– Послушай, – строго обратился к нему следователь, – да ты, кажется, шутки шутишь с нами, сказки рассказываешь? – Видит бог, я говорю правду! – Ты уж божиться-то брось! Какой Бог у разбойников Горячего поля?! Как же ты жил на поляне у Тумбы и не можешь найти? – Никогда я там не жил! Я и был-то там всего два раза, и оба раза меня проводили товарищи. Когда я последний раз возвращался один и запутался, вышел к скотобойне, меня забрали. – Ну, довольно нам с тобой возиться! Твой рассказ о Сеньке-косом мы признаем вымыслом и следствие прекращаем. Ты пойдешь в Сибирь, а за то, что ты обманывал нас четыре месяца и заставлял по пустякам время тратить, тебе, по прибытии на место, дадут сорок ударов плетьми. Вперед сказок не выдумывай. Опять у Антона запрыгало и заплясало все в глазах. Он грохнулся в камере. 11 В «салошке» Глухой шум доносился даже на улицу из ярко освещенных окон второго этажа дома, занятого «салошкою». Странный шум. Звуки какой-то кадрили, крикливое пение не то цыганского хора, не то молчановских песенников, возгласы пьяных посетителей, визг женщин – все это сливалось в один общий гул. По устланной коврами лестнице посетители поднимались в «салошку». При входе – аквариум с фонтаном и за ним широкие двери в залу. Как ни широка дверь, а из нее, точно из бани, несется клубами спертый, почти раскаленный воздух. Только воздух этот насыщен не водяными парами, как в бане, а удушливой смесью сивухи, табака, человеческого пота, пищи и неопределенным зловонием. На свежего человека этот букет действует ошеломляюще и, чтобы остаться в этой атмосфере, нужно скорее пить и пить как можно больше. Зал переполнен. Гуляет человек пятьсот. Вид гуляющих напоминает переполох в доме умалишенных. Все отравленные, дикие, бессмысленные и в то же время бесстыдные, наглые, циничные. Кавалеры ходят, обнявшись с дамами. Одинокие задевают «свободных» девиц. Смех перемешивается с визгом, руганью. Выпучив осовевшие глаза, раскрасневшиеся лица «ищут» друг друга. Ослабевшие ноги дают возможность передвигаться только от стула к стулу, не далее пяти-шести шагов. Более дальнее путешествие влечет падение. Впрочем, для выручки таких путешественников разгуливают по залу несколько атлетов с розетками в петличках. Это распорядители, которых короче называют вышибалами. На их обязанности водить и выводить посетителей. «Водят» таких, которые имеют деньги пить и угощать девиц, а «выводят» потерявших денежную способность. Последних у фонтана бесцеремонно выносят под руки и выталкивают на улицу. Зала огромная, уставленная вдоль стен буковыми стульями. В глубине сцена, на которой вопят и пляшут раскрашенные девицы в грошовых тюлевых костюмах. Их никто не слушает, но им полагается вопить, и они вопят. По программе это концертное отделение. После него танцы для самой публики. Три скрипки с контрабасом и барабаном режут ухо. Девицы и кавалеры, способные еще держаться на ногах, пляшут. Смех, визг, крики, возгласы совершенно заглушают скрипки. – Господин, потише, – останавливает распорядитель танцующего, старающегося задрать ногу до плеча своего визави. – Вход запрещу, – грубо заметил другой распорядитель девице, перешедшей все границы даже здесь дозволенного. – Ан, врешь, не запретишь, – дразнит та и продолжает канканировать в том же духе. К залу примыкает анфилада комнат со столиками. Это буфетная зала, где публика сидит окончательно на якоре; если бы раздался крик «пожар» или «землетрясение», то и тогда ни один из них не в состоянии был бы пошевелиться! Большинство дошло до кондиции. Еще рюмка и… – Обирай!.. Но все это цветочки… Ягодки в глухих кабинетах, вход в которые задрапирован витринами цветов и фруктов. В кабинетах настоящий гость, а это все шантрапа, корюшка, мелочь одна. Эти берут числом. Их бывает до 1500 человек и, следовательно, по рублю составляет полторы тысячи. А в кабинетах иногда один гость платит по счету 1500–2000 рублей. И его не видно. Про то, что делается в его кабинете, знают только свои. Ему все позволено, дозволено и разрешено, потому что он платит. И платит не как-нибудь! Всем девицам в кисейных платьях по золотому. А девиц этих штук сорок. Всем им по коробке конфет и дюшесу. Батарея бутылок шипучего, целая дюжина ликеров, а простой жратвы хватило бы накормить тысячу голодных. И все это по счету оценивается ценами французских ресторанов с надбавкой за развлечение, ведь девицы пели, плясали, забавляли гостя. Не всегда, разумеется, в кабинетах бывает такой гость, но вот теперь третий день кряду идет «ликование». Хозяин, управляющий, десять официантов и все девицы концертного отделения не отходят от главного кабинета. – Да, такого гостя давно мы не помним, – шепчутся они. – Деньжищ-то, деньжищ у него! – Вчера всем по четвертной, кроме подарков, дал. – И по счету тысячу восемьсот. Чтобы не обеспокоить важного гостя, все остальные кабинеты закрыты и в коридор никого не пускают. Тапер непрерывно играет на рояле, девицы непрерывно пляшут и поют. Хозяин на цыпочках входит осведомиться, не прикажет ли чего «его степенство». А «его степенство» развалился на диване, засунул руки в карманы, расстегнул жилет и откинул красную рожу на подушку дивана. – Ходи веселей, – мычит он, – я гуляю. Его степенство – это Иван Степанович Куликов. Он «закрутил». Он хочет повеселиться. И как же ему не повеселиться? Ганя его простила. Она ничего не сказала отцу с тем, что теперь они будут жить вместе в доме Петухова. Ганя заняла свою девичью комнату, а он поместился в двух комнатах конторы завода. У них водворился мир, и вот он решил отдохнуть, развлечься, сделать антракт! И что ему значит бросить этой челяди, этим пресмыкающимся тварям десяток-другой тысяч? У него наличными больше ста, да после тестюшки ему скоро предстоит получить тысяч полтораста. Это доподлинно теперь выяснилось: старый хрыч накопил уйму денег. – Иван Степанович, – чуть дыша произнес хозяин «салошки», – не прикажете ли Дашкиной «Камаринскую» сплясать? Она первый сорт отмахивает. – Чего, – протянул гость, – «Ка-ма-рин-скую?» Ну, вали, жарь на прованском! Тапер заиграл. Молодая, рослая девица с орлиным носом, ударила по бедрам, подбоченилась и пошла по кабинету, притоптывая каблуками. – Ходи веселей, вот так, важно, поддай пару! Ай да Дашкина! Хе, хе, хе… – Прикажете заморозить, Иван Степанович, – поклонился управляющий гостю. – Морозь, надо Дашкину спрыснуть, важно, важно. – Я прикажу полдюжинку. – Пошел прочь! Не мешай смотреть! Девица откалывала вприсядку. На диване, на всех креслах и стульях сидели арфистки и хористки со стаканами в руках. Они делали вид, что пьют. Незаметно каждая из них выливала свое вино в стоявшее в углу ведро и ставила на стол пустой стакан. – Доливай, – командовал гость, – пустых стаканов у меня чтоб не было! Доливай. И опять та же история. Официанты зорко следили за ведром. Это ведь их барыш. Из ведра вино пойдет в бутылки и опять будет подаваться другим гостям, когда компания достаточно подвыпьет. После «Камаринской» хор затянул «Среди долины…». – Нет, стой! Брысь! Не хочу, – кричал гость, – плясовую, пляшите, черти, все, веселей, я сегодня гуляю. На дворе давно начало светать, когда упившийся гость, еле ворочавший языком, потребовал счет. – Сколько? – Одна тысяча триста… – Все тут? – Никак нет, за пение что пожалуйте. – Нате, черти, – бросил он пачку сторублевых на стол и хотел подняться. Ноги не повиновались. К нему подбежало несколько человек. С трогательной заботливостью и нежностью его подняли и осторожно повели к выходу. Сзади провожала целая свита. В коридоре пробивался утренний свет. Величаво, с сознанием своего достоинства, гость передвигал ноги и посылал во все стороны ругательные эпитеты. Никто не оскорблялся. Все кланялись и улыбались. В прихожей с тою же заботливостью гостя одели и стали прощаться. Первый обнял и руками схватил болтавшуюся руку гостя сам хозяин, долго тряс ее и благодарил. За ним стали трясти ту же руку поочередно управители и девицы. Все нежно благодарили и трогательно просили не забывать их, приехать завтра. Простая публика давно разошлась, и двери были заперты наглухо, но для дорогого гостя несколько сторожей широко их распахнули. Лучи проснувшегося солнышка ворвались в двери и осветили лица свиты. О! Что это за лица?! – На завод, – промычал гость, и коляска помчалась к заставе. 12 Ужас друга Тимофей Тимофеевич снова жил с Ганей, которая быстро стала поправляться и воскресла душой… Наступили дни, очень похожие на доброе старое время, с тою только разницей, что заводом всецело управлял Куликов. Старик Петухов и дочь как-то безотчетно предались полному покою… Их наболевшие души искали тишины, уединения, и они целыми днями могли просидеть в своих комнатах, никуда не выходя и никого не видя… Наступившая теплая, хорошая весна благотворно влияла на состояние их духа… Ганя шила приданое своему будущему наследнику, старик погрузился в толстые старинные книги с древними кожаными переплетами… Когда они сходились, то любили сидеть молча, рядом, изредка прерывая свое созерцательное состояние короткими фразами… – Ганя, можешь ли ты его полюбить? – Нет, папенька… – Как же будет? – Не знаю… И долгая пауза… – Надо развод устраивать… – Надо, папенька… – А как его устроить? – Не знаю, папенька… Отец и дочь не сознавали, что минувшая зима так надорвала их силы, энергию и здоровье, что им не скоро удастся восстановить потерянное равновесие… Тимофей Тимофеевич хотя меньше дочери страдал душевно, зато перенес тяжелую болезнь, завершившуюся нравственным потрясением, когда он увидел дочь в первый раз после выздоровления; кроме того, и лета его брали свое; ему пошел 74-й год… Изломанная, исстрадавшаяся, с незажившими еще рубцами на всем теле, Ганя поправлялась хотя и быстро, но все еще была слаба и надорвана… Неудивительно, что в их характере и образе жизни произошла большая перемена… Они были вполне довольны, когда могли ни о чем не думать, не заботиться и долгими часами сидеть или лежать молча, не шевелясь… А прежде Ганя, например, не могла и минуты пробыть без движения, работы… В доме Петухова установилась мертвая тишина, которую изредка нарушало появление зятя. На Ганю его приход наводил панический страх, а Тимофей Тимофеевич чувствовал себя ужасно неловко и был доволен тогда, когда аудиенция кончалась и зять уходил на завод. – Долго ли так продолжится? – задавал он себе вопрос. – Надо же ведь кончить чем-нибудь! Но что же, что я буду с ним делать?! Господи, помилуй!