— Все будет хорошо. Он встряхнет тебя, может быть, приподнимет над полом и скажет: — Дыши! Дыши, черт возьми! Кто-то будет стучать тебя по спине, как врач стучит по спине новорожденного младенца, а потом у тебя изо рта вылетит кусок недожеванного мяса, и вы оба — и ты, и твой пока еще незнакомый спаситель — рухнете на пол. Ты будешь рыдать, и кто-то скажет тебе, что все обошлось. Что теперь все нормально. Ты живой. Тебя спасли. От верной смерти спасли. Потому что ты правда едва не умер. Кто-то прижмет к груди твою голову и будет качать тебя, как ребенка и скажет: — Ну чего вы стоите? Расходитесь уже. Цирк закончен. Теперь ты для него — как ребенок. Теперь ты его ребенок, и он за тебя в ответе. Он поднесет тебе ко рту стакан воды и скажет: — Вы успокойтесь. Теперь все хорошо. Вы успокойтесь. И потом этот человек, который тебя спасет, будет писать тебе и звонить. Слать открытки и, может быть, чеки. Кто бы он ни был, он будет тебя любить. Он будет так гордиться тобой. Может быть, даже больше, чем твои родители. Он будет гордиться тобой, потому что ты дал ему повод гордиться собой. Ты отопьешь воды и закашляешься — только для того, чтобы твой спаситель вытер тебе подбородок салфеткой. Делай все, чтобы скрепить эту новую связь. Это усыновление. Не забудь про детали. Испачкай соплями одежду спасителя, чтобы он засмеялся и простил тебя. Вцепись ему в руку и не отпускай. Плачь, чтобы он мог утереть тебе слезы. Плакать — это нормально, если слезы ненастоящие. Не сдерживай своих порывов. Для кого-нибудь твое спасение станет лучшей историей в жизни. И вот самое главное: если тебе не хочется заиметь уродливый шрам на горле, начинай дышать прежде, чем до тебя доберется кто-нибудь с острым режущим предметом — столовым ножом, перочинным ножом, ножом для бумаги. И еще одна деталь: когда ты будешь выплевывать свое мясо, постарайся попасть им в Денни. У Денни есть мама и папа, дедушки-бабушки, тети-дяди и до жопы двоюродных братьев-сестер, которые, если вдруг что случится, спасут его от любой беды. Вот почему Денни никогда меня не поймет. А все остальные, кто это видел — они иногда аплодируют. Или плачут от облегчения. Даже повара выходят из кухни. Не пройдет и пяти минут, как эту историю будут знать все в ресторане. Все бросятся ставить выпивку герою. Их глаза будут сиять от слез. Все захотят пожать руку герою. Или похлопать его по спине. Так что это не только твой день рождения, это и его день рождения тоже — твоего спасителя. Однако именно он будет слать тебе поздравительные открытки. Из года в год. Он станет еще одним членом твоей очень обширной семьи. А Денни лишь покачает головой и попросит меню десертов. То, что я делаю, я делаю не только для себя. Я творю звездный час для какого-нибудь решительного незнакомца. Я спасаю людей от скуки. Так что это не только ради денег. Не только, чтобы привлечь внимание. Но внимание и деньги — тоже никогда не лишнее. Это так просто. Тебе даже не надо казаться хорошим — но ты все равно побеждаешь. Всего-то и надо, что показать, какой ты слабый, униженный, сломленный. Всего-то и надо, что постоянно твердить окружающим: Простите меня. Простите. Простите. Простите. Простите… Глава 8 Ева катит за мной по коридору. Ее карманы набиты жареной индейкой. В тапочках — пережеванные куски бифштекса. Ее лицо — корка бархатной пудры на сморщенной коже. Все морщины как будто сходятся ко рту. Она катит за мной на своей инвалидной коляске и говорит: — Не убегай от меня, эй, ты. Ее руки — в плетении вздутых вен. Горбясь в своей инвалидной коляске, раздуваясь от злости или, может быть, от тоски, она катит за мной и говорит: — Ты сделал мне больно. Она говорит: — И не вздумай это отрицать. На ней — передник наподобие детского слюнявчика. Она говорит: — Ты сделал мне больно, и я пожалуюсь маме. В больнице, где лежит моя мама, все пациенты носят браслеты. Только это не украшение. Это — полоска из толстого пластика, которая запаивается на руке, так что ее не снимешь. Его не срежешь, этот браслет. И не расплавишь его сигаретой. Многие пытались — но у них ничего не вышло. В этот браслет вмонтирована какая-то магнитная пластина, которая испускает электронный сигнал, и замки на дверях, что выходят на лестницу, и на дверцах лифтов автоматически запираются — на расстоянии примерно в четыре фута. Так что тебе не выйти со своего этажа. Не выйти на улицу. Можно ходить в зимний сад, в столовую, в комнату отдыха и в часовню, но больше — никуда. Если тебе все же удастся как-то сбежать со своего этажа, браслет поднимет тревогу. Это больница Святого Антония. Ковры, шторы, кровати, белье — почти все сделано из несгораемых материалов. Почти все поверхности — водоотталкивающие. Можно делать везде, что угодно, — любая грязь убирается в считанные секунды. Зря я вам это рассказываю. В смысле — так можно испортить сюрприз. Скоро вы все узнаете сами. Если доживете. Или решите поторопить события. Моя мама, Ева и вы, кстати, тоже — на каждого из нас рано или поздно надевают браслет. Здесь все красиво и чисто. Здесь не пахнет лекарствами и мочой. Ну еще бы — за три штуки в месяц! В прошлом веке здесь был монастырь, и монахини разбили чудесный розовый сад, который до сих пор сохранился. Замечательный сад за высокой каменной стеной. Сбежать невозможно. Повсюду — камеры наблюдения. Как только ты входишь в здание, к тебе устремляется медленный и жутковатый поток пациентов. В инвалидных колясках, на костылях, в ходунках. Они видят, что кто-то пришел, и ползут к тебе. Высокая и свирепая миссис Новак — раздевальщица. Женщина в палате, соседней с маминой, — белка. Раздевальщики, как их тут называют, это такие люди, которые раздеваются при всяком удобном и неудобном случае. Их здесь одевают в такие костюмы, которые смотрятся как рубашка и брюки, но на самом деле это комбинезоны. Рубашка пришита к поясу брюк. Пуговицы на рубашке и молния на брюках — это все бутафория. Снять такой комбинезон можно, лишь расстегнув молнию на спине. Поскольку почти все здешние пациенты — старые люди, ограниченные в движениях, то раздевальщики, даже агрессивные раздевальщики, заперты трижды. В своих комбинезонах, в браслетах, в больнице. Белки — это такие люди, которые пережевывают пищу, а потом забывают, что с ней делать дальше. Они забывают, что пищу надо глотать. Они выплевывают пережеванные куски и прячут их по карманам. Или убирают к себе в сумочку. На самом деле это не так симпатично и мило, как это звучит. Миссис Новак лежит в той же палате, где мама. Белка — это Ева. В больнице Святого Антония первый этаж — для пациентов, которые забывают, как их зовут, бегают голышом и прячут в карманах пережеванную пищу, но в остальном ведут себя вполне адекватно. Здесь также лежат молодые люди, спекшиеся на наркотиках или с тяжелыми черепно-мозговыми травмами. Они самостоятельно передвигаются и разговаривают, пусть даже их разговоры — сплошная словесная каша, беспорядочный набор слов. — Люди-финики в дороге на маленьком рассвете выпевая веревки пурпурная дымка ушла, — примерно так. Второй этаж — для лежачих больных. Третий этаж — для больных при смерти. Сейчас мама на первом, но здесь никто не задерживается навсегда. Сейчас я расскажу, как Ева попала сюда, в больницу. Может быть, это дико звучит, но есть люди, которые просто бросают своих престарелых, впавших в маразм родителей — без документов, без всего, — в каком-нибудь общественном месте, где их, по идее, должны подобрать и определить в приют. Все эти старые Эрмы и Дороти, которые понятия не имеют, кто они и где они. Вроде как мусор, выставленный на улицу для уборки. А уж о вывозе мусора должны позаботиться городские власти. Точно так же люди бросают на улицах старые «убитые» машины, предварительно сняв номерные знаки. Когда им лень самим увезти их на свалку. Это называется утилизация бабушек — без шуток. И больница Святого Антония — дорогой платный госпиталь — обязана принимать определенное количество таких вот утилизированных бабушек, и бездомных девчонок, свихнувшихся на экстази, и полоумных бомжих со склонностью к суициду. Только здесь их не называют бомжихами, а уличных девок не называют девками и проститутками. Я так думаю, что Еву просто выкинули из машины, чуть ли не на ходу, и при этом не пролили ни единой слезинки. Ну, как выкидывают домашних животных, которые упорно гадят на ковер. Ева по-прежнему не отстает. Я захожу к маме в палату, но ее нет на месте. Пустая кровать. Промятый матрас с расплывшимся мокрым пятном мочи. Должно быть, маму повели в душ. Медсестры водят пациентов в душевую в конце коридора, где их поливают из шланга — вот такое мытье. Здесь, в больнице Святого Антония, каждую пятницу пациентам показывают кино «Пикник в пижаме», и каждую пятницу те же самые пациенты набиваются в видеозал, чтобы посмотреть фильм в первый раз. У них есть чем заняться. Рукоделие, бинго. И еще у них есть доктор Пейдж Маршалл. Куда она, кстати, запропастилась? У них есть несгораемые передники, которые закрывают все тело от подбородка до ступней, так что, если ты куришь, ты не подожжешь на себе одежду. У них есть плакаты Нормана Рокуэлла. Два раза в неделю сюда приходит парикмахер. За дополнительную плату. За все надо платить дополнительно. За недержание мочи. За химчистку. За катетеры. За зонд для искусственного кормления. Каждый день пациентам дают уроки, как завязывать шнурки на ботинках, как застегивать пуговицы и пряжки. Как застегивать и расстегивать застежки-липучки. Как застегивать и расстегивать молнию. Каждое утро медсестра говорит пациенту, как его зовут. Друзей, которые знают друг друга уже лет шестьдесят, знакомят заново. Каждое утро. Здесь — бывшие врачи, адвокаты, руководители, которые уже не в состоянии самостоятельно застегнуть молнию. Тут дело не в обучении. Тут дело в технике безопасности. С тем же успехом можно пытаться покрасить горящий дом. Здесь, в больнице Святого Антония, вторник означает бифштекс. Среда — курица с грибами. Четверг — спагетти. Пятница — запеченная рыба. Суббота — говядина с кукурузой. Воскресенье — жареная индейка.