Иван Степанович держал себя с большим тактом в доме тестя и не поднимал своих глаз ни на жену, ни на старика. Он ограничивался необходимыми вопросами и спешил уходить, отлично видя, какое впечатление производит его появление. – Знаешь, Ганя, – говорил старик, – он, кажется, исправляется, – замечал Тимофей Тимофеевич. И он, и дочь в разговорах старались не называть Куликова по имени. – Исправляется, папенька, – отвечала дочь, вздрогнув всем телом. Она исполняла обещание, данное мужу, не рассказывать ничего отцу об их жизни, но эта жизнь вспоминалась ей во всех ужасных подробностях, как только речь заходила о нем. Иногда ей хотелось все рассказать, но язык не поворачивался. Тяжело было вспоминать минувшее. – Что же нам с ним делать? – продолжал Тимофей Тимофеевич. – Право, не знаю, папенька, только вернуться к нему мне не под силу. – Ты не говорила с ним об этом? – Нет, ни слова. И они молчали. Однажды, спустя неделю или две по водворении Гани в родительском доме, старику доложили, что пришел бывший его управляющий Степанов. Тимофей Тимофеевич страшно обрадовался и побежал к нему навстречу. – Николай Гаврилович, голубчик, ты ли это, – бросился он к нему на шею и заплакал. Прослезился и Степанов. Ганя, свидетельница этой встречи, стояла радостная, торжествующая, как никогда! Степанов поцеловал ей руку и шепнул, что ему нужно с ней о многом, многом переговорить. Больше часа продолжались дружеские излияния. О заглазной отставке верного слуги, разумеется, не было и помину. Петухов не мог на него наглядеться и сказал, что он не согласен опять расставаться с ним. – Переезжай опять к нам, пока я не умру! А умру, завод откажу дочке, и ты будешь полным управителем! – А зять ваш, Иван Степанович, – спросил Степанов. Петухов нахмурился, сдвинул брови: – Зять не оправдал моего доверия, мы не свели еще с ним счетов… Так слышишь, Николай Гаврилович, – прибавил старик, – вези вещи и переселяйся сюда! Я давно хотел послать за тобой, а ты пришел сам – спасибо! Значит, любишь меня и Ганю. Коли не любил бы, не пришел, правда? – Правда, Тимофей Тимофеевич, только куда же я перееду к вам? Мою квартиру занимает Иван Степанович. – Найдем тебе место, у нас в доме можешь занять пока две комнаты. – Пока? – Ну да, пока я выселю зятя. С ним надо кончать. Степанов не стал больше расспрашивать и вопросительно посмотрел на Ганю. Та сидела, опустив глаза. Николай Гаврилович сгорал от нетерпения скорее рассказать все о Куликове, о начальнике сыскной полиции, начавшемся дознании, но хотел переговорить сначала с Ганей. Между тем Тимофей Тимофеевич потащил его на завод и стал все показывать. Завод пришел в полный упадок, и они оба видели это ясно. Хорошие мастера все разошлись, большая половина станков не работала, некоторые подмастерья выделывали почти не очищенную кожу и портили только товар. – Где ты был, – спросил старик нового главного мастера, явившегося откуда-то, когда они пришли в мастерские. Тот замялся. – Хорош мастер, нечего сказать, посмотри, какую кожу вы пустили в дело! Мастер засуетился, остановил станок и вырвал у рабочего кожу. – А где Иван Степанович? – продолжал старик. – Их нет. – Куда он ушел? – Не могу знать, их второй день уже нет. – Как, он и дома не ночевал? – Не ночевали-с. Тимофей Тимофеевич переглянулся со Степановым, и оба пошли дальше. – Вот вам старый управляющий, – обратился Тимофей Тимофеевич к главному мастеру, указывая на Степанова, – теперь он опять будет заведовать всем, а зятя, когда он вернется, попросите ко мне. – Слушаю-с. Они обошли весь завод и везде нашли то же запустение. Фирма завода Петухова очевидно упала. Лучшие заказчики перешли в Чекуши. Куликов говорил и раньше об этом тестю, обвиняя Степанова в том, что он переманил заказчиков, но теперь Тимофей Тимофеевич ясно видел, что вина вовсе не Николая Гавриловича. После подробного осмотра завода они вернулись в дом, и Степанов зашел в комнату Гани. Бедная женщина бросилась к нему на шею так же, как и ее отец. И она видела в Степанове если не избавителя, то, во всяком случае, верного, преданного друга. Они уселись на диванчике. Николай Гаврилович взял ее руки и, глядя в потухшие глаза, начал: – А я вам принес радостную весть. Скоро, скоро вы не только будете свободны, но… Она отрицательно покачала головой. – Я не могу быть свободна. Для меня все кончено, все потеряно!.. – Что вы, Агафья Тимофеевна, да вы опомнитесь, что вы говорите! – Дорогой Николай Гаврилович, – я жена Ивана Степановича, и для меня не может быть ни свободы, ни выхода. – А если окажется, что ваш муж не Куликов Иван Степанович, а беглый каторжник Макарка-душегуб, скрывающийся под чужой фамилией! – тихо прошептал ей на ухо Степанов. – Если окажется, что настоящий Куликов давно женат, имеет взрослых детей и благополучно живет в Орле? Ганя вспыхнула, глаза ее широко раскрылись, она трепетала, низко нагнувшись к Николаю Гавриловичу. – А если окажется, что каторжник Макарка-душегуб купил за пять рублей у Куликова паспорт и под чужой фамилией явился купцом и обманул всех, даже бдительное правосудие. Если окажется, что он загубил сотни душ и ему место на виселице?! Ганя крепко стиснула Степанову руки и дрожала вся от ужаса. – О! Я чувствовала все это на себе. Я испытала и сама все это. Вы не знаете, что я пережила? Я удивляюсь еще, как я жива! – Все, что я вам говорю, сделалось уже достоянием правосудия. Слушайте, я расскажу вам все подробно. И Степанов передал со всеми деталями свое посещение начальника сыскной полиции. – Голубчик, Николай Гаврилович, но чем я отблагодарю Павлова за его хлопоты и заботы? С какой стати он приносит мне столько жертв?! Степанов улыбнулся. – Скоро, может быть, вы узнаете об этом. Ганя посмотрела на него, ничего не понимая. – После, после, теперь об этом еще не время! – А что же, мы скажем все это папеньке? – тихо спросила Ганя. – Не знаю. Я думаю повременить. Не наделал бы он ошибок! Пожалуй, испортит все дело! – А надо бы ему сказать! – Густерин строго запретил мне кому-нибудь рассказывать, но вам я не мог не сказать. – Боже, Боже, чья же я жена? Неужели все это правда и я буду свободна?! – шептала Ганя. – Расскажите-ка мне, Агафья Тимофеевна, – что у вас было? Вы страшно переменились, похудели, постарели. Я хоть и знал кое-что, но почти не узнал вас! Ганя горько усмехнулась и вместо ответа расстегнула немного кофточку. Вся шея и грудь ее были покрыты струпьями. Степанов в ужасе отшатнулся. – Возможно ли, Боже милостивый! – Это теперь все подсохло, заживает, а две недели тому назад это были живые раны. – Отец видел? – Нет. – Агафья Тимофеевна?! И вы все это переносили?! – Но что же мне было делать? Вы забыли разве, что отец был при смерти, а я сидела неделями запертой в полутемном чулане. Он бросал мне, как собаке, кусок хлеба, чтобы я не умерла с голоду. Степанов сидел с выражением неподдельного ужаса на лице. Ничего подобного он не мог и представить себе. – Проклятый Макарка, – прошипел он, – ты жестоко заплатишь за это. Нет, нужно все это показать и рассказать Тимофею Тимофеевичу.