В понедельник Римма Витальевна решила разобраться с коварным любовником. «Что за человек! – мысленно негодовала Козодоева. – Договорились встретиться в субботу, а его дома не оказалось. Мало того! Он всю неделю не давал о себе знать, словно его внезапно отправили в срочную командировку. Грузчика с овощебазы – в командировку! В другой город! Дождется у меня Котик откровенного разговора. В прошлый раз он выпутался, когда назвал меня Ирой, в этот раз я из него вытрясу, что за шмара у него завелась…» Римма Витальевна догадывалась, что она не единственная женщина у Бурлакова, но до сих пор он умело разводил своих возлюбленных во времени и пространстве. А уж о том, чтобы сорвать свидание, и речи не могло быть! «Не решил ли он избавиться от меня? – накручивала себя Козодоева. – Все-таки у нас такая разница в возрасте… Но разве я за ним когда-нибудь бегала? Это он предложил встречаться. У меня и в мыслях не было с бывшим студентом флиртовать. Он был инициатором… Мне надо расставить все точки над i, но так, чтобы не получилось, что это он охладел ко мне, а я жить без него не могу и готова часами стоять под дверью. Навязываться со своей любовью я ни одному человеку на свете не буду. Проплачусь в подушку и буду дальше жить как ни в чем не бывало». Грустные мысли об ускользающем женском счастье прервала заглянувшая в преподавательскую секретарь декана факультета. – Римма Витальевна, Сергей Владимирович, в два часа – внеочередное заседание парткома. Павел Георгиевич будет ждать всех коммунистов в малом зале. – Я в парикмахерскую записана на два часа, – попробовала отговориться Козодоева, но секретарша ее даже слушать не стала: фыркнула и скрылась за дверью. – Будешь лохматая ходить! – поддел коллегу Сергей Владимирович, преподаватель теоретической механики. – Что стряслось? – оторвался от конспекта Колосков, аспирант их кафедры, тихий молодой человек. – Не твое комсомольское дело, – весело ответил Сергей Владимирович. – Подрастешь, вступишь в КПСС, тогда узнаешь, что на партийных собраниях обсуждают. Заседание парткома было посвящено укреплению трудовой дисциплины. Вводная часть новизной не отличалась: «Студентов с занятий раньше не отпускать, самим в рабочее время по магазинам не бегать». Некоторое оживление среди собравшихся началось, когда слово взял декан факультета. – Зачитываю вам документ, поступивший в институт из органов народного контроля. Петр Иванович, прошу вас! К трибуне вышел преподаватель Смоленский. – Не надо ничего зачитывать, – попросил он. – Я сам все объясню коллегам. Товарищи, вчера в рабочее время я был задержан в центральном универмаге дружинниками. В свое оправдание могу сказать, что я пошел в магазин во время «окна» между парами. – Это не имеет значения! – перебил Смоленского приглашенный на заседание парткома руководитель партийной организации института. – Как не имеет значения? – дружно возмутились преподаватели. – Нам что, теперь в свободное время нельзя из института выйти? Мы – не крепостные крестьяне, нас к институту цепями не приковывали. Начавшийся было диспут не успел разгореться. Опытный парторг быстро поставил преподавателей на место: – Кто не согласен с курсом партии на укрепление рабочей дисциплины, может подать заявление о выходе из КПСС! Желающие противопоставить себя коммунистической партии и советскому народу есть? Если нет, предлагаю товарищу Смоленскому за нарушение трудовой дисциплины объявить выговор с занесением в личное дело. Кто за? Кто против? Принято единогласно. Вернувшись в преподавательскую, Римма Витальевна решила, что вместо личного свидания напишет Бурлакову письмо и сама бросит в почтовый ящик, чтобы Костя в тот же день получил его. Дома, отпустив сына на улицу, она села за письмо. Несколько вариантов послания ее не устроили – получалось слишком эмоционально, истерично. «От моего письма должен исходить дух безразличия, а я нервничаю, как пятнадцатилетняя девчонка, которую бросил соседский парень, – злилась на себя Козодоева. – Зачем я опять написала Котик? Чтобы он посмеялся? Пока мы не выясним отношений – никаких котиков, только Костя! Даже не Костя, а Константин, так ему будет обиднее…» Поздно вечером явился убитый горем сын. – Мама, Мишка Быков с двенадцатиэтажки сбросился. Насмерть! – Да ты что! – поразилась Римма Витальевна. – Горе-то какое! Сережа, а что с ним? Девушка бросила или с дурной компанией связался? Сын ничего не ответил, ушел в свою комнату, упал на кровать и затрясся от рыданий. Во вторник до Риммы Витальевны дошел слух, что на прошлой неделе в доме на улице Волгоградской убили какого-то мужчину. – Он вроде бы водкой торговал, – перешептывались коллеги. – Ночью постучались, он открыл дверь, и его молотком – прямо в лоб. Говорят, с такой силой врезали, что мозги по всему подъезду разлетелись. – Ничего подобного! – возражали более осведомленные. – Его поймали на улице, нож в бок подставили и велели домой идти, а уж там… Пытали его до того, как молотком насмерть забить. Деньги требовали, а он молчал, дружков своих боялся выдать. – Что за чушь вы несете! – возмутилась Вероника Павловна, авторитетная шестидесятилетняя кандидат наук. – У моей соседки брат в милиции работает, так он говорит, что его вначале отравили, а уж потом, чтобы скрыть преступление, молотком в висок ударили. Криминалисты на месте преступления сразу же запах миндаля у него изо рта почувствовали. Цианистый калий, как в романах Агаты Кристи! «Вот тебе и укрепление трудовой дисциплины, – расстроилась Римма Витальевна. – То у сына друг с высотного дома бросился, то человека молотком убили. С каждым днем жить страшнее становится. Надо Сергею сказать, чтобы не болтался на улице допоздна. Мало ли что может случиться. Дураков нынче всяких хватает». В двенадцать часов Римма Витальевна зашла к декану факультета и напомнила, что после обеда она будет работать в областной библиотеке – готовиться к выступлению на межвузовской конференции. – Римма Витальевна, если вас, как Смоленского, дружинники остановят, вы скажите им, чтобы на кафедру позвонили и убедились, что у вас плановая поездка, а не поход по магазинам. Козодоева поблагодарила декана за заботу и поехала к любовнику. «В квартиру подниматься не буду. Брошу письмо в почтовый ящик – и домой! Заодно посмотрю, чем сын после школы занимается». У подъезда Бурлакова толпился народ. Подойдя поближе, Римма Витальевна увидела гроб, выставленный на табуретки, траурные венки, заплаканных старушек. «Умер кто-то, – с огорчением подумала Козодоева. – Теперь незаметно в подъезд не войти. Ничего, подойду поближе, постою в толпе, а когда покойника под музыку понесут, отстану от всех и брошу письмо… Костика у гроба нет? Конечно, нет. Ему не до похорон, он на работе. Вернется, проверит почту, и пусть думает над своим поведением… Народу-то сколько собралось! Кого хоронят-то? Старого или молодого?» Римма Витальевна заглянула в гроб, ахнула и стала заваливаться набок. Ей не дали упасть. Стоявший позади мужчина подхватил потерявшую сознание женщину, а шустрая старушка сунула ей под нос ватку, смоченную нашатырным спиртом. – На похоронах всегда кто-нибудь в обморок падает. – Предусмотрительная бабулька легонько похлопала Козодоеву по щеке, еще раз дала понюхать ватку. – Видать, она, сердечная, давно покойника не видела, вот и обомлела, когда в гроб заглянула. Ничего, сейчас в себя придет! Нашатырь любого на ноги поставит. Турист и Счетовод, стоявшие немного поодаль, обратили внимание на суету у гроба. – Кто такая? – спросил Турист. – С работы, наверное, – предположил Орлов. – Если она с овощебазы, то с чего бы ей сознание терять? Тут что-то не то. Эта женщина явно не ожидала Костю мертвого увидеть… Счетовод, тебе не кажется, что это та баба, из института, бывшая его преподавательница? Она ведь у него за день до убийства в гостях была. – Ну и что с того? Была, он с ней покувыркался и на другой день к Гроссману бухать поехал. Турист, ты женский след в его убийстве не ищи. Не в бабах дело! – Не скажи! – возразил Турист. – Я от Гроссмана такого наслушался! Прикинь, в то воскресенье Костя за ночь Ирку Закирову два раза в спальню уводил, а под утро, когда уже еле на ногах стоял, стал к невесте Гроссмана приставать. Они чуть не подрались, девки их с трудом растащили. – Так то молодые чувихи, есть из-за кого в пузырь лезть, а этой уже на пенсию пора. Неужели ты думаешь, что из-за старой кошелки кто-то с разборками придет и станет молотком махать? Обманутый жених может взбеситься, но Костя разборчивый был, в чужие дела не лез. Вспомни… – Очухалась! – перебил товарища Турист. – Надо проверить, кто она. Незаметным жестом он подозвал Шестеренкина, курносого смышленого семиклассника. – Тетку в песцовой шапке видишь? Шуба у нее барская, почти до пят, – не поворачиваясь к подростку, спросил Турист. – Если она не поедет на кладбище, проследи, где живет. – Время! – посмотрев на часы, сказал Счетовод. – Я пошел! Он обогнул толпу у гроба, махнул музыкантам: «Поехали!», и в ту же секунду взвыли, застонали в траурном марше трубы. Утробно, глухо ухнул большой барабан. Старухи, как по команде, запричитали. Друзья покойного подняли гроб на плечи и пошли вдоль дома, к автобусу-катафалку. …Игорь Ефремов, наблюдавший за похоронами в бинокль из окна дома напротив, позвал хозяина квартиры, отставного сержанта милиции Анютина. – Павел Сергеевич, посмотри, ты не знаешь вон ту женщину, которая слева стоит, в высокой песцовой шапке? Она только что сознание теряла. – Дай гляну. Анютин взял бинокль, подстраивая под свое зрение, покрутил колесико настройки, всмотрелся в толпу. – Не видал я ее раньше… И вон тех трех бабенок у входа в подъезд тоже раньше не встречал. Ты, Игорь, кого здесь увидеть хочешь? Убийцу? – Мне просто интересно, почему она в обморок упала? – Малокровная тетка, вот ее и повело, – вмешался в разговор инспектор Лукьянов. – Игорь, тебе если в тепле не сидится, иди к восьмому дому, познакомишься с гражданкой, адресок возьмешь. – Ребятки, кажется, вам пора! – Анютин оторвался от бинокля, потер заслезившиеся глаза. – Собираются они… За окном раздались нагоняющие скорбную тоску стенания духового оркестра. Ефремов взял у пенсионера бинокль, еще раз посмотрел на странную женщину. – Надо было наружное наблюдение заказать, – пробормотал он. – Игорь, ты как хочешь, а я пошел в машину, – сказал Лукьянов. – Пока соберемся, пока со двора выберемся, они катафалк успеют загрузить и на проспект выйти. – Черт с ней! – решил Ефремов. – Поехали на кладбище, может, там что интересное будет. …На свежем морозном воздухе Римма Витальевна быстро пришла в себя. Проводив взглядом траурную процессию, она пошла домой, но не напрямую, а через проспект. «Пройдусь, приведу мысли в порядок», – решила она. На пешеходном переходе у нее слегка кольнуло сердце. «Ничего, пройдет!» – успокоила себя Козодоева и зашагала дальше. Следом за ней, на некотором отдалении, двигался юный следопыт Шестеренкин. Как молодой индеец, получивший секретное поручение Гойко Митича-Чингачгука, он был бдителен и осторожен. Если бы бледнолицая женщина в длинной шубе попыталась замести следы и выйти к своему жилищу незамеченной, то это бы ей не удалось. Шпик Шестеренкин прочно сидел у нее на хвосте. «Глодали меня с утра дурные предчувствия! – припомнила разговоры на кафедре Римма Витальевна. – Кто бы мог подумать, что мужик, которого убили на Волгоградской, – это и есть Костя. Говорила я ему: „Водка тебя до добра не доведет. Если бандиты не ограбят, то в милицию за спекуляцию загремишь“. Вот и загремел, только не за решетку, а на тот свет. Хороший был мужчина Костя, да весь вышел!» Сердце у Риммы Витальевны кольнуло во второй раз. Она остановилась, сделала пару осторожных глубоких вдохов. Неприятные ощущения в груди исчезли, но появилось чувство неосознанной тревоги.