Ее снова погрузили в искусственный сон и кормили внутривенно до пятницы. Когда она проснулась, то улыбнулась и заговорила. Она не могла ответить на вопросы, которые ей задавали – она не знала, почему она в Марселе, – но сказала, что ее зовут Элиана Девинь, что она родилась в Араме 10 июля 1956 года и живет там и по сей день, на дороге О-де-ла-Фурш, и что ей девять лет. Ее лечащий доктор, мадам Соланж Фельдман, выяснила, что Арама больше не существует, что на его месте теперь водохранилище, и позвонила мадемуазель Дье – мэру соседнего Брюске. Я слушал, как мадемуазель Дье рассказывала мне все это голосом, лишенным всякой интонации. У нее покраснели и распухли веки, но она уже не плакала. Голова была обмотана белым махровым полотенцем. В ожидании моего прихода она много выпила и продолжала пить. Дом ее стоял на пригорке, сад спускался уступами, и откуда открывался вид на озеро. Внутри было уныло и запущенно, кроме одной комнаты, которую она называла гостиной и переоборудовала после смерти матери. Повсюду лежали книги. К моему приходу она, вероятно, очистила место на диване, чтобы я мог сесть. Я тоже пил, думаю, часа три или больше, все то время, пока сидел у нее. Я совсем не помню ни что я делал, ни что говорил, помню только, что когда она молчала, то прикусывала нижнюю губу, а я инстинктивно протягивал руки к ее лицу, стараясь остановить ее, не мог больше этого выносить. Эль тоже откровенничала с ней, как и с Бу-Бу, но чуть раньше, в ту ночь, когда я потом избил ее. Это было с 13-го на 14-е июля, она очень поздно вернулась домой. Я услышал почти слово в слово ту же историю, что рассказал мне брат, правда, одна подробность заставила меня подскочить: эти двое мерзавцев сняли для Эль студию в Дине, «чтобы она принимала там мужчин». Бу-Бу ведь говорил мне: «Они собирались на ней хорошо заработать». Я было подумал, что они запросят выкуп, какую-то сумму, обещая оставить ее в покое. Мадемуазель Дье тоже не знала их имен, но, когда Эль разоткровенничалась с ней, она сказала, что старший из них – владелец лесопилки на выезде из Диня, а у второго – агентство по недвижимости на бульваре Гассенди. Эль сказала: – Вполне респектабельные буржуа, отцы семейства, совсем не шантрапа, как можно подумать. Если я пойду в полицию, то не смогу ничего доказать. А потом даже труп мой не отыщут. Еще она ей сказала, и у меня сжалось сердце от этих слов: «Если они не оставят меня в покое, я с ними так или иначе расквитаюсь. Или все расскажу Пинг-Понгу, и он точно это сделает». Она трижды просила мадемуазель Дье приехать за ней в Динь, два раза до свадьбы, а потом в тот вторник, когда она якобы ходила по магазинам в своем красном платье, а когда вернулась, я дал ей пощечину на дороге. Мадемуазель Дье встретилась с ней ближе к вечеру, в студии, о которой она говорила, значит, она действительно существует. На четвертом этаже старого дома в глубине двора, дом 173 по улицед’Юбак. Та самая улица, на которой Бу-Бу в воскресенье видел Эль и двух мужчин в черном «пежо». Думая о том вторнике, когда я ее ударил, я вспомнил автобусные билеты, которые Эль достала из сумочки на кухне, чтобы показать мне. Я спросил у мадемуазель Дье: – В тот вечер это вы привезли ее из Диня? Она ответила, отводя глаза: – Нет, она осталась в студии. Она не пожелала со мной ехать. Искусав до крови нижнюю губу, она добавила: – Я хотела идти в полицию, была сама не своя, мы повздорили. Она больше мне не звонила, а я больше не видела ее с вечера вторника. Она опорожнила свой стакан. По-прежнему не смотрела мне в глаза. Потом сказала словно через силу: – Ключи от студии должны лежать в ее почтовом ящике. Последний по счету от входной двери на первом этаже. Она боялась держать их при себе, чтобы вы не нашли, но в то же время думала, что, если все сложится неудачно, вам придется туда поехать. Я никак не выдал своих чувств. Только повернул голову, будто счел эту информацию полезной, после того что узнал от нее. Она все-таки спросила меня глухим голосом: – А что вы теперь будете делать? Я ответил: – Сначала поеду в Марсель увидеть ее. А уж потом решу. Она покормила меня на кухне. С прошлого дня я съел только один бутерброд и, кажется, теперь ел с аппетитом, но совсем не помню, что именно, вообще ничего не помню. Только вижу, как она сидит напротив меня со стаканом в руке, в платье-рубашке из шелковистой ткани персикового цвета – такие были в моде несколько лет назад и продавались в магазине «Призюник». Она опьянела. Снова принялась мне рассказывать, как Эль обнаружили в Марселе на пляже, напротив парка Борели. Когда я заметил, что она уже это говорила, она ответила: – Ах да! И по щекам у нее скатились две слезинки. Она хотела оставить меня переночевать – было уже за полночь, – но я отказался, предпочел ехать в Марсель, ведь я все равно не смогу уснуть. Она проводила меня до калитки. Луна была почти полной и отражалась в озере. Она сказала мне: – Я тоже хотела бы ее увидеть. Как только будет возможно. Я пообещал позвонить ей. Она стояла с полотенцем на голове и смотрела, как я сажусь в машину. Она так и не выпустила из рук стакана. От Брюске до Диня около восьмидесяти километров, но много крутых поворотов перед выездом на автомагистраль. Я запарковался на бульваре Гассенди в два часа ночи перед единственным еще освещенным зданием, чем-то вроде дискотеки, хозяин которой старался выпроводить оттуда последних посетителей. Он объяснил мне, как найти улицу д’Юбак. Я пошел пешком. Было тихо и пустынно, я слышал только эхо своих шагов. В доме, который описала мне мадемуазель Дье, освещение в подъезде автоматически не включилось. Я на ощупь в отблесках света уличного фонаря нашел последний по счету деревянный почтовый ящик. Он был заперт на навесной замок. Я рванул его изо всех сил и сорвал вместе с ушком. Внутри лежала связка из трех ключей: один длинный и два коротких, английских. Насколько я мог рассмотреть, на ящике не было написано имени хозяина квартиры. По лестнице в глубине двора я поднялся на четвертый этаж. На площадку проникал свет снаружи. На нее выходили две двери – по одной с каждой стороны, но в левой была только одна замочная скважина. Я с большими предосторожностями открыл правую. После каждого поворота ключа прислушивался, не разбудил ли кого-то в доме. Я вошел и включил свет. Запер дверь, быстро осмотрел узкую кухню, выкрашенную красной глянцевой краской. На мойке стояло два вымытых стакана, в холодильнике – початая бутылка пива. Я так и не узнал, кто здесь пил пиво. Во всяком случае, наверняка не Эль. Рассказываю именно так, как все видел. В главной комнате, где тоже преобладал красный цвет, не было заметно чужого присутствия. Кровать, покрытая бархатным покрывалом, аккуратно застелена, шкафы пустые. Никаких следов, что Эль приходила сюда. На столике пепельница, но чистая. Я открыл один из ящиков шкафа – ничего. Затем заглянул в ванную. Разумеется, я не ждал, что в зеркале, висящем над раковиной, сохранилось отражение моей жены, даже если она и смотрелась в него несколько дней назад, но одна вещица на полочке тут же привлекла мое внимание, и мне показалось, что я получил удар под дых. Это была ее зажигалка «Дюпон» с гравировкой «Эль» внутри отшлифованного квадратика на верхней панели. Я размышлял, держа ее в руке. Во вторник, перед тем как я ее ударил, я вытряхнул на кровать содержимое белой сумочки, и эта зажигалка точно там была. Потом Эль приезжала из Диня всего один раз – в воскресенье, в день гонки. По крайней мере, насколько мне известно. Выходит, она оставила здесь свою зажигалку случайно, что было на нее непохоже, или же нарочно, чтобы я увидел. Я стал искать дальше. Мне пришла в голову одна мысль, и я вернулся на кухню. Вытащил из-под раковины небольшой белый мусорный бак, который открывается, когда нажимаешь ногой на педаль. Он был почти пустой: окурки «Житан» и пустая пачка из-под печенья к аперитиву. Я не знал, что и думать. Какое-то время я посидел на кровати. Снова осмотрел все ящики. Я говорил себе: «А вдруг она рассчитывала, что ты когда-нибудь придешь сюда, вдруг оставила ключи в почтовом ящике специально для тебя, тогда где-то должна быть и записка, какое-то сообщение». Стрелка на моих часах уже давно перевалила за три. Я старательно отгонял от себя мысли об окурках «Житан», брошенных в мусорный бак, и о том, что сюда до меня приходил какой-то мужчина. Я подумал, что если она боялась этих двух ублюдков, что вполне естественно, то должна была обращать внимание на каждую мелочь. Вы даже представить не можете, что мне вдруг пришло в голову: «Ну, кретин, чего ты добился, порывшись в моей сумке?» Я тогда решил, что это адресовано мне. Но с чего я это взял? А вдруг она написала ее кому-то из этих двоих, которые следили за ней и рылись в ее вещах. Если она действительно оставила мне какое-то сообщение, то оно должно быть там, куда те двое не догадались бы заглянуть, а я, насколько она меня знала, сообразил бы. Было десять минут пятого, и за окном уже начинало светать, когда я все понял. Я вернулся в ванную. Снял с кронштейнов над раковиной пластиковую полочку, на которой стояла зажигалка, и тогда увидел, что внутрь этого полого прямоугольника засунуты две визитные карточки. Я потряс полочку, на всякий случай, но из нее больше ничего не выпало. Одна была официальной карточкой лесопильни на дороге Ла-Жави, которой владел Жан Лебалек. Другая принадлежала Мишелю Туре, агенту по недвижимости, на ней был указан адрес офиса на бульваре Гассенди и домашний – переулок Бурдон. На обороте карточки Жана Лебалека незнакомым почерком написан адрес столяра в Дине, но много раз перечеркнут. Ни слова от Эль, только эти две карточки. Я положил их в карман куртки, поставил на место полочку, проверил, не осталось ли следов моего визита, и ушел. Внизу я ненадолго замешкался, но все-таки решил оставить ключи у себя. Я сел в машину на пустом бульваре, уже занимался бледный рассвет, предвещавший очередной жаркий день. Сначала я поехал взглянуть на план города, выставленный в витрине туристского агентства, потом к дому Туре. Это был особняк в псевдопровансальском стиле, такие встречаются во всех рекламах. Переулок Бурдон выходит на улицу, ведущую к термальным источникам, на нем еще много других домов. Когда я проезжал по бульвару Гассенди в сторону дороги Ла-Жави, то заметил с левой стороны агентство по недвижимости. До ворот лесопильни, точно по спидометру – пять километров. Чуть подальше стоит указатель на Ле-Брюске. На меня это очень странно подействовало – именно в этот момент снова увидеть это название, причем так далеко от плотины Арама. Как будто кто-то, ну не знаю, специально, что ли, поставил сюда этот указатель, чтобы я знал, что он читает мои мысли. Я не верю в Бога – разве что иногда, во время пожаров, – но, правда, это название подействовало на меня очень странно. И кроме того, я устал. Во дворе у Лебалека стоял черный «пежо», тот самый, о котором упоминал мой брат. Одно из окон в жилом доме уже светилось. Я подумал, что это кухня и кто-то, растрепанный, с опухшими от сна глазами готовит себе кофе, как Микки или я по утрам. До телефонного провода, который был протянут с дороги в цех, а потом к дому, было не дотянуться без лестницы. Я внимательно осмотрел двор, чтобы запомнить расстояние и расположение зданий, и вернулся в машину. Я проехал еще три километра по той же дороге. Немного не доезжая той самой деревни Ле-Брюске, я заметил, что справа от меня дорога ведет в лес, и свернул на нее. Оставил «ситроен» у поворота, а дальше пошел пешком. Поблизости не было никаких построек, но на возвышенности виднелись огороженные пастбища, а рядом с одним из них – разрушенная овчарня. Я подошел взглянуть. Дверей не было, крыша провалилась внутрь. Я взглянул на часы и побежал к машине. Меньше двух минут ушло на то, чтобы сесть в нее, подать назад и выехать на шоссе в сторону Диня. И еще две минуты, чтобы добраться до лесопильни Лебалека. Там я на несколько секунд остановился и двинулся дальше. На въезде в город я свернул на улицу справа, потом налево, на бульвар, параллельный бульвару Гассенди, и оказался на какой-то площади, где была парковка. Если ехать на обычной скорости, не плестись, но и не лихачить, рискуя нарваться на вредного жандарма, сюда от лесопилки можно добраться за шесть минут. Правда, сейчас дороги еще практически пустые, но будут забиты, когда мне придется проделать тот же маршрут, спасая свою шкуру. Проезжая по мосту через Дюранс, я на ходу выбросил из окна отпиленные куски ружья. Дальше, между Маноском и Эксом, я остановился в зоне отдыха для водителей, опустил сиденье и решил немного передохнуть. Я заснул. Когда я открыл глаза, по шоссе вовсю сновали машины и грузовики. Было уже больше девяти. В Марсель я приехал через час. Я был уверен, что хорошо знаю город, потому что проходил здесь военную службу. Без труда нашел больницу «Ла-Тимон», но психиатрическое отделение, где лежала Эль, находилось в отдельном здании, и мне пришлось как следует покрутиться, чтобы его найти. На парковке я вынул из чемодана «ремингтон» и коробку с патронами, засунул их поглубже в багажник и закрыл его на ключ. Ева Браун ждала меня в холле. Она сидела на скамейке очень прямо, закрыв глаза. Она осунулась и постарела. На ней было то же кремовое платье, в котором она приходила к нам в гости отмечать день рождения дочери, но теперь казалось, что оно с чужого плеча. Когда она открыла глаза и увидела меня перед собой с чемоданом в руке, она сказала: – Бедный мой зять, сколько я вам доставила напрасных хлопот. Багаж Элианы нашли в гостинице. Я спросил, видела ли она ее. Она кивнула с грустным видом и сказала: – Выглядит она неплохо. Даже нормально. Но она как будто живет совсем в другом мире, понимаете? Требует своего папу. Спрашивает, почему он к ней не приходит. Это единственное, что ее печалит. Я увидел, как у нее из глаза выкатилась слеза, но она тут же ее смахнула. Глядя в пол, она добавила: – Сейчас ей дали снотворное. Ей нужно много спать. Чуть позже медсестра отвела меня в палату Эль. Я сидел возле ее кровати один, прислушиваясь к ее ровному дыханию, и тогда дал волю слезам, накопившимся за последнее время. Она лежала на спине, волосы собраны в пучок, руки на одеяле. На нее надели рубашку без воротника из грубого серого хлопка, в которой она напоминала заключенную и вызывала жалость. Во сне ее лицо казалось мне исхудавшим и печальным, но губы по-прежнему были пухлыми, и мне это всегда очень нравилось. Когда медсестра вернулась, я отдал ей вещи Элианы, которые привез с собой. Забрал голубой чемодан, в котором остались только мои рубашка, трусы и туалетные принадлежности. Пустой чемодан из белой искусственной кожи стоял в углу. Я спросил у медсестры шепотом, в каком отеле его нашли. Она ответила: – В отеле «Бель-Рив». Это рядом с вокзалом Сен-Шарль. Кстати, вам нужно туда заехать, ваша жена не заплатила за номер. Я сказал: – У нее еще была с собой большая полотняная сумка. Медсестра покачала головой: нет, ее не вернули. Перед уходом я нагнулся к Эль, поцеловал ее в теплый лоб, дотронулся до руки. Я не осмелился поцеловать ее в губы в присутствии медсестры и потом себя за это проклинал, потому что, когда я увидел ее позже, у меня уже не было такой возможности. Докторша, которая ее лечила, мадам Фельдман, приняла меня в своем кабинете на первом этаже. У нее за спиной было открыто окно, и я видел, как по саду, окруженному арками, разгуливают мужчины в домашних тапочках и халатах. Мадам Фельдман была женщина лет пятидесяти с темными волосами, невысокого роста, довольно пухленькая, но с очень красивым добрым лицом и смешливыми глазами, вокруг которых разбегались морщинки, как у Микки. До этого, утром, она разговаривала с Евой Браун. Она стала задавать мне вопросы, некоторые, мне казалось, совсем не относились к делу, другие ставили в тупик. Она сказала мне без раздражения: – Если бы я не хотела во всем разобраться, я не стала бы вас так подробно расспрашивать. Она не старалась оглушить меня заумными, непонятными словами. Объяснила мне, что моя жена давно, возможно уже много лет, психически неуравновешенна, поскольку девять лет – это тот счастливый возраст, который она себе сейчас сама определила, и что до прошлой субботы, вероятно, она единственная временами отдавала себе отчет в том, что с ней, с ее собственной личностью происходит что-то неладное. Невроз. Мадам Фельдман не сомневалась в том, что ее невроз развивался постепенно, звено за звеном, в результате тяжелейшей психотравмы. Но обнаружилось кое-что еще, что выявили только что проведенные в больнице исследования: внезапное и тревожащее ослабление притока крови к головному мозгу. Под воздействием событий, вызывающих стресс, оно способно вызвать потерю сознания или слуха: «У меня очень болит затылок». Оно также может спровоцировать диффузные повреждения мелких сосудов, которые называются капилляры. Мадам Фельдман сказала мне: – В прошлую субботу, не знаю где и почему, ваша жена пережила эмоциональный шок, столь же сильный, как и первый. На сей раз она не смогла остаться в том мире, который создала для себя при своем неврозе. Вам когда-нибудь случалось видеть здание, крыша которого провалилась внутрь? Это что-то похожее. С ней произошло то, что случается редко и еще несколько лет назад вызвало бы у моих коллег полное недоумение. После состояния ступора ее невроз переродился в психоз, иначе говоря, в заболевание, отличающееся не только по тяжести, но и по своей природе. Теперь всем заметно, что ее личность разрушена, но сама она этого не осознает. Ей действительно девять лет. Когда вчера она посмотрела на себя в зеркало в палате, она ничуть не усомнилась в том, что она маленькая девочка, только попросила, чтобы зеркало убрали. Понимаете? Я сказал, что понимаю. У меня тоже было много вопросов, но я сидел на стуле в больничном кабинете, рядом стоял чемодан, а передо мной был человек гораздо более осведомленный, чем я, и вызывающий у меня уважение, поэтому я просто опустил голову. Тогда мадам Фельдман вытащила из ящика стола какой-то предмет и положила его передо мной. Я узнал флакончик с лаком для ногтей из дымчатого стекла, который видел во вторник, в тот вечер избиения, когда я вытряхнул себе на кровать содержимое ее сумки. Мадам Фельдман сказала мне: – Когда вашу жену нашли на пляже и доставили сюда, она не разжимала руки, в которой держала этот флакон. Пришлось буквально вырывать силой. Я не мог понять, к чему она клонит. Она потрясла его и показала, что в него насыпан какой-то порошок. Она сказала: – Знаете, чего только нет теперь на свете. Возможно, существует и лак для ногтей в порошке. Но это другое.