… – Ясно! – воскликнула Абби. – Не видеть дурного, не слушать дурного, не вести дурных речей. Ладислас, это просто поговорка. Пошли, Мэвис! Если старшему инспектору нужно поговорить с Ладисласом, не станем ему мешать. Поляк переводил взгляд с Хемингуэя на девушек. Мэвис спросила, не хочет ли он, чтобы она осталась, причем ее тон так намекал на их полное взаимопонимание, что он испугался еще сильнее и поспешно отверг ее помощь. Пришлось Мэвис нехотя собирать свои многочисленные свертки. Старший инспектор, достав из-под стола бумажный пакет, отдал его ей, заметив, что она совершила много покупок. – Это для траура, – объяснила Мэвис благостным тоном, с легким оттенком упрека. – Знаю, скорбь сейчас не в моде, но лично я вижу в этом дань уважения. Я попросила мисс Дирхэм съездить со мной в Беллингэм, потому что одна не смогла бы, хотя знаю, что должна привыкать к одиночеству… Говоря, она поглядывала на Ладисласа, но тот избегал ее взгляда, предпочитая не без трепета смотреть на Хемингуэя. – Верно, – кивнул старший инспектор. – Вы уважали дядю, мисс? – Что за вопрос? Конечно, да! – Ты говоришь искренне или просто потому, что он умер? – не сдержала любопытства Абби. – Абби, ты не такая. Ненавижу циничные разговоры! Я очень любила дядю Сэмпсона и, естественно, уважала его. – Меня это интересует, – произнес Хемингуэй. – Уж не обессудьте, мисс, похоже, вы – единственный известный мне человек, испытывавший к нему уважение. – Наверное, я знала его лучше, чем все остальные. – Вот и я так подумал. Объясните, как он умудрился всех против себя настроить? Только не надо утверждать, будто его любили. Если Хемингуэй надеялся лишить Мэвис самообладания, действуя напролом, то его ждало разочарование. Он удостоился лишь томного взгляда и следующих слов: – Я считаю, что судить по внешности неверно. У моего бедного дядюшки было полно мелких причуд, зато сердце у него было золотое. Просто люди его не знали. Конечно, он не был безупречен – ведь у всех есть изъяны. Но я вспоминаю чудесную мысль Стивенсона, которую выучила в школе. Я решила, что буду всегда ей следовать. – Мэвис вздохнула, улыбнулась и, к неудовольствию Абигейл Дирхэм, восторженно продекламировала: – «В худших из нас так много хорошего, в лучших из нас так много плохого, что вряд ли кому-то стоит говорить об остальных!» – Неужели вас в школе заставляли заучивать такую тухлятину? – усмехнулась Абби. – Моя была гораздо лучше! Мы учили самое лучшее, вроде «Попутный вечер нас доставил сей же час…», «Эдвард, Эдвард», «Лорд Рэндал, мой сын». В этом был хоть какой-то смысл! Пошли, нам пора! Старший инспектор не возражал, чтобы она вывела Мэвис из комнаты. Он слышал, как в коридоре Абби упрекает подругу за чепуху, от которой всех тошнит. Хемингуэй остался наедине с Ладисласом, уверенным, что угодил в лапы гестапо. – Я ничего не знаю! – заявил он, прижавшись спиной к стене. – Делайте со мной, что хотите, я ничего вам не скажу! – Значит, нет смысла что-то делать с вами, – заметил Хемингуэй. – Я и не собирался. Не знаю, как чудят в Польше, но в Англии бояться полиции не следует. Скажите, вы с мисс Уорренби собираетесь пожениться? – Нет, тысячу раз нет! – Ну и ладно, не надо волноваться! Вы просто друзья? – Она очень добра ко мне, – произнес Ладислас уже спокойнее, но все еще с подозрением. – У меня здесь мало друзей. Я был рад, когда меня с ней познакомили. Мисс Уорренби сочувствует мне, расспрашивает про мою родину, а сама она несчастная, потому что ее дядя тиран и у нее, как у меня, нет друзей. О женитьбе я не помышляю, клянусь! – Дядя не был добр к мисс Уорренби. – Ну да! Она не признается, не жалуется, но у меня есть глаза, и я не дурак! Она даже выполняет работу служанки, ведь дом большой, а служанка там была одна-единственная. Мисс Уорренби рассказала, что когда служанка вышла замуж за садовника, мистер Уорренби от жадности не стал искать ей замену и заявил, что мисс Уорренби бездельничает, вот пусть и трудится в доме. Ей приходилось слушаться, прислуживать дяде, быть вежливой с его друзьями и не иметь собственных! – Ему не нравилась ее дружба с вами? – Хемингуэй ждал ответа, но Ладислас молча таращил глаза. – Почему? – Я поляк! – отрезал тот. – Он случайно не вообразил, будто вы хотите жениться на мисс Уорренби? – Это не так! – Не надо волноваться! Вы видели мистера Уорренби, когда зашли туда в субботу? – Нет! – Видели. Что он делал? Ладислас разразился бурной речью, суть которой сводилась к тому, что не будь он иностранцем, старший инспектор не посмел бы допрашивать его и ставить под сомнение его слова. – Такая работа, приходится сомневаться в том, что слышишь, – невозмутимо парировал Хемингуэй. – К тому же у вас манера противоречить самому себе. Сержанту Карсторну вы сообщили, будто не ходили в Фокс-Хаус, а когда он вам не поверил, сказали, что все-таки ходили – к задней двери. Я вынужден предположить: вы знали, что мистер Уорренби находился внутри дома, раз вы его видели. Вы занимались там разведкой? Не склонен вас осуждать, он ведь был из тех, с кем лучше не сталкиваться. Ну, выкладывайте, что там произошло на самом деле? Эта деловитая речь привела Ладисласа в чувство. Он еще немного поглазел на Хемингуэя, а потом промолвил: – Когда я говорю, что не видел его, я имею в виду… – Что видели! Вы же иностранец и неважно владеете английским языком? Поляк задохнулся от возмущения: – Он сидел в своем кабинете. Читал какие-то бумаги. Хемингуэй кивнул: – За письменным столом? Вы легко могли увидеть мистера Уорренби с дороги, если он был там. Потом подкрались к задней двери, что было глупо. Во-первых, я видел тропинку, по которой ходят торговцы, она проложена вдоль той стороны дома, где Уорренби мог вас заметить. А во‑вторых, он должен был бы услышать, как вы стучитесь. Ладно, если вы так говорите, я не возражаю, это не очень важно. – Сейчас скажу вам правду! – воскликнул Ладислас. – Я не подходил к двери. Ушел, потому что не хочу неприятностей для мисс Уорренби, а раз ее дядя дома, то мне ясно, что она никуда со мной не пойдет. Что здесь такого? – Лишняя работа для полиции, больше ничего, – заметил Хемингуэй и ушел. Для констебля Милкенторпа нашлась компания. Выйдя из машины, он с усмешкой наблюдал за потрепанным субъектом преклонных лет в старой одежде и засаленной фуражке набекрень, что шло вразрез с его почтенным возрастом. Рядом стояла полная женщина. На эту пару грозно взирал еще один констебль – средних лет, со склонностью к избыточному весу. Старший инспектор увидел, как полная женщина берет старика за руку, и услышал, как она уговаривает его уняться и идти домой, где его ждет чай. – Отпусти, не то получишь тумака! – ответствовал старейшина сварливо и не вполне разборчиво, цепляясь для устойчивости за молодой ясень. – Женщины! Глаза б мои их не видели! Я намерен поговорить с детективом, и никакая женщина мне не помешает, тем более этот олух! У него тупая башка и плоскостопие, пусть не мечтает о повышении, даже если доживет до моих лет, ему лычек не видать, потому что он ест не в себя – или это не жир, а водянка? – Отец! – взмолилась дочь, дергая его за руку. – Не груби мистеру Хобкирку! Если не прекратишь, то… – Будешь дальше распускать язык, Бигглсвейд, – пожалеешь, что вовремя его не проглотил! – не выдержал констебль Хобкирк, задохнувшись от гнева. – Мистер Бигглсвейд, мистер Хобкирк! – поправила его женщина, мгновенно переметнувшись в противоположный лагерь. – Ему целых девяносто лет, забыли, что ли? Все, отец, пошли! – В чем дело? – вмешался подошедший Хемингуэй. Констебль Мелкинторп так увлекся представлением, что забылся и подмигнул начальнику. Хобкирк отреагировал по-уставному: – Полицейский констебль Хобкирк, сэр! Разрешите доложить… – Заткнись, молокосос! – скомандовал Бигглсвейд. – Нечего тебе докладывать, дай мне! Знаю я тебя, еще наврешь с три короба. Пусть в газете будет моя фотография, а под ней надпись – мол, такой-то… – Отстаньте от констебля, дедушка! – добродушно попросил Хемингуэй. – Что случилось, Хобкирк? – Случись что, – не сдавался непокорный Бигглсвейд, – его лучше не спрашивать, он уже много лет не видит дальше собственного брюха, куда ему! А я ни словечка не скажу, потому что никогда не имел дела с полицией, никого из вас не боюсь! – Несносный старикашка! – воскликнул Хобкирк. – Ты же был худшим в графстве браконьером, пока не превратился в развалину, мне ли не знать! Злодейская физиономия Бигглсвейда сморщилась, из беззубого рта вырвалось слабоумное хихиканье. – А ты докажи, сынок! Я не отрицаю и не подтверждаю, просто говорю, что был слишком хитер и всегда оставлял вас, олухов, с пустыми руками. – Не обращайте на него внимания, сэр! – попросила дочь. – Впал в детство. Прошу извинения за его речи, у него осталось одно упрямство. Взялся рассуждать, а зубы забыл дома! Сильный тычок локтем от разгневанного папаши заставил ее замолчать. – Дочка, – представил ее Бигглсвейд. – Не даст отца в обиду. Вон как расцвела. У меня есть еще. И сыновья. Первым родился сын, последним тоже.