– А почему Эль говорила именно с тобой? Он поднял глаза и произнес: – Потому что в тот вечер, когда ты ее избил, она больше не могла. Ей нужно было кому-то выговориться. На следующий день она рассказала мне все по порядку. Потом она больше ни за что не хотела к этому возвращаться, она даже не знала, что я видел ее вместе с этими типами в машине. Мы несколько секунд смотрели друг на друга в сгущающейся темноте. Он сказал мне: – Я от тебя ничего не скрываю. Если ты и вправду хочешь все знать, между ней и мной ничего не было. Он еле-еле сдерживал готовые политься слезы, я это чувствовал по его голосу. И в то же время он напускает на себя горделивый вид молодого петушка. Я пожал плечами и сказал: – Только этого мне не хватало. Я вернулся к машине и ждал его за рулем. Мы ехали молча. Во дворе я увидел желтый грузовичок Микки и сказал: – Не нужно никого посвящать в эту историю. Мы тут же сели к столу. Коньята, Микки и мать молча смотрели на нас обоих. Потом я подумал: «Интересно, вечером идет какой-нибудь фильм?» Я встал и включил телевизор. Мы ужинали в тишине, время от времени поглядывая на экран, и что-то смотрели, даже не знаю что. Потом я сказал, что иду обратно в мастерскую поработать над «делайе». Бу-Бу спросил, не может ли он пойти со мной. Я похлопал его по плечу и сказал: – Нет. Наверное, я закончу очень поздно, поэтому заночую там. Я видел, что Микки смотрит на мою руку. Я поцарапал суставы фаланг, когда врезал Жоржу Массиню. Я спросил у Микки: – Тебе не сказали, что я дрался? Он ответил: – Мне сказали, что ты сломал ему два зуба. Теперь он уж точно закроет рот на замок. Я шел по дороге и глубоко вдыхал ночной воздух. В деревне – ни огонька, только светится бензоколонка возле мастерской, а чуть подальше – я специально не ходил смотреть, но уверен – горело окно у Евы Браун. Мне казалось абсолютно невероятным, чтобы Эль посвятила мать в то, о чем она рассказала Бу-Бу. И не ошибся. А мне она сказала как-то ночью, лежа рядом со мной в кровати: «Через несколько дней я все улажу». Это было на следующий день после того, как я ее ударил. Я шел по дороге и думал: «Она надеялась, что ее оставят в покое, что она сможет не впутывать меня в эту историю». Я страшно ругал себя за то, что поднял на нее руку – я отгонял эту мысль, но она возвращалась, – но эти два подонка заплатят за все, и за то, что я ее избил, тоже. Не знаю, поможет ли мне это оправдаться, но скажу еще кое-что. Решение обрезать ствол ружья я принял в тот же вечер, 5 августа, а вовсе не на следующий день. Во-первых, оно было слишком длинным и не вошло бы в обычный чемодан, вылезало бы из-под куртки или пиджака, но главное, главное, я знал, что стрелять буду с близкого расстояния, чтобы посмотреть прямо в их гнусные рожи, чтобы видеть, как они издыхают. Неважно, пусть теперь мне отрубят голову. В пятницу до полудня, то есть в прошлую пятницу, я сперва зашел к Еве Браун, потом домой, проверить, не вернулась ли Эль, а потом вывел из мастерской «делайе» с откинутым верхом. Я сказал Генриху Четвертому: – Прости, оставляю тебя одного, но мне нужно кое-куда прокатиться. Он вздохнул и покачал головой, но только чтобы показать, кто здесь главный, а вообще он никогда на меня не сердится. Я доехал, сам того не заметив, до города, разве что пропасть справа по ходу выглядела как-то иначе, наверное, потому что с правым рулем я оказался к ней ближе. Мне кажется, что только в первое время, когда я начал водить, я думал о ней, проезжая мимо. Продемонстрировал мой кабриолет Тессари и его парням. Обмыли его в баре. Потом Тессари сел за руль и сам проехался по шоссе Пюже – Тенье. Когда он вернулся, сказал: – Не форсируй ее, пусть обкатается, она у тебя совсем как новенькая. Он пригласил меня пообедать у него, но я не хотел есть и сказал, что занят. Я доехал до Анно, потом до Барема. Сперва заставлял себя прислушиваться к звуку мотора, но он тарахтел очень ровно, и я перестал. Мне еще не хотелось ехать в Динь, слишком далеко. Свернул к югу, на Шаторедон, и вернулся через Кастеллан. Проезжая мимо плотины Кастийон[76], я остановился купить бутерброд в фургончике-закусочной. Несколько минут шел по палящему солнцу, а в голове возникали невыносимые картины. Вокруг озера собралось много туристов. Когда я издали выделял в толпе девушку с длинными темными волосами, мне казалось, это Эль, и я непроизвольно ускорял шаг. В конце дня я вернулся в деревню. Не успел выйти из машины, как увидел, что по деревянной лестнице ко мне бегом спускается Жюльетта. Она сказала: – Тебя повсюду ищут. Анри отвез твою тещу на автобус, а может, на поезд, не знаю точно. Она смотрела на меня с ужасной тревогой. Я почувствовал, что она подготовила свою речь заранее, но сейчас не может ничего сказать. Я спросил: – Ее нашли? Я боялся, что ее нет в живых. Жюльетта ответила: – Она в больнице, в Марселе. Позвонили мадемуазель Дье в Брюске. Я переспросил: – В Марселе? В больнице? Жюльетта посмотрела на меня с каким-то ужасным испугом и сказала: – Она жива, не в этом дело. Но она в больнице уже с прошлой субботы. До сегодняшнего дня не знали, кто она такая. Я бросился к телефону. Но не помнил наизусть номер мадемуазель Дье. Ушло время, пока Жюльетта его нашла. Когда я услышал голос учительницы, к бензоколонке подъехал Генрих Четвертый на своей DS. С ним в машине сидела женщина, но я не мог ее разглядеть. Мадемуазель Дье кричала в трубку: – Я не могу говорить по телефону! Я хочу вас видеть! Вы даже не представляете, что с ней сделали, даже не представляете! Я тоже заорал, чтобы она успокоилась и объяснила мне все толком. Она сказала: – Не по телефону. Сейчас она спит, ей дали снотворное. Вы сможете ее увидеть только завтра. Поэтому умоляю вас, приезжайте сначала ко мне, я должна с вами поговорить. Я сказал: – Черт возьми, да скажите же мне, что с ней? Она ответила высоким прерывающимся голосом: – Что с ней? Она даже не знает, кто она, вот что с ней! Говорит, что ее зовут Элиана Девинь, что живет в Араме, и ей девять лет! Вот что с ней! Она долго плакала на том конце провода. Я повторил много раз: – Мадемуазель Дье! Но ответа не последовало. Наконец я сказал, стараясь проглотить ком в горле: – Я приеду к вам. Но несмотря на прилив ярости, который не давал мне ни думать, ни двигаться, я знал, что должен кое-что доделать до отъезда, и сказал: – Я приеду, но не сразу. Дождитесь меня. И закончил разговор. Генрих Четвертый положил на рычаг упавшую трубку. Он привез сиделку мадам Тюссо приглядывать за папашей Девинем. Сейчас со стариком была моя мать. Ева Браун уехала на автобусе в Сен-Обан, а там должна пересесть на поезд в Марсель. Все пытались уговорить ее, чтобы она подождала меня, но не смогли. Она не плакала и никак не выказывала свое волнение. Она хотела увидеть дочь, и точка. Генрих Четвертый только сказал мне, что в машине она, сама того не замечая, несколько раз заговаривала с ним по-немецки. Перед отъездом она просила Жюльетту передать мне, чтобы я привез Эль одежду и белье, потому что, когда ее нашли, при ней не было ни чемодана, ни сумки. Больница называется «Ла-Тимон»[77]. Я должен захватить свидетельство о браке. Я на все отвечал «да». Я вернулся домой на своей «делайе». Там были Бу-Бу и Коньята, они уже в общих чертах знали, что произошло. Я попросил Бу-Бу отвести тетку наверх, мне нужно помыться. Когда они ушли, я открыл шкаф с ружьями, взял «ремингтон», коробку с патронами и отнес в багажник машины. Я помылся и побрился, аккуратно отвечая на вопросы Бу-Бу, чтобы не волновать его еще больше, но главное, потому что он допытывался, что я собираюсь делать. Я сказал ему: – Сперва я ее увижу. А уж там решу. А ты не вздумай никому проболтаться. У нас в комнате я взял фибровый чемодан, который оставила Эль, положил туда два платья, пару обуви, белье, новую ночную рубашку. Ее белый махровый халат занимал слишком много места, мне не удалось его впихнуть. Для себя я взял трусы и чистую рубашку. Надел черные брюки, черное поло Микки и свою бежевую поплиновую куртку. Вернулся в мастерскую. Было семь или полвосьмого. Я сказал Генриху Четвертому: – Окажи мне услугу. Поговори с Жоржем Массинем, пусть не заявляет в полицию. Скажи ему, что я очень сожалею о случившемся и заплачу, сколько с меня причитается. Возьми с собой Жюльетту, она лучше тебя сумеет его убедить. Он молча смотрел на меня несколько секунд. Жюльетта замерла в дверях кухни на площадке лестницы, ведущей в мастерскую. Я сказал Генриху Четвертому: – Я вас подожду здесь. Если ты не против, я возьму твою DS и поеду на ней в Марсель. Моя «делайе» может подвести в любой момент. Думаю, он понял, что я пытаюсь остаться один на полчаса. Генрих Четвертый далеко не дурак. Я не хотел, чтобы кто-то из них увидел у меня ружье, не потому что они стали бы меня отговаривать – сейчас никто на свете не сумел бы меня отговорить, – просто я боялся, что, если меня поймают, их могут в чем-то обвинить. Он не ответил. Наконец повернулся к Жюльетте и сказал: – Идем со мной, можешь не переодеваться, не на танцы собираемся. Когда они ушли, я поставил «делайе» подальше в гараж. Вытащил чемодан, положил в него коробку с патронами. Отнес «ремингтон» на верстак, отпилил ствол электропилой и отшлифовал его. Потом подпилил приклад, чтобы он стал вровень с рукояткой, теперь вся его длина была около шестидесяти сантиметров. Захват был не супер, но с двух рук и не дальше, чем с десяти шагов, я не мог промахнуться даже на первом выстреле. Я тщательно почистил и смазал весь механизм. Я не торопился. Пытался сосредоточиться и делать все очень тщательно. В какой-то момент я услышал, как у бензоколонки остановилась машина, вышел, чтобы ее заправить. Надел брезентовый передник, чтобы не испачкаться. Пока я заливал бензин в «Ситроен GS», водитель – каменщик, который работает на самом верху перевала, – сказал мне: – А ты, говорят, женился? Я ответил: – Как видишь. Я посмотрел на деревянную лестницу, ведущую в дом. Вспомнил воскресный вечер на следующий день после свадьбы, когда Эль сидела рядом со мной, а я курил сигару. Я тогда подумал, что она любит только меня, и это было правдой. Нет, я не потерял ее, ее у меня отняли, сломали и свели с ума. Я очистил верстак от опилок и металлической стружки. Завернул «ремингтон» в тряпку, засунул в чемодан и положил туда же отпиленные куски ствола и приклада. Повесил на место передник. Вымыл руки. Вышел на улицу и сел на лестнице, дожидаясь возвращения шефа и Жюльетты. Было жарко, как обычно этим летом, хотя солнце уже давно скрылось за горами, и в деревне стояла тишина. Эль нашли на пляже в Марселе, напротив парка Борели[78]. Это было в субботу, 31 июля, всего через три дня после того, как она уехала из дома. Она шла по песку в своих туфлях на каблуках, в голубом нейлоновом платье, глядя себе под ноги. Когда у нее спрашивали, все ли в порядке, она молча отстранялась. Волосы падали ей на лицо. Она так странно вела себя, что купающиеся – было около шести вечера – вызвали полицию. У нее не было при себе документов. Она не отвечала ни на один вопрос. Она не могла говорить. Ее отвезли сперва в одну больницу, потом в другую – «Ла-Тимон», где есть психиатрическое отделение. Ее обследовали. Не нашли никаких следов от ран, кроме синяка на колене, который она могла поставить сама, если падала. Она была в прострации и совершенно ко всему безучастна. От нее не могли добиться ни единого слова. А в остальном она вела себя покорно, выполняла то, что просили. Сначала ей дали лекарство, чтобы она проспала до вторника, и провели другие исследования. Когда она проснулась, то вела себя так же. Находилась в полной прострации, безучастная, отказывалась от еды и молчала. Полицейские безрезультатно искали на пляже и поблизости тех, кто мог бы сказать, кто она такая. На ней было только сильно испачканное платье, что говорило о том, что она падала, трусики, самые обычные туфли, такие продаются где угодно, и обручальное кольцо. Я заказал на внутренней стороне кольца гравировку «Э. и Ф.» и дату нашей свадьбы.