– А что, они еще существуют? Она повела плечом и ответила мне в самое ухо: – Песик, это марка «Голос его хозяина». Это все знают. Она произнесла еще что-то, но очень быстро, я не уловила и показала ей знаком взять бумагу в буфете. Она помотала головой и медленно повторила так, что я все поняла, как раньше: – Теряешь память, старушка. Становишься совсем дурой. Она стояла передо мной неподвижно и смотрела, как я сдерживаюсь, чтобы не расплакаться. Я сказала: – Какая ты злая. Да, ты очень злая. Тогда она присела, чтобы ее лицо было на уровне моего, и четко произнесла: – В этом доме тебя я люблю больше всех. Но ты теряешь память и становишься дурой. Я уже не понимала, огорчаться мне или нет, я боялась, что в кухню в любую минуту может войти сестра. Малышка была одета, собиралась идти за своей метрикой, чтобы они могли зарегистрироваться. Она сказала мне: – Не показывай им, что теряешь память. Лучше спрашивай меня. Я очень хорошо ее поняла, словно слышала каждое слово. И она положила руку мне на затылок и поцеловала в щеку. Она сказала мне: – Я не злая. Я тоже становлюсь дурой. Понимаешь? Я кивнула. И тогда она ушла. Я долго сидела одна. Сестра вернулась, потом снова вышла. Она занималась своим огородом или виноградником Пинг-Понга и Микки, точно не знаю, да мне все равно. Я думала о малышке. Я почти уверена, что когда она говорит со мной, то произносит слова только губами, беззвучно, и ее никто не слышит. Она словно рисует слова в тишине, только для меня. Она здесь всего лишь несколько недель, но может разговаривать со мной лучше, чем все остальные, которые знают меня всю жизнь. Бу-Бу возвращается первым, в середине дня. Он делает себе огромный сэндвич с ветчиной, маслом и рокфором. Сестра будет орать, как обычно, когда увидит, как мало осталось другим. Он был в городе в бассейне, и у него мокрые слипшиеся волосы. Так он похож на двенадцатилетнего мальчишку. Он что-то говорит мне, я не понимаю, но, судя по выражению его лица, что-то милое и не важное. Он поднимается к себе, чтобы читать книги о будущем. Через минуту возвращается Эль. Я сразу же вижу, что она не такая, как три или четыре часа назад. Глаза больше не накрашены. Она грустная, а может, еще хуже. Моет руки над раковиной. На меня не смотрит. Я спрашиваю: – Получила свою метрику? Покажешь мне? Она быстро отвечает какой-то грубостью, я не понимаю, но точно знаю, что это грубость. А потом смотрит на меня, поводит плечом, достает листок бумаги из кармана своей красной куртки и протягивает мне. Это метрика, выданная мэрией Брюске-Арама. Она родилась 10 июля 1956 года. Через несколько дней ей исполнится двадцать. Зовут ее Элиана Мануэла Хэрта Вик. Родилась у Паулы Мануэлы Вик, гражданки Франции. Отец неизвестен. Я замолкаю на минуту. Она забирает листок. Кладет обратно в карман. Наконец я говорю: – Ты носишь фамилию матери? Я вижу, как кровь отхлынула от ее загорелого лица, а короткий носик сморщился. Глаза полны слез, но глядят вызывающе. Она отвечает: – Вам это мешает? Кажется, я слышу каждое слово. Я говорю: – Нет, просто объясни мне. Она вытирает глаза тыльной стороной руки и четко – специально для меня – произносит: – Тут нечего объяснять. И уходит. Я говорю: – Не уходи. Я с тобой. Но она не слушает и поднимается наверх. Вечером мы все сидим за столом, она надела свои облегающие джинсы и синее поло с вышитой рыбкой на карманчике на груди. Флоримон сидит рядом с ней и смотрит на нее. Потом ест и говорит с Микки. Потом снова на нее смотрит и видит, что она о чем-то думает. Она притягивает ее к себе и целует в волосы. Видно, что он тоже очень влюблен. Думаю, он видел ее метрику и попросил разъяснений. А она, наверное, только резко повела плечом, и тогда он подумал: «А вообще-то, какая разница?» Точно, как я. Когда малышка родилась, ее мать еще не была замужем за Девинем, только и всего. Многие живут всю жизнь вместе, не расписавшись. Но вообще-то фамилия Девинь должна была стоять в метрике. Я говорю: – Флоримон, когда будет свадьба? Он отвечает: – Семнадцатого. В субботу. Сестра наклоняется ко мне и говорит, но я ничего не разбираю. Малышка улыбается, видя, до чего тупая у меня сестрица, и по складам повторяет за ней: – Должно пройти десять дней после объявления о свадьбе. Остальные остолбенело смотрят на нее, и я понимаю, что не ошибалась: изо рта у нее не вылетает ни звука, она просто как бы обрисовывает для меня слова одними губами. Я несколько раз киваю и говорю: – Голос его хозяина. Она смеется, просто заливается. И я тоже. А остальные смотрят нас, и лица у них совершенно идиотские. Я говорю Флоримону: – Голос его хозяина. Он ничего не понимает, но, когда видит, как мы с ней хохочем, тоже начинает смеяться, потом Микки, которому дай лишь повод, и даже Бу-Бу, застыв с вилкой в руке, но не соображая, что происходит. Только моя сестра не смеется. И от этого нам становится еще забавнее. Если посмотреть на выражение лица моей сестрицы, можно помереть со смеху. Мы-то его видим. Она уже в десять лет была ломакой. Я кричу: – Тело, словно из мрамора! Микки давится от смеха, он не успел проглотить вино, и оно выливается у него изо рта прямо на скатерть, Флоримон качается на стуле, согнувшись пополам и держась за живот, а малышка и Бу-Бу, хотя и не в курсе дела, хохочут громче всех. Им неловко, но сдержаться они не могут, а я просто захожусь в кашле, но остановиться не могу. Вот так. Так все и происходит, потому что не слишком-то красиво со стороны этого Девиня, которого я и в глаза-то не видела, заделать бедной женщине ребенка, а потом его не признать. Ну и, конечно, не обязательно доживать до моих лет, чтобы догадаться, что будет дальше: малышка вдруг замолкает, когда другие еще смеются, у нее слишком тяжело на душе, она роняет голову на руки на столе, среди тарелок, и ее плечи и спина сотрясаются от рыданий. Все застывают и с жалостью на нее смотрят, даже моя сестра, эта дура набитая, а Флоримон кладет руку на голову малышки, что-то тихо говорит ей. Потом помогает ей встать, и они идут наверх, в свою комнату. Сестра, Бу-Бу и Микки смотрят на меня, будто ждут объяснений. Я только говорю им: – Она хорошая девочка. Я тоже хотела бы пойти спать. Пришлось ждать два или три дня, чтобы остаться наедине с Эль. В старости становишься страшно нетерпеливой. Она надела новое платье, которое ей сшила мать, белое в голубой и бирюзовый рисунок. Голубой – точно подходит под цвет ее глаз. Она собирается поехать на трехчасовом автобусе, навестить свою учительницу в Брюске. Сестра стирает постельное белье возле крана. Бу-Бу после обеда ушел с Мартиной Брошар и еще одной девочкой, не из местных. Он мне сказал, что едет с ними собирать лаванду в горах. Мамаша Брошар умеет все превратить в деньги, она шьет мешочки, заполняет их сушеной лавандой и продает туристам – держать в шкафах. Не знаю, которая из девушек приглянулась Бу-Бу, но одно я знаю точно – он будет из последних сил карабкаться по склонам вовсе не для того, чтобы обогатить мамашу Брошар. Что тут скажешь, дело молодое. Я говорю малышке: – Я много думала и хочу поговорить с тобой до того, как вернется сестра. Она в это время чистит зубы над раковиной, как каждое утро, каждый вечер и всякий раз, когда куда-то идет. Она знаком показывает, что не может ответить. Малышка – поразительная чистюля во всем, что касается ее самой. Однажды она пристыдила сестру, когда мы садились за стол. Взяла стакан и посмотрела его на свет, повернувшись к окну, а потом молча пошла и перемыла его. А на все остальное, к чему она ни прикасается, ей глубоко наплевать. Можно на месяц бросить всю грязную посуду на кухонном столе, и она будет есть во дворе, держа тарелку на коленях. Сестра ее ненавидит за это еще больше, а мне смешно. Я ей говорю: – Хватит чистить зубы, сядь со мной. Она смотрит на меня несколько секунд, все губы вымазаны пастой, потом, отодвинув занавеску, смотрит в сторону родника, потом полощет рот, вытирает его полотенцем и подходит. Готова поклясться, что она знает, о чем я хочу с ней поговорить. Я ее прошу: – Садись. Она берет со стула подушку, кладет ее на пол возле моего кресла и садится, как она любит, обхватив руками коленки. Я глажу ее по волосам, они у нее такие густые, такие красивые. Она отстраняется. И я знаю, хотя и не слышу, что она говорит мне: – Ты меня растреплешь, я битый час их укладывала. Теперь я знаю, как она говорит. Но никогда не услышу, какой у нее голос, и об этом тоже буду сожалеть до конца своих дней. Сестра описала ее голос. Не нашла других слов, кроме «писклявый» и «работает под девочку». Еще она объяснила, что малышка говорит с немецким акцентом. Это меня удивило. И я спросила у нее самой. Она мне ответила, что делает это нарочно, чтобы выглядеть необычно. Клянусь, если бы ее не было, ее следовало бы обязательно придумать. Я говорю: – Не бойся, я тебя не растреплю. Она отвечает что-то типа: «О’кей, хоккей, не растреплешь – значит не растреплешь. О чем ты хотела со мной поговорить?» Я отвечаю: – Я рассказываю о своей юности, о Марселе, о Соссе-ле-Пен[43], и ты меня слушаешь. Но сама никогда не спрашиваешь о том, что хотела бы узнать. Можешь спросить. Она не шевелится и не отвечает. Я говорю: – Ты хочешь узнать, кто был водителем грузовика, на котором привезли механическое пианино в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, за восемь месяцев до твоего рождения. Я не так глупа, как ты думаешь. У меня куча свободного времени, чтобы думать. Как она неподвижно сидит, до чего густые и блестящие волосы у меня под рукой. Мне просто самой нужно было ей сказать то, что я помню, вовсе не обязательно расспрашивать меня об этом. Я тоже хочу быть не такой, как все. Я знаю, что хотя я ничего ей не сказала, но сумела заинтересовать. Боюсь только, что потом она не захочет больше себя утруждать, перестанет садиться возле меня и слушать. Я не смогу больше доверять ей свои воспоминания, и тогда они, одно за другим, угаснут в памяти, раньше, чем не станет меня. Когда я начинаю рассказывать другим, они сразу же находят какие-то неотложные дела. Сестра начинает убирать. Микки чинит велосипед, Бу-Бу делает уроки. Флоримона никогда не бывает дома или почти никогда. Он зарабатывает деньги на всю семью, и у него нет времени слушать Коньяту. Я говорю малышке: