– Мы сломаем тебе нос и выбьем кочергой все зубы. Я осталась лежать на полу у ног тех двоих, а он пошел в большую комнату и вернулся с кочергой. Сказал мне со злостью: – Ну давай, поори еще! Тот, который говорил со мной утром, снял куртку, бросил ее на кровать и сказал, наклонившись ко мне: – В твоих же интересах не рыпаться. Мы ничего тебе плохого не сделаем, если не будешь артачиться. Самый молодой сказал: – Снимай платье, сука. Он помахал кочергой у меня перед лицом, я плакала и сказала «да». Я встала, сняла разорванное платье. Тогда они толкнули меня на кровать. Тот, который говорил со мной утром, все время повторял: – Ну-ну, будь умницей. Потом мы тебя отпустим. Они сорвали с меня трусы и изнасиловали. Сперва, когда на мне был самый молодой, остальные держали меня за руки и за ноги, но увидев, что я не сопротивляюсь, отпустили. Черноглазый и темноволосый был вторым, он целовал меня в губы. Тот, который говорил со мной утром, остался со мной в комнате наедине. Когда он получил причитавшееся ему удовольствие, он сказал: – Вот и правильно, что не стала скандалить. Подумаешь, делов-то, а так можно и без лица остаться. Он пошел в большую комнату к остальным, оставив открытой дверь. Я больше не плакала, я не могла ни о чем думать. Я слышала, как они роются в буфете, ищут выпивку и наливают себе. А потом черноглазый с густыми усами подошел ко мне и сказал: – Иди. Они голодные. Я хотела достать одежду из шкафа, но самый молодой заметил это и кинулся в комнату с криком: – Оставь! Он схватил меня за руку и выволок в большую комнату. Когда я лежала на кровати, они оторвали бретельки от комбинации, и теперь мне приходилось поддерживать ее одной рукой, чтобы прикрыть грудь. Они увидели и стали смеяться. Потом они заставили меня пить вино. Большими стаканами. Самый молодой держал меня за волосы и приговаривал: – Давай пей, красавица. И смотрел на меня злыми глазами. Я приготовила кролика. Я потеряла представление о времени, знала только, что уже темно. В какой-то момент черноглазый, которого те двое называли Итальянцем, открыл дверь во двор, и я увидела темноту и белый снег. Он дышал холодным свежим воздухом. Самый молодой сказал водителю грузовика: – Посмотри, сколько звезд. Правда красиво? Он хотел, чтобы я тоже вышла посмотреть. Через открытую дверь было только слышно, как в горах воет северный ветер. Я опьянела и, чтобы не упасть, должна была держаться за стену. Пока они ели, пили и заставляли меня пить, водитель грузовика посадил меня к себе на колени. Они говорили, что им не хватает музыки. Они смеялись. Кажется, я тоже, но, наверное, и плакала, я впервые в жизни была пьяной. Они накинули на меня пальто и заставили выйти на снег. Они показали мне механическое пианино в кузове грузовика. Оно было массивное и высокое. Они включили фонарь над входной дверью: оно оказалось темно-зеленого цвета, а впереди на корпусе нарисована большая золотая буква «М». Для устойчивости оно было привязано веревками. Они его завели. Я упала на колени в снег, прикладывала его ко лбу, к щекам и слушала среди ночи мелодию «Розы Пикардии», которую ветер должен был уносить порывами в сторону деревни. Водитель грузовика поднял меня с земли, он хотел со мной танцевать. Но я не могла. Я повисла у него на руках, чувствовала, как голова болтается на его плече, а ноги волочатся по снегу. Позже они выпили водки и меня заставили пить, а самый молодой велел мне раздеться, чтобы продолжить мучения. Я услышала, как Итальянец сказал: – Хватит. Достаточно. Но и молодой, и водитель хотели еще. Я помню, что внушала себе: «Мне все равно. Теперь мне уже все равно». У меня остались только какие-то обрывочные воспоминания обо всем этом. Не помню, сколько все длилось. Я им сказала, что меня зовут Паула. Я курила французскую сигарету, которую мне дал самый молодой. Когда я смотрела на их лица, мне казалось, что я знаю их уже очень-очень давно. Они отвели меня в спальню и снова насиловали, а самый молодой заставлял меня повторять, что я «их женушка». Когда я закрывала глаза, все начинало безумно кружиться, весь мир качался вместе со мной. Позже меня вырвало в раковину. Они накинули на меня пальто, а водитель грузовика заставил присесть на скамейку у стола и сам надел на меня резиновые сапоги. Они вытащили меня на улицу, говоря, что уезжают, а я должна с ними попрощаться. Они по очереди целовали меня в губы, я не сопротивлялась, хотя в душе мне этого не хотелось. Вовсе не потому, что после всего, что они со мной сделали, это имело какое-то значение, я рассуждала с точки зрения пьяной женщины – боялась, что от меня пахнет блевотиной. Самый молодой сказал: – Советую тебе помалкивать. Иначе мы можем вернуться. И тогда сломаем тебе нос и выбьем все зубы. Прежде чем забраться в кабину, он добавил: – Во всяком случае, мы втроем подтвердим, что ты сама этого хотела. Итальянец остался последним возле грузовика. Его шатало. Он был в пиджаке и брюках из толстого вельвета. Он с трудом извлек из кармана золотой зажим для денег и вынул несколько банкнот. По сегодняшнему курсу – сто франков. Я тихо сказала «нет», но он глухо пробормотал: – Бери, бери. Положил деньги мне в ладонь и зажал мне пальцы. Я смотрела, как свет фар и красные огни грузовика сначала удаляются по спуску с холма, а потом исчезают за соснами. Пальто было надето на голое тело, и мне стало холодно. Я была счастлива, что ощущаю холод. Не доходя до открытой двери, я снова упала в снег. Я вползла в дом, волоча за собой пальто. Когда я почувствовала под собой плитки пола, я ногой захлопнула дверь. Несмотря на полный сумбур в голове, я мало-помалу осознала, что не смогу добраться до постели. Я легла на пальто и подоткнула его под себя. Я подумала: «Плита еще горячая. Нужно лечь рядом». Но уже не могла. У меня ничего не болело, во всем теле была одна пустота. Я слышала странный прерывистый звук, но он шел не от будильника на каминной полке. Я долго не могла понять, что это, пока не догадалась – это у меня стучат зубы. Тогда я завыла во весь голос и разрыдалась, надеясь, что до завтрашнего дня я уже не доживу. Когда вернулся Габриэль, он нашел меня на том же месте: я лежала на полу, сжавшись в комок под своим пальто. Ногами я упиралась в дверь и пришла в себя, когда он стал ее открывать. Он был недоволен, потому что фонарь снаружи горел всю ночь. Я отодвинула ноги, тогда он толкнул дверь и увидел меня. Он также увидел грязные тарелки и бутылки на столе и беззвучно замер на пороге. Потом взял меня на руки и отнес на кровать. Простыни и одеяло валялись на полу, он поднял и укрыл меня. Он лег со мной рядом, чтобы я согрелась и перестала дрожать. Он говорил: – Этого не может быть, не может быть. Потом через занавески стал пробиваться яркий свет, и я решила, что, наверное, долго спала. Я открыла глаза, когда Габриэль вошел в комнату, и удивилась, что я не в погребе, где спала последние недели в Берлине. А ведь в этом доме я прожила уже больше девяти лет. Он пошел варить кофе. Я слышала, как он зажигает плиту. Наверное, он долго размышлял о том, что творится в большой комнате, потому что, когда вернулся, сказал только: – Подонки. Я пойду в полицию. Он был в пальто и кашне. Я выпила большую кружку кофе. Я чувствовала, что у меня распухли губы, словно стали какие-то чужие, и правый глаз тоже. Накануне я не обратила на это внимания, но по тому, как Габриэль прикасался к моему лицу, поняла, что, наверное, остались следы побоев. Он спросил меня: – Ты их знаешь? Они местные? Я сделала отрицательный жест. Он повторил: – Я пойду в полицию. Я-то знала, что он не пойдет. И сказала, чтобы облегчить ему участь: – Даже если их найдут, мне не поверят, они предупредили. Они скажут, что я сама хотела. Он посмотрел на меня и нервно помотал головой: – Тебя же били, это видно невооруженным глазом. Тогда я сказала: – Ты тоже меня бил, это видно невооруженным глазом. Я помолчала и добавила: – Не нужно никуда идти. Все узнают и будут над нами смеяться. Он ударил себя кулаком по бедру, не вставая с кровати, но ничего не ответил. И долго сидел так неподвижно. А потом сказал, не поворачиваясь ко мне: – Я их отыщу. И убью своими руками. Я понимала, что и этого он не сделает. Ему тогда было тридцать три, а когда мы познакомились – двадцать три. Он боялся всего на свете. Гордился тем, что служит дорожным рабочим и одновременно инспектором от муниципалитета – отвечает за содержание прилегающей к дорогам территории, чувствовал себя под защитой своего нагрудного знака, на котором было написано: «Представитель власти». Не считая меня и жалких бродяг, он никогда ни с кем не вступал в пререкания, кроме тех случаев, когда речь шла о деньгах. Скупость была в нем даже сильнее трусости, именно за это я его не любила. Я только один раз попросила его жениться на мне: в 1946 году, перед тем как родился наш ребенок. Но он так этого и не сделал, потому что не хотел ссориться со своей сестрой Клеманс, которой кое-что перепало от семьи ее мужа, и она обещала оставить ему все это в наследство. Если я правильно поняла после стольких лет, речь шла о ее доме в Пюже-Тенье и трех гектарах виноградников. Мы провели то воскресенье вдвоем дома, чего давно не случалось. Он обещал пойти расчистить снег перед мэрией и на дороге, по которой дети ходили в школу, но не пошел. Я встала и оделась. Посмотрела на себя в зеркало: на скуле чернел кровоподтек, и губы с той же стороны вздулись. Вокруг правого глаза все тоже распухло, так было однажды в Фисе, когда меня укусила оса. Я простудилась, и хотя меня это мало беспокоило, ведь я почти никогда не болею зимой, но когда я увидела свое отражение, мне снова захотелось плакать. На руках и ногах тоже остались отметины, но не такие заметные, а на левом плече – синяк после того, как один из них ударил меня кулаком, когда они поймали меня в подсобке. Именно это место болело у меня дольше всего. Я рассказала Габриэлю о том, что произошло, старалась, как могла, выбирать слова, чтобы пощадить его, но все-таки это не мой родной язык. Весь день он ходил взад-вперед, донимал меня вопросами, от которых ему должно было стать только больнее, и без конца пил вино, чтобы убедить себя, «что он их убьет своими руками». Я помыла посуду, привела дом в порядок, пошла задать корм курам. В какой-то момент мне захотелось смеяться, видя, что жизнь продолжалась, и, если так можно выразиться, ничего не случилось. Габриэль, ходивший за мной по пятам, спросил: – Чему ты смеешься? Я ответила: – Не знаю. Нервы. Он опустил голову. Он еще долго слонялся по большой комнате, потом неожиданно надел сапоги и кожаную куртку и сказала мне: – Я пойду за врачом. Ты меня плохо знаешь. Они у меня заплатят, даже за врача. И он пошел пешком в деревню позвонить. Наступила ночь. Я снова с тряпкой в руке привела в порядок весь дом, на случай если придет врач. И в эту минуту, будто отрывок из сна, я снова увидела, как Итальянец сует мне в руку деньги, а потом садится в грузовик. Я нашла две смятые купюры в кармане своего пальто цвета хаки. Не знаю, то ли у меня был жар, то ли от страха, что все обернется против меня, но я дрожала с головы до ног. Я бросила деньги в топку плиты, подождала, пока они не сгорят дотла, и только потом закрыла заслонку. Когда через три четверти часа вернулся Габриэль, он сказал мне: – Сегодня воскресенье, доктора нет дома, но ему передадут. Тогда я подумала, что он, как обычно, в последний момент вообще не решился ни позвонить, ни предпринять еще что-либо, и в глубине души успокоилась. Но я ошиблась. Доктор Конт приехал на своем автомобиле, когда мы сидели за столом, и Габриэль плакал. В то время доктору Конту было сорок лет. Он обходил все окрестные деревни в своих резиновых сапогах и толстой клетчатой куртке – лечил детей, принимал роды. Я не слишком его уважала, потому что была глупой, а он выглядел не так, как, по моим представлениям, должен был выглядеть врач, но с того вечера мое мнение о нем сильно изменилось. Он осмотрел меня в спальне, попросив Габриэля подождать за дверью, и сказал: – Если ты хочешь обратиться в полицию, я тебя поддержу. Я сказала, что не хочу, чтобы все узнали. Он только покачал головой и вышел, пока я одевалась. Он сел за стол в большой комнате, выписал рецепт, а я налила ему бокал вина. Он сказал Габриэлю: