– Слушаю-с. Господин в очках скрылся. – Скажите, пожалуйста, – обратился начальник сыскной полиции к Степанову, – какую, собственно, вы роль играете во всем этом деле, почему вы собирали справки, принимали такое живое участие в судьбе дочери Петухова. Мне для дознания необходимо все это знать. – Я, ваше превосходительство, прослужил двадцать пять лет на заводе Петухова, я вынянчил, можно сказать, на своих руках эту девушку. – А вы, – обратился Густерин к Павлову. Тот замялся и несколько сконфузился. – Вы должны мне говорить все искренно, иначе я не могу вам помочь. – Извольте… Мы были когда-то братья по вере с Петуховым или, лучше сказать, Петухов с моим отцом. Потом Петухов перешел в единоверие, а я, после смерти отца, сделался начетчиком нашего филипповского согласия. Дочь Петухова, которую я часто встречал раньше, очень мне нравилась, и я мечтал перейти также в единоверие, заслужить ее взаимность, а там… Но Куликов опередил меня. Я опоздал с предложением и опоздал со своими справками. Что делать! Мне вечно суждено опаздывать в таких случаях, и я примирился уже со своим положением, выбросил из головы пустое и опять погрузился всецело в свои книги, рукописи, предания святых отцов. Я забыл было о Гане, но вот Степанов явился ко мне и рассказывает, что Куликов истязает, мучает свою несчастную жену. Все соседи, местные коммерсанты, видят это и относятся с полным равнодушием к судьбе молодой женщины; они жмут руку палача, водят с ним дружбу, компанию, делят хлеб-соль… Мне, знающему гораздо больше их и посвятившему свою жизнь делам милосердия, постыдно было бы не помочь. Не правда ли? – Простите, господин Павлов, за нескромный вопрос, дочь Петухова не знала о ваших намерениях. Вы не объяснились ей в любви, не замечали каких-либо чувств с ее стороны? – О, ваше превосходительство, я первый раз говорю сам об этих чувствах. Не только Гане, но, кажется, я сам себе еще не признавался в этих чувствах. Ганя и не подозревает! – Еще вопрос: эти чувства потухли в вас или вы по-прежнему интересуетесь дочерью Петухова? – Что вы, ваше превосходительство, разве я могу интересоваться чужими женами?! Для меня она – страдающая женщина. – Теперь мне ясно, но почему же вы тотчас, по возвращении из Орла, не пришли ко мне с этими сведениями? – Степанов искал случая повидаться с Ганей, а между тем его уволили с завода. Я ничего не знал, думал, они живут счастливо. Да и с какой же стати мне расстраивать чужие семьи? Бог с ними!.. А теперь, когда злодей хочет в гроб заколотить неповинную Ганю, я не смею молчать! Я на все готов!.. – Вы будете согласны поехать опять в Орел с нашим агентом? – Не только в Орел, в Сибирь, на Сахалин, куда прикажете, ваше превосходительство, – воодушевленно произнес Павлов. – Вот видите, – заметил Густерин, – вы уже и неискренни. Сейчас сказали, что не питаете к дочери Петухова никаких чувств, а оказывается, готовы для нее на Сахалин идти. Неужели, по христианскому долгу, вы готовы за всякого идти в огонь и воду. Павлов ничего не ответил и перебирал в руках свой картуз. В кабинет возвратился чиновник в очках. – Вот дело в трех томах об арестанте, именующем себя Макаркою-душегубом. – Положите, мы его после разберем с вами. – О Куликове нашли что-нибудь? – Куликов, Иван Степанович, содержатель «Красного кабачка» за заставою, привлекался два раза к следствию, но оба раза в качестве свидетеля и оба раза почти одновременно, в сентябре прошлого года. Во-первых, по делу о притоне воров, накрытом на черной половине его трактира, и, во-вторых, по делу Коркиной, которая созналась в убийстве своего первого мужа. Достойно удивления, что, по словам Коркиной, сговор об убийстве ее мужа приведен в исполнение Макаркою-душегубом, а Куликов запугивал ее этим. Поведение Куликова в камере следователя признано самим следователем «странным», а Коркина на очной ставке высказала предположение, не он ли и есть Макарка-душегуб. Все это записано следователем в протокол. Густерин даже привскочил в кресле. – Знаете! Я почти уверен, что Куликов, зять Петухова, и Макарка-душегуб – одно то же лицо!.. Но эта-то уверенность и обязывает нас сохранять величайшую тайну и действовать как только возможно осторожнее!.. С Макаркою-душегубом справиться не легко! Это зверь, а не человек, который ничего не боится и ни перед чем не останавливается. Мы одиннадцатый год гоняемся за ним, а он у нас, под носом, ухитряется проделывать самые ужасные преступления! Можно думать, что это сам воплощенный сатана, одаренный шапкой-невидимкой! Посмотрите, три громадных тома открытых его злодеяний, а сколько еще не открытых вроде Онуфрия Смулева или Гани Петуховой?! – Нельзя ли, ваше превосходительство, сейчас его арестовать? – спросил Павлов. – Невозможно. Мы пока не имеем основания его взять, и он нас же оставит на бобах! Нужно сначала запастись вескими данными, опутать его, как сетями, прямыми уликами и тогда только взять. Скажите, господин Степанов, Куликов не подозревает, что вы ездили наводить о нем справки? – Нет, едва ли Ганя ему это сказала! – Я тоже полагаю, что нет! Иначе он не сидел бы покойно у заставы! – Я на этих днях видел его на заводе, – прибавил Степанов. – Прекрасно, значит вы, господин Павлов, согласны совершить вторую прогулку в Орел! – Хоть сейчас. – Я ловлю вас на слове. Теперь первый час. В три часа идет почтовый поезд в Москву с прямой пересадкой на Орел. Завтра вечером вы будете в Орле. Согласны? – К вашим услугам. – Отлично! Видите ли, нам необходимо прежде всего иметь в руках настоящего Куликова, снять с него опрос и показать ему здешнего Куликова. Если он признает в нем того Макарку, с которым он поменялся в этапе паспортами, то дело сразу будет в шляпе! Я командирую с вами опытного агента, который и доставит сюда Куликова настоящего. – С большим удовольствием готов служить. – Иванов, – произнес Густерин. От портьеры отделился господин, которого Павлов со Степановым до сих пор и не заметили. – Вы внимательно все слушали? – спросил его начальник. – С полным вниманием, ваше превосходительство. – Так отправляйтесь немедленно устроить свои дела и к трем часам будьте на вокзале. Господин Павлов окажет вам всякое содействие в Орле… Позвольте вас познакомить… Один из лучших надзирателей, Иванов. Я снабжу его открытым письмом к орловским властям. Павлов протянул руку Иванову и проговорил: – Очень рад. – Так не будем, господа, терять дорогое время. Прошу телеграфировать мне все подробности. Со своей стороны, я займусь здесь розысками самыми энергичными и, надеюсь, что Макарка-душегуб, если только это действительно он, не уйдет из наших рук. – Ваше превосходительство, не могу ли я быть чем-нибудь полезен вам? – произнес Степанов, вставая. – Разумеется; я попросил бы вас по возможности чаще видеться с вашими друзьями за заставой и сообщать мне все, достойное внимания. Я всегда готов вас выслушать, днем и ночью. Они откланялись начальнику сыскной полиции и вышли. – Так вот причина вашего участия в нашем горе, – произнес Степанов. – Ох, если бы Ганя это знала тогда! Она не пошла бы за Куликова. Мы сумели бы отсрочить свадьбу. – Почему вы это думаете? – горячо спросил Павлов. – Потому что бедная Ганя с таким восторгом относилась вначале к вам, а потом… потом бедняжка стала, кажется, сомневаться. И что бы вам хоть мне намекнуть. Павлов покраснел, как девушка. – Что вы, что вы, да я и сам еще ничего не знаю! Они расстались, оба печальные, задумчивые и со слезами, подступавшими к горлу. 9 У холма Путь до Саратова был для Елены Никитишны сладким отдыхом при самой поэтической обстановке. Широко разлившаяся Волга, зазеленевшие поля, оживившаяся навигация – все это открывало картины, одна живописнее другой, точно в волшебной панораме. Тихая, ясная погода вполне гармонировала с окружающей природой и наполняла душу безотчетной радостью, заставлявшей забывать все житейские невзгоды. А у кого же было больше, чем у Елены Никитишны, этих невзгод?! Беспокойная, крикливая и неумолимая совесть требовала расплаты за смерть Онуфрия Смулева. Неясное, любящее сердце страдало за Илью Ильича Коркина, томившегося из-за нее в больнице для умалишенных. Не было только у нее жалости к самой себе, хотя пережила она много, и еще больше предстояло впереди. Если бы не добрый ангел-хранитель Галицкий, то перенесла ли бы она еще все пытки этапного путешествия! Правда, и кроме Галицкого ей все время делали разные послабления. Она сама видела, как в нескольких вагонах арестантского поезда все этапные сидели скованными попарно, то есть кандалы сковывали левую руку одного арестанта с правой рукой другого. И ее хотели сковать с ужасной лохматой женщиной, но начальник этапа шепнул конвоиру: «Не надо – она и так не уйдет». А каково было бы ей слиться на целые сутки с этой женщиной, от которой зловоние шло на несколько сажень?! – Брр! И мороз продирал по коже при одной мысли о всех этих минувших невзгодах, и кто знает предстоящее еще впереди при сугубой обстановке?! Ведь она идет почти на верную каторгу! На второй день к вечеру пароход приблизился к Саратову. Елена Никитишна стояла на палубе и вперила взор в правый берег. Она искала глазами три березки на холмике, который был ей хорошо знаком с детства и который столько мучил ее в последние месяцы! Пароход шел медленно, и весь берег хорошо было видно. Елена Никитишна боялась только, не срубили ли березки, и тогда исчезнет след к могиле Смулева, пропадет надежда раскрыть когда-нибудь истину, примириться с совестью. И она еще напряженнее впивалась глазами в берег, осматривала каждое возвышение, каждый кустик. Вдруг Елена Никитишна вскрикнула и схватилась за сердце. Ее седенький спутник подбежал к ней на помощь. Но она не нуждалась в помощи. Она вскрикнула, потому что увидела знакомый холмик с тремя березками, стоявшими точь-в-точь, как во времена ее детства. Только березы вытянулись высоко-высоко над Волгой, раскинули свои широкие ветви, постарели и покосились. Но холмик, обрывом спускающийся к Волге, нисколько не изменился, хотя он не манил ее, как бывало в старину, под тень своих березок, а пугал и заставлял дрожать от ужаса. Елена Никитишна начала набожно креститься на холмик и шептала молитву. Пароход давно миновал уже березы и причаливал к пристани, а она все не могла оторвать взора от холмика. – Он, он, – шептали ее губы, и она усиленнее крестилась, точно отгоняя крестом мучительные призраки. Старичок-урядник нанял извозчика, усадил на него Коркину и повез прямо к прокурору. Так как присутственные часы окончились, то арестантку водворили в тюремный замок, находящийся на окраине города. Это заставило Елену Никитишну пережить еще несколько мучительных часов. В своем скромном, но приличном наряде, ей пришлось путешествовать с двумя городовыми по всем улицам города, где многие ее хорошо знали и могли теперь узнать. Она закутала, как только было возможно, голову и шла почти бегом, так что городовые едва поспевали за ней. Сколько воспоминаний, радостных и печальных, родили эти улицы, дома с палисадами, вывески? Вот и тот дом, где она провела детство, но теперь он перестроен и в нем открыт трактир. Только той улицы и дома, где она жила с первым мужем, им не приходилось проходить, и Коркина была рада этому. Слишком тяжелы эти воспоминания. В тюремном замке была уже тишина, арестанты спали. Для Коркиной отвели койку в общей палате. Духота, зловоние, удушливая спертость, убогая обстановка и страшные обитатели палаты, от которых Елена Никитишна успела уже отвыкнуть, – все это привело ее в ужас, когда провожатые ушли, замок щелкнул и она осталась одна среди этих товарок. Она теперь боялась их, боялась цинизма, наглости и бесстыдства этих падших женщин, живущих скандалами, пороками и преступлениями. Коркина видела два этапа и три пересыльных тюрьмы, но нигде не видела ни одной женщины, достойной носить это имя. Нет, это не женщины, а какие-то отвратительные выродки рода человеческого. Преступники мужчины в большинстве случаев сохраняют что-то человеческое, и среди них существует дух товарищества, даже какого-то условного благородства, долг чести. Иногда порочный мужчина способен даже на отвагу, почти рыцарский подвиг. Ничего подобного нет среди женщин, потерявших высшую свою добродетель – стыд. Такие женщины отвратительны и способны доходить до последней степени нравственной наготы. С потерей женственности, стыда они теряют все святое, дорогое и способны на самую низкую подлость по отношению к кому угодно. Коркина испытала это десятки раз за свою дорогу, и потому-то теперь ей стало так жутко. Спать она не могла. Сесть было негде. Прислонившись к двери, она стояла, боясь сделать шаг вперед. С нар начали подниматься головы и с любопытством присматриваться к новой появившейся фигуре. Послышался шепот и затем возгласы. – Барыню доставили!.. Коркина стояла ни жива, ни мертва. Палата освещалась тусклым керосиновым ночником, коптившим и распространявшим зловоние. Елена Никитишна тихонько передвинулась по стене в самый угол комнаты, куда вовсе не попадал свет ночника, и осталась там до утра. Всю ночь она бодрствовала. С первыми лучами загоравшегося дня она почувствовала облегчение, заметила у дверей табурет и, опустившись на него, задремала. Был совсем уж день, когда в тюрьму вошел стражник и пригласил Коркину следовать к прокурору. Опять пришлось совершать путешествие по городу, на этот раз при ясном дневном свете прекрасного весеннего утра. Досаднее всего было, что путь лежал по самым людным улицам и толпы зевак собирались на всех углах, а из окон домов высовывались головы любопытных. К счастью, Елену Никитишну никто не узнавал, потому что за последнее время она переменилась до неузнаваемости, а прикрытая платком, имела вид не то кухарки, не то местной мещанки. Наконец они достигли здания суда и скрылись в воротах. Прокурор суда, пожилой, маленький господин с глазами навыкате, ждал уже Коркину и немедленно приказал ввести ее в кабинет. Это таинственное дело интересовало его тем более, что он знал покойного Онуфрия Смулева, знал родителей Елены Никитишны и помнил ее девочкой. Никому в Саратове и в голову не приходило, что Смулев сделался жертвой гнусного заговора, в котором участвовала и его молоденькая жена. Подобное сенсационное дело и в столице не прошло бы незамеченным, а в провинциальном же городке оно обратило на себя внимание всего судейского персонала и заинтересовало своей таинственностью. Как стало известно, что бывшую жену Смулева доставили, кабинет прокурора переполнился. Члены суда, прокурорского надзора, следственные и судейские кандидаты – все спешили взглянуть на «ужасную преступницу». Однако вид слабой, утомленной женщины с кротким лицом, на котором лежал отпечаток пережитых страданий разочаровал многих.