– Почему? Счастье – это расслабленность, наивность и беззащитность. Мы не за железным занавесом, мы за каменной стеной, которой отгородились от всего мира. Нам все всё должны уже по факту рождения. Мы пользуемся счастьем, за которое не боролись, и воспринимаем его как данность. А когда у нас чего-то нет – импортного гарнитура и машины, – нас это страшно бесит – как же о нас не позаботились. Эдакое иждивенчество. – Ну, вы расписали, – поморщилась Катя. – Весь мир живет другими законами – ты отвечаешь за себя сам, и твое счастье в твоих собственных руках. Его надо вырвать, пусть даже с мясом. И рано или поздно тот мир придет сюда. Счастливых людей легко обмануть, напугать. Сломать. Несчастные же уже напуганы и ждут только худшего. – Можно поспорить, – покачал головой Уланов. – А вы не спорьте. Просто представьте, что будет, если начнется настоящий кризис? Во всем у счастливых иждивенцев сразу станет виновата страна, которая просто будет разрушена под их аплодисменты. Мы, такие милые и славные, не выдержим испытания. А после этого счастливыми нам уже не быть. Многим вообще не быть и не жить. – Тень набежала на лицо старого математика. – Войну выдержали, – возразил Уланов. – А это будет другая война, – сказал Буров. – Не пулями, а искушением. И наивным счастливым душам в ней не победить. – Это вы так вот просто похоронили нашу страну? Лишили ее будущего? – Россию будущего лишить невозможно. Оно будет. Просто жесткое. Возможно, кровавое… – Войны только не хватает, – кивнул Георгий Петрович. – Афганистана вам мало? – Афганистан? Мелкий колониальный конфликт. Несколько тысяч молодых людей с вьетнамским синдромом – мол, мы воевали, а вы в тылу жировали, поэтому сопьемся назло стране, которая нас посылала на войну. Это не та война, которая способна вызвать тектонический сдвиг. Будет настоящая встряска. Может, оно и к лучшему. Еще Гитлер говорил: нация за двадцать лет без войны деградирует. – Нашли авторитета, – хмыкнул Георгий Петрович. – Авторитет. Он не тот клоун, как его рисуют. Знал толк в некоторых вещах. Так что железные времена смоют с нас счастливую наивность и иждивенчество. И предстанет миру опять, как было всегда, русский ратник во всеоружии. – А светлое будущее? – спросила завороженная жутковатым рассказом Вероника, которая так и держала в пальцах ягоду клубники, забыв о ней. – Будет. Когда захребетное наивное счастье станет счастьем выстраданным. И тогда встанет в головах все на место – кто мы и зачем мы… А вообще, хоть КГБ и не одобрит, скажу: Бог с Россией. Не пропадем. – Ну вы завернули, профессор, – покачал головой Георгий Петрович. – На полновесную статью об антисоветской пропаганде и агитации. – Да хоть сейчас забирайте. – Нет, мы лучше выпьем и трезво рассудим. – Георгий Петрович потянулся за бутылкой. Пить Уланову как-то расхотелось. На него застольная дискуссия подействовала угнетающе. Он подумал, что у него напрочь искажено мироощущение. Смещен угол обзора. Он с утра до вечера видит толпы криминального элемента, отбросов общества. Дядя воспринимает все сквозь призму ожесточенных баталий большой политики. Но ведь они же живут в огромной стране. В стране честных работяг, сплоченных трудовых коллективов. Учителя, инженеры, научные работники, рабочие – все со своим маленьким, уютным счастьем. Им правда хорошо. И что же, если верить математику, они все обречены на тяжелые испытания самой поступью истории? Гигантские жертвы Гражданской, Великой Отечественной, нереальное напряжение всех народных сил при строительстве нового хозяйства, бесчисленные подвиги, которые позволили создать этот мир, – что, все будет зря?! Нет, если принять эту концепцию, то хоть в петлю лезь… – Покурим, – по традиции предложил Георгий Петрович, подходя к племяннику, который, опершись о поручни веранды, смотрел на закатное солнце. Оно садилось за подмосковные леса, перламутром окрашивая серебристую полоску реки Клязьмы. – Курить еще не начал, – так же традиционно ответил Уланов. – Ну и молодец… Задел тебя математик? Это он мастер. Недаром его наша контора до сих пор пасет. – Ну а ты хоть немножко допускаешь, что он прав? – Он прав, Миша… У меня давно складывается ощущение, что верхушка решила сдать страну. – Что? – Сдать завоевания социализма. Повернуть все назад. Влиться в главное мировое русло. – Сдать социализм? Зачем?! – Некоторые считают, что он неэффективен и неконкурентоспособен, что заведомая чушь. У остальных в основе тупо шкурный интерес. Чтобы владеть не должностью и госдачей, которые у тебя отберут в пять секунд, а собственностью, капиталом и недвижимостью. – Насколько все это реально? – Ты не замечаешь? Подросла молодая партийная поросль, у которой на мордах написано – дайте нам владеть, а не подчиняться… Скоро пойдет большая качка. Андропов болен и долго не протянет. А его идеи по мягкой и постепенной трансформации системы и вхождении ее в мировое сообщество угробят его же воспитанники, которые захотят всего и сразу. И будет то, о чем говорил математик. И мы, счастливые и наивные, уже не в силах ничего остановить… Это все в воздухе витает. Ты не чуешь запах озона? Как перед грозой? – Еще как чую. Только что делать? – Держаться. Все равно нам в итоге придется наводить порядок… – Где силы взять? – В своем деле. Выполняй его честно. Вон, убийство Богатырева раскрыли. Молодцы. Многие вам за это сказать спасибо хотели бы… Главное – честно выполнять свое дело… И быть готовым однажды броситься с последней связкой гранат под танк… Глава 6 – Зачем ты стариков убил? – остановившись напротив сидящего на стуле Шишканова, спросил заместитель министра внутренних дел. – Убил? – Роман поднял глаза. – Как убил? Ведущий допрос руководитель следственной группы Штемлер смачно выругался – правда, про себя, поскольку вслух костерить матом высокопоставленных особ опасно для карьеры. С самого начала работу с обвиняемыми следствие строило на простом тактическом приеме – у «термитов» поддерживалось убеждение, что Богатыревы живы и будут давать показания. И одной неосторожной фразой игра была порушена. Вдоволь налюбовавшись подонком, генерал отбыл к себе на олимп – в просторный, кондиционированный кабинет. Оставив руководителя следственной группы со свалившимися в результате идиотского разговора проблемами. – Это правда? – глухо спросил Шушканов, когда дверь за генералом закрылась. – Правда, – кивнул Штемлер. – Но сути дела не меняет. – Меняет… Действительно меняло. Потерпевшие мертвы, и, значит, имеется куда больше возможностей морочить голову следователям. Кроме того, даже последнему болвану понятно, что за убитого адмирала суд однозначно приговорит к расстрелу… После этого известия Шушканов закрылся для контакта. Стал или вообще отказываться от показаний, или включал дурака: не знаю, не видел, не причастен. Штемлеру пришлось приложить немало усилий, чтобы вновь его разговорить. Содержали арестованных в следственном изоляторе КГБ СССР в Лефортово, который по сравнению с другими СИЗО выглядел курортом и по кормежке, и по интерьеру камер, и по режиму содержания. Но оперативники там недаром хлеб ели. Они использовали весь арсенал оперативных методов работы с арестованными с целью расположить их к сотрудничеству со следствием и выявить новые эпизоды. Да и Штемлер был слишком опытный прокурорский следователь. Он умело, настойчиво, изо дня в день вел наступление на позиции противника. Виртуозно играл на слабостях преступников – страхе, тщеславии. Жиган боялся до икоты. Он пытался хитрить, выторговывать себе жизнь и все валил на Романа. Ему пришлось полностью признаться в двух убийствах и прочих преступлениях, и теперь он уповал только на милость суда. Глория была как загипнотизированная. Придавленная, неразговорчивая. Оживлялась только, когда речь заходила о ее драгоценном супруге. Создавалось ощущение, что она не то чтобы связана с ним страстью и любовью, а намертво скреплена стальными канатами психологической зависимости. Но тоже – слово за слово, и в ее обороне пробивалась брешь. Ее угнетала и страшила неволя. Она тоже начала говорить. И Роман постепенно стал распускать язык. Но по другой причине. Судя по всему, он гордился тем, что сделал. Он считал, что в своем душевном безобразии и скотстве достиг вершин совершенства. В конце следствия он, уже не таясь, бахвалился своими подвигами. Прошла осень. Потом зима. Снегу навалило столько, что вдоль московских дорог стояли полутораметровые сугробы, с которыми отчаялись бороться городские службы… Холодную весну сменило дождливое лето, а затем не менее дождливая осень. К ноябрю 1984 года Штемлер, наконец, смог подбить итоги этого длинного тяжелого дела. А они были впечатляющи. В Московской, Костромской, Вологодской, Ярославской областях, на Украине и в Прибалтике «термиты» совершили более сорока преступлений. Грабежи, кражи, разбои – все с целью завладения культурными и историческими ценностями, в основном орденами Великой Отечественной. Как любой жулик, Роман был обаятелен, обладал талантом втираться в доверие. Он входил в дома под видом журналиста или историка. Были у него любимые щипчики для сахара, которыми он научился владеть виртуозно. Увидев китель с наградами, он просил ветерана принести воды, оставшись один, успевал в считаные мгновения этими щипчиками откусить дорогостоящий орден от ничего не стоящей планки. Пару раз у него едва не было сбоев из-за бдительности потерпевших, и он посчитал, что куда лучше работать вдвоем. Когда он подбил на преступную деятельность жену, то все у них стало проходить на удивление гладко. Глория была не слишком контактна и не умела так располагать к себе людей, но зато отлично овладела искусством закатывать глаза и симулировать приступы. Расчувствовавшиеся старички тут же бежали за лекарствами и водой, чтобы вскоре получить повод еще один раз разочароваться в людях. Было доказано убийство «термитами» четырех человек. Еще двое ветеранов скончались от инфарктов после визита «журналистов». Многие попали в больницы… – Не раскаиваетесь, что Глорию втянули в свою деятельность? – спросил Штемлер на очередном допросе. – Ну, может, немного. – Шушканов призадумался, а потом отрезал: – Она взрослый человек. Знала, что к чему. Так что пускай отвечает, как и я. В полной мере. По всей строгости. – И не жалко? – Жалость – удел слабаков, – отчеканил Роман. – А я таким никогда не был… В основном семейная пара работала по провинциям. Но однажды в компании Глория разговорилась со своей знакомой, которая училась на журналистском факультете МГУ и приехала домой в Иваново на каникулы. Подружка ей поведала, что журфак готовит «Книгу памяти», студенты ходят по наиболее знаменитым ветеранам, пишут про них статьи. Обладая восторженным образом мыслей, начинающая журналистка выдала несколько имен: – Представляешь. Генерал Архипов, дважды Герой Советского Союза. А адмирал Богатырев – какой типаж! Керченский десант. Два ордена Ушакова. Очень героический человек… Принимавший участие в застолье Роман навострил уши. Два ордена Ушакова – это богатство. На западных аукционах цена на каждый из них доходит до сорока тысяч долларов. Одним ударом можно обогатиться и не думать ни о чем на много лет вперед. А дальше технология отлажена. Супруги приехали в Москву. Добыв в справочном ларьке адрес, направились по нему. Заместитель председателя Всесоюзного Совета ветеранов Богатырев журналистов уважал и поддерживал их в стремлении донести до советских людей правдивые слова о подвигах Великой войны. В первый визит их спугнул знакомый ветерана, которого принесла нелегкая в неурочный час. Вторая встреча закончилась тоже ничем – разговор проходил в большой комнате с адмиралом и его супругой, и оба были немножко настороженные. Нине Аркадьевне Богатыревой с самого начала не понравились эти ребята, и она пристально за ними наблюдала. Пришлось «термитам» пустыми возвращаться на «Москвиче» в Иваново. Никогда они еще не ходили два раза на одну квартиру. Обычно все получалось влет. А тут – разочарование за разочарованием. – Понимаете… – Шушканов оловянными глазами посмотрел на следователя, – мне как будто вызов бросили. Адмирал стал моим противником. И мне нельзя отступить. Даровать ему победу? Кто я тогда буду в своих глазах? Я решил взять эти ордена. Взять во что бы то ни стало. – И прихватили в следующий визит монтировку, – кивнул Штемлер. – Мне даже интересно было, смогу ли я ударить ею по черепу.