– Видно, этот человек плохо вас знает. – И вам не кажется, что я стала жестокой эгоисткой? – Такое в той или иной степени происходит с любым полицейским, а все из-за того, что мы вынуждены соприкасаться с самой пакостной стороной реальности. Но если ты при этом еще и живешь одиноко, то дело становится куда серьезней. – Могу я задать вам один вопрос, Фермин? – Если он не личного свойства… – Личного. – Тогда нет. Сами ведь взяли с меня слово, что мы не будем говорить на личные темы. – Да бросьте вы, можно этот уговор разок и нарушить, но при условии, что назавтра мы не вспомним ничего из сказанного. Готовы? – Не уверен, что у вас есть право требовать от меня такую вещь, но думаю, у меня бы получилось. Ладно, давайте попробуем. – Договорились. И вот вам мой вопрос: вас тяготит одиночество? – Я, признаюсь, ждал чего-то более заковыристого, ну да ладно, отвечу. Да, инспектор, разумеется, одиночество меня тяготит. Большую часть времени я об этом просто не думаю, но иногда, отправляясь в постель, вдруг начинаю воображать, что уже не проснусь и умру во сне. И тут мне приходит на ум, что никто не будет тосковать обо мне, что чья-то другая жизнь не изменится из-за моей смерти. Это грустно, от таких мыслей сердце разрывается. – Очень мрачно. И как вы поступаете в таких случаях? – Зависит от обстоятельств. Чаще всего встаю и иду на кухню, чтобы чего-нибудь поклевать. Знаете, чего-нибудь совсем легкого, ломтик ветчины… После этого я вроде бы прихожу в норму. И начинаю думать, что все не так плохо и если я ночью умру, то на следующий день не пойду в комиссариат и Коронас, разгневавшись, пошлет кого-нибудь ко мне домой. Тогда и обнаружат мой труп. Установят, что смерть была естественной, соберутся коллеги, вы придете, сообщат моему сыну в Нью-Йорк, организуют похороны… Церемония пройдет по всем правилам. Может, кому-то и хочется, чтобы вокруг его смерти было побольше шума, а мне и этого было бы вполне достаточно. – Вы все детально продумали. – А вы, Петра, вы страдаете от одиночества? – Страдаю? Нет, сами знаете, что мое одиночество, оно по убеждению. Но есть одна ужасно глупая вещь… не знаю даже, стоит ли о ней рассказывать. – Расскажите, а мы тем временем закажем еще виски, чтобы говорить было проще. – Понимаете… я так и не сумела научиться кое-что делать. Более того, я бы сказала, что категорически отказывалась учиться этому. Вы не поверите, Гарсон, но я не умею вдевать шнурки в новые ботинки. Он посмотрел на меня, словно раздумывая, не будет ли лишним, если мы закажем еще по порции виски. – Надеюсь, вы понимаете, о чем я. Завязывать шнурки я умею, но если надо стратегически точно вставить шнурки в дырочки, чтобы под конец их вытянуть… – Чего уж тут сложного. – Знаю, что ничего, но всегда рядом был кто-то, кто делал это за меня: отец, мои мужья. Я просто не хотела этому учиться – это было все равно что позволять себя любить, ну, все равно что позволять кому-то чуть меня побаловать. Понимаете? – Очень на вас похоже, иначе говоря, странно и необычно. – Глупость, конечно, но я и до сих пор стараюсь, чтобы кто-нибудь делал это за меня. Прошу в магазине, когда покупаю новую обувь, или домработницу. Но, понятное дело, получается совсем не то же самое. И я знаю: наступит день, когда я не смогу никого об этом попросить, однако по-прежнему не хочу учиться. Во мне почему-то живет уверенность, что у жизни есть передо мной такой вот долг. – Теперь понимаю. – А какой долг у жизни перед вами? – Мы с жизнью в расчете. И я уже давно ничего не прошу у нее на будущее, но при условии, что и жизнь не станет мне гадить и ничего лишнего от меня не потребует. Ни лишних жертв, ни лишних страданий. Хватит! – Верно! В этом и заключается эгоизм таких людей, как мы с вами, людей, которые живут одиночками. Вам не кажется, что мы имеем на это право? – Еще бы! И мы молча выпили, уверенные в справедливости сказанного. При искусственном освещении очертания пластиковой мебели расплывались. У пассажиров, сидевших вокруг, на лицах читалась усталость. Они с удивлением поглядывали на странную пару, которую составляли мы с Гарсоном. И я на миг задумалась о том, зачем нас, собственно, занесло сюда, в это безликое, холодное и случайное место. Гарсон не дал мне углубиться в грустные размышления, он взглянул на часы и крякнул. Алкоголь облегчил наши горькие думы и помог скоротать время, пора было идти на посадку. Мы вернулись в свою зону и сели в самолет. На следующее утро я, проснувшись в гостинице, не сразу сообразила, где нахожусь. И первым делом поклялась себе, что, как только мы покончим с этой мерзкой историей, сообщу Коронасу о своем желании взять очередной отпуск. Я становилась психопаткой, пора было собрать чемодан и отправиться куда-нибудь, где нет ни розовых журналов, ни прессы любого другого цвета. Я вспомнила всех покойников, которые остались на моем пути: Вальдеса, Росарио Кампос, беднягу осведомителя и его жену… И наконец, министра. Действительно, целое кладбище… А мы продолжали двигаться впотьмах – ни одного шага наверняка. Коронас был прав: события постоянно опережали нас, так что вполне резонно было говорить о полном нашем поражении. Гарсон сосредоточенно поглощал завтрак, когда я поделилась с ним своими выводами. – Ну и что, по-вашему, нам теперь делать? – спросил он. – По мне, так надо в первую очередь еще раз побеседовать с этим Маркизом. – Да пошел этот раздолбай куда подальше! Свою роль он уже сыграл, от него мы узнали, что Вальдес, скорее всего, занимался шантажом – и занимался по-крупному. И ничего больше нам из этого типа не вытянуть. – Коронас приказал допросить его еще раз – и как следует надавить. – Помню, но мы уже получили от Маркиза информацию, поразмыслили над ней и сделали свои выводы – у нас появилась серьезная версия… Вот только что дальше делать с этой версией? Забыть про нее и с собачьим упорством выполнять приказы комиссара? – Вряд ли стоит рисковать, Коронас опять встанет на дыбы. – А кто, скажите на милость, везет на себе это дело – он или мы? – Послушайте, инспектор, если мы сейчас начнем… – Нет, это вы послушайте меня, Гарсон. Пора наконец вернуться в тот пункт, где мы приостановили поиски. Речь идет о шантаже, так ведь? Я совершенно уверена, что несчастный министр никого не убивал. Но тогда должен существовать кто-то другой. Вы помните про Лесгано? Мы должны вернуться назад. – Объясните, каким образом. – Снова заняться миром СМИ. Помните Магги, ту девчонку, с которой я вела себя так тонко и деликатно? Мне кажется, сейчас она для нас куда важнее Маркиза. – Господи, ну и врежет нам комиссар! – Расслабьтесь – Коронаса в Мадриде нет. Мы снова отправились в “Телетоталь”, где встретились с Магги, которая, как и прежде, не проявила к нам ни малейшего интереса и не выразила ни малейшего желания поддерживать беседу. За то время, что мы не виделись, она вставила в свой маленький вздернутый нос пару колечек с правой стороны. Это еще больше усиливало впечатление маргинальности, сочетавшейся в ней с нарочитым стремлением выглядеть как можно более продвинутой. Магги насмешливо глянула на меня: – А я уж думала, вы здесь больше никогда не появитесь, вас ведь прям тошнило от этого безнравственного места… Я улыбнулась, решив быть безжалостной по отношению к самой себе: – Я тебя недооценила, Магги. Из всех, с кем нам довелось в этом заведении поговорить, ты, похоже, оказалась самой умной. – Какая честь! – Я серьезно говорю и должна добавить, что сейчас именно ты могла бы помочь нам разобраться с убийством Вальдеса. – Ага, и надо понимать это как что-то типа призыва: “ Ты нужен своей родине”, да? – Называй, как хочешь, но ты и вправду нам нужна. Крошечные крапинки на ее экологической майке задрожали. – Ладно, я вся внимание. – Дело довольно простое. Нам стало известно, что Вальдес собирал и более серьезный компромат, чем сплетни о пластической операции какой-нибудь там звезды. У тебя есть соображения, кому он мог такую информацию продавать? Она несколько раз фыркнула, отчего запрыгала ее выстриженная острым углом челка. – Ничего себе вопросик! Да мне-то откуда знать! Вы что, думаете, такой тип, как мой шеф, который даже бумажки с записями хранить боялся, чтобы никто их, не дай бог, не прочитал, стал бы обсуждать со мной такие делища? В разговор вмешался Гарсон: – Нет, на такую удачу мы не рассчитываем, но именно вы больше других общались с ним по работе, вы знали, с кем он разговаривал, с кем и когда связывался. – Ну, тут вам навряд ли что обломится! Он был горазд получать сведения через меня, а теми, что приходили к нему другими путями, ни в жизнь со мной не поделился бы. Я при нем была все равно как подсобным рабочим, только скоро и с этой работы меня попрут. – А что вы скажете про редактора канала? Она от всей души рассмеялась: – По мне, так хорошо бы ее прищучить, но сильно сомневаюсь, что наш канал был как-то связан с такого рода вещами! – А кто, по-твоему, был бы готов напечатать скандальный материал, направленный против влиятельной персоны, скажем, против министра? – Вы чего, шутите? Да все, инспектор, любой журналист в этой стране напечатал бы! Пресса, она сейчас реально такая! Неужто вы думали, что только поганые таблоиды способны на всякое свинство? Она была права, как это ни прискорбно, но она была права. Да, любой журналист. Любая газета пошла бы на это. Они распяли бы даже самого председателя правительства, заполучив на него компромат. Сожрали бы живьем. А будь он противником той линии, которую поддерживает газета, сделали бы это с еще большим остервенением. У любого из тех, кто управляет нашей страной, хватило бы совести поспособствовать, чтобы на обложке журнала вывесили чужое грязное белье – какой бы характер эти разоблачения ни носили: общественный или личный, экономический или сексуальный. Мое неприятие розовой прессы было не более чем отражением кучи старых предрассудков. Но теперь деградация стала общим явлением, глубоким, захватившим всех нас. Именно эта девчонка с круглыми глазами и желтыми волосами заставила меня осознать столь очевидную вещь. Мне стало стыдно. – Наверное, так оно и есть, Магги, и ты целиком и полностью права. А ты не помнишь, не было ли у Вальдеса встреч с главным редактором какой-нибудь газеты? Или, может, он получал официальные приглашения из кругов, связанных с правительством, или ему звонили оттуда? А вдруг Лесгано – это какой-нибудь политик? На все вопросы она только беззвучно мотала головой, отлично понимая, что я близка к отчаянию. К тому же я нарочно старалась показать себя слабой и безоружной, хотя сейчас и на самом деле таковой себя ощущала.