Пройдя несколько ярдов, Левин резко поднимает руку, и все останавливаются. За следующей группой деревьев есть хижина. Я не вижу дыма, идущего из трубы, или особых признаков жизни, но снаружи припаркован автомобиль, который мог оставить такие же следы, которые мы видели в начале тропы. — Мы не знаем, там ли она, — бормочет один из мужчин, и я напрягаюсь. Такого рода предположения отравляют мою организацию в Нью-Йорке, и я попросил Левина выбрать людей, которые конкретно не были близки с Алексеем. Но даже они, похоже, не в состоянии полностью следовать за мной без вопросов. — Есть только один способ узнать, — категорично говорит Левин. — Будь готов ко всему. Мы медленно продвигаемся к хижине, внимательно следя за любыми признаками того, кто может ее занимать. Только когда мы доходим до опушки деревьев сразу за боковой дверью, я вижу расползающийся след в грязи возле этих деревьев, как будто туда в какой-то момент бросили тело. Я указываю на это, и Левин кивает, его челюсть сжимается. А затем мы вместе направляемся к двери хижины. С того момента, как Левин открывает ее, все происходит очень быстро. Я мельком вижу обнаженную темноволосую женщину, лежащую без сознания на матрасе, ее волосы закрывают лицо, и хотя я не могу быть уверен, что это Катерина, одной возможности этого достаточно, чтобы вызвать во мне инстинктивную реакцию, которая, скорее всего, может закончиться только чьей-то смертью. В комнате двое мужчин, один коренастый, а другой более долговязый, и оба они отшатываются, когда мы врываемся внутрь. — Оставь одного из них в живых, чтобы задавать вопросы, — огрызаюсь я на Левина, и мгновенно все их поведение меняется. Очевидно, что они видят, что их превосходят по силе и вооружению, и я вижу пример, в котором они оба переходят от наступления к самосохранению. — Я, блядь, к ней не прикасался! — Выпаливает коренастый, его лицо бледнеет. — Это все он. Он тот, кто ее порезал… — Это был не только я! — Тот, что повыше, тянется за чем-то, словно за оружием, и в то же мгновение Левин стреляет, попадая в коленную чашечку мужчины поменьше, отправляя его с воплем на пол. — Просто забери их обоих, черт возьми, если сможешь, — рычу я, мой пистолет направлен в лоб более коренастого мужчины. — Мы разберемся с ними позже. Теперь у меня нет сомнений в том, что женщина на кровати Катерина, и я отворачиваюсь от драки, доверяя Левину и остальным за нашей спиной разобраться с двумя мужчинами, пока я иду за своей женой. Я не вижу никаких признаков присутствия кого-либо еще в домике, очевидно, тот, кто приказал ее похитить, подумал, что двух охранников будет достаточно. Они явно недооценили меня. Никто, блядь, не трогает то, что принадлежит мне, и это не сойдет никому с рук. На кровати нет ничего, во что можно ее завернуть. Я осматриваюсь вокруг, пока, наконец, не замечаю сомнительное одеяло, скомканное в одном углу комнаты, засунутое между стеной и разорванным креслом. Времени нет, и поэтому я все равно хватаю его, набрасываю на ее распростертое неподвижное тело и поднимаю ее с кровати. — Подгоните грузовик, — кричу я, видя, что Левин и другие укладывают двух мужчин на пол, более коренастый стоит на коленях с поднятыми руками. Другой скорчился на полу, все еще постанывая от боли в раздробленной коленной чашечке. — Кто-нибудь, блядь, заведите его, чтобы мы могли убраться отсюда. Вся моя забота о Катерине. Я вижу, как она неглубоко дышит, она все еще жива, но я не уверен, насколько тонка ниточка, за которую она держится. Я выношу ее на холодный воздух, моя грудь сжимается при вдохе, заставляя себя верить, что у нее все получится. Левин прыгает на водительское сиденье в тот момент, когда грузовик заводится, рычание двигателя наполняет тихий лесной воздух, когда остальные садятся в машину. Один мужчина рядом с Левиным, остальные в открытом кузове с нашими двумя пленными. Я сижу рядом с Катериной на заднем сиденье, глядя на ее белое, как кость, лицо, когда она лежит без сознания. — Направляемся на конспиративную квартиру, — строго говорю я Левину. — Я знаю, что это приличное расстояние, но это лучший вариант. Доставь нас туда так быстро, как только сможешь. Я никогда не был религиозным человеком, но, глядя на Катерину, когда она лежит там, я почти испытываю искушение помолиться впервые в своей жизни. Моя жена в серьезной опасности. * * * Уже за полночь Левин доставляет нас на конспиративную квартиру. Это хижина, спрятанная далеко в лесу, мало чем отличающаяся от той, из которой мы только что спасли Катерину, с большим сараем на заднем дворе. — Заприте их обоих в сарай и убедитесь, что там безопасно, — строго инструктирую я, выпрыгивая из грузовика и осторожно протягивая руку к Катерине. Она почти не двигалась на протяжении всего путешествия, только очень легкое движение ее груди давало мне знать, что она все еще дышит. — Я собираюсь войти внутрь. Я несу ее на руках прямо в одну из спален, поднимаю по ступенькам в дом. От меня не ускользает ирония происходящего, но у меня нет времени на сантименты. Мне нужно оценить ситуацию, и первая часть этого, в каком состоянии находится Катерина. Я пинком закрываю за собой дверь, когда несу ее в спальню, осторожно укладывая на кровать. Я не решаюсь развернуть вокруг нее одеяло, почти боюсь того, что увижу. Я многое повидал на своем веку, трагическое, ужасное и мерзкое, но видеть истерзанное тело своей жены, это нечто другое. Я не думал, что что-то может быть хуже, чем когда я нашел Катю, но что-то в состоянии, в котором находится Катерина, превосходит даже это. Моя первая жена Катя не была искалечена, но зрелище сейчас, когда я откидываю одеяло, отрывая его от того места так осторожно, как только могу, где оно прилипло к телу моей Катерины с засохшей кровью, заставляет мой желудок переворачиваться, а кровь закипать от первобытного желания выйти на улицу и разорвать обоих мужчин в сарае на части. На самом деле, одна из единственных причин, по которой я этого не делаю, заключается в том, что Катерина заслуживает того, чтобы видеть это после того, что они с ней сделали. От плеч до лодыжек ее тело покрыто множеством порезов, некоторые неглубокие, другие более глубокие. На ее коже едва ли найдется дюйм, на котором не было бы синяков, ее тело…радуга синего, черного и фиолетового цветов, лопнувшие капилляры гротескным узором расходятся по коже. В основном нетронуто только ее лицо, и даже тогда у нее разбита губа и синяк, челюсть распухла, а из носа течет кровь. Она едва держится. Это я могу сказать точно. Она не издает ни звука, когда я прикасаюсь к ней, или даже двигаюсь, ее грудь поднимается и опускается при самых поверхностных вдохах. Ей нужен врач, но я очень боюсь, что она не протянет достаточно долго, чтобы кто-нибудь смог сюда добраться. Раздается сильный стук в дверь, и я накрываю ее одеялом, прежде чем ответить. Это действие кажется мне на удивление нежным, затрагивающим струну где-то глубоко внутри меня, которую я не уверен, что чувствовал раньше. Даже к первой жене. Я не даю себе возможности слишком сильно задуматься об этом. Вместо этого я открываю дверь и вижу Левина, стоящего там, на его лице застыли жесткие линии. — Они в безопасности в сарае, сэр. У меня есть двое мужчин, которые наблюдают за ними. — Он бросает взгляд через мое плечо, проблеск беспокойства прорезает морщинки между его глазами. — Как она? — Не очень хорошо. — Моя челюсть сжимается, когда я обдумываю, что делать дальше. — Мне нужно, чтобы ты придумал, как быстро мы сможем вызвать сюда врача, которому мы можем доверять. И Макса. — Макса? — Левин поднимает бровь, и я хмурюсь. — Ты знаешь другого католического священника в России? — Он не… — Это достаточно близко. Просто сделай это. — Затем я закрываю дверь и поворачиваюсь обратно к кровати. Левин не будет возражать против бесцеремонного отмахивания. Он привык выполнять приказы. Он и Михаил, единственные, кому я безоговорочно доверяю, и я надеюсь, что Михаилу удается держать Алексея в узде там, в Нью-Йорке. Я чувствую, что меня невозможно разрывает надвое. Часть меня ничего так не хочет, как остаться в этой комнате, одержимо наблюдая за Катериной, пока она, наконец, снова не откроет глаза. И часть меня знает, что я не могу этого сделать, что у меня дома мои дети, люди, зависящие от меня, долг, который выходит за рамки того, что я мог бы чувствовать к женщине, лежащей в постели в нескольких футах от меня. Но у меня также есть ответственность перед ней. Я не решаюсь снова взять ее на руки, поэтому вместо этого оставляю ее одну ровно на столько, чтобы взять миску с кухни и мочалку из шкафа в прихожей, наполняя ее самой горячей водой, которую, как я думаю, сможет выдержать ее поврежденная плоть. А затем я откидываю одеяло и в тишине комнаты начинаю смывать следы того, что эти животные сделали с ней. Я снова чувствую этот укол нежности, когда провожу мочалкой по ее коже, скользя ею по порезам и синякам, начиная с ее лица и продвигаясь вниз, смывая грязь и кровь. Мои пальцы касаются ее лба до того, как он касается ткани, и я чувствую, какая у нее холодная кожа, почти, как если бы жизнь уже покинула ее. Это заставляет мою грудь сжиматься так, как я не чувствовал с тех пор, как умерла Катя, и на краткий миг мне хочется отбросить ткань и выйти из комнаты, убежать от боли в груди, с которой я не знаю, смогу ли справиться снова. Но я женился на этой женщине. По какой-то причине я обещал заботиться о ней. И прямо сейчас я не уверен, смогу ли справиться с нарушением еще одной клятвы. Я никогда раньше не прикасался к Катерине без сексуальных намерений, но в том, что я делаю сейчас, нет ничего сексуального. На самом деле, я не могу припомнить, чтобы когда-либо прикасался к какой-либо женщине подобным образом, с такой нежной заботой, что это похоже на прикосновение к чему-то хрупкому и деликатному, стеклянной фигурке или птенцу. Нет и намека на ту стальную, заводную девушку, на которой я женился сейчас, только бледное лицо и еще более бледные губы, как будто двое мужчин вытянули из нее всю каплю неповиновения до последней капли. Я чувствую укол страха при этой мысли, что, если Катерина выжила, но они уничтожили ее дух. Я не могу представить, через что она прошла, и реальность этого могла быть хуже того, что я уже представлял. Но сейчас все, что я могу делать, это заботиться о ней. Совсем недавно, когда я стоял там, у алтаря, я не представлял себе этого. Я не представлял себе ничего, кроме брака на расстоянии. Я чувствую, что дистанция сокращается, и в данный момент я ничего не могу с этим поделать. Я не совсем уверен, что хочу этого, если говорю правду. КАТЕРИНА В следующий раз, когда я просыпаюсь, я понятия не имею, где я. Затхлый запах комнаты и жесткого матраса исчез, и я чувствую, что на меня накинуто одеяло, но мне требуется мгновение, чтобы открыть глаза. Они кажутся опухшими и тяжелыми, мои ресницы склеены, и мне приходится с трудом их разжимать. Я даже не уверена, что мне стоит пытаться, пока не чувствую прикосновение пальца ко лбу, скользкого, как масло, и аромат чего-то острого и травяного. Низкий голос бормочет что-то, что я не могу разобрать, в ушах все еще немного звенит, и я заставляю себя открыть глаза, когда страх захлестывает меня, мою кожу покалывает от него. Мне нужно знать, где я нахожусь. Каким бы ужасным это ни было, мне нужно быть в курсе того, что будет дальше. Часть меня желает, чтобы я могла просто оставаться без сознания или, может быть, просто вообще не просыпаться. Силы, которые у меня есть, чтобы вынести это, быстро иссякают. Надо мной нависает лицо, сначала размытое, затем появляющееся в поле зрения. Я с удивлением понимаю, что это чрезвычайно красивое лицо мужчины, вероятно, лет тридцати с небольшим, с острой челюстью, длинным носом и темными волосами, которые угрожают упасть ему на глаза. Он не выглядит опасным, и когда мое зрение проясняется настолько, что я вижу его темные глаза, в них нет ничего угрожающего, что я могу разглядеть. На его шее, поверх черной футболки, что-то фиолетовое и шелковистое, и мне требуется секунда, чтобы понять, что это… палантин священника. Однако ничто другое в нем не выглядит священническим. Тогда я понимаю, что это за аромат, я много раз нюхала это масло раньше, во время каждого обряда посвящения в детстве в церкви. Для взрослого человека, в том состоянии, в котором я нахожусь, и там, где я нахожусь, это может означать только одно. Он совершает последние обряды. Эта мысль окатывает меня холодной волной страха, такой сильной, что требуется мгновение, чтобы до меня дошла следующая… с какой стати моим похитителям беспокоиться о том, чтобы провести со мной последние обряды? Это деликатный поступок по отношению к женщине, которую они похитили и пытали, добиваясь информации, которой у меня нет. Я моргаю, когда он убирает руку, и вижу легкую улыбку в уголках его рта, подергивающуюся от того, что выглядит как облегчение. — О, слава Богу, ты проснулась, — говорит он, и его итальянский акцент безошибочен. — Ты итальянец, — выпаливаю я голосом, который сразу же срывается, но он просто смеется. — Он самый. — Он улыбается мне, и я снова испытываю это чувство уверенности, что странно, потому что ничто в этой ситуации не имеет смысла. — Как… почему вы здесь? — Зачем русским брать с собой итальянского священника, особенно мужчину, который совсем не похож на священника? — Твой муж позвонил мне, чтобы я совершил для тебя последние обряды. Я не совсем квалифицирован, но в крайнем случае мог бы это сделать. — Его улыбка кажется искренней, его облегчение от того, что я проснулась, ощутимо. — Я Макс. — Я… — Я все еще едва могу говорить, и он качает головой. — Катерина, я знаю. Не пытайся говорить. Ты была очень тяжело ранена. Врач уже в пути, но я добрался сюда первым. Твой муж подумал, что я должен провести ритуалы, на всякий случай. Он сказал, что уверен, что это то, чего ты хотела бы. Я медленно киваю, все еще пытаясь осознать, что именно происходит. Виктор здесь? Я немного ерзаю в кровати, игнорируя боль, которая пронзает меня при малейшем движении, и с волной собственного облегчения осознаю, что мои руки не связаны. Я боюсь смотреть на них, но они свободны. Возможно, я тоже. — Виктор здесь? — Спрашиваю я тихим и скрипучим голосом, чувствуя, как мое горло сжимается и болит с каждым словом. Макс кивает. — Я позову его. Но, пожалуйста, не говори много, Катерина. Доктор скажет больше, но в какой-то момент тебя душили. У тебя повреждено горло. Повреждено. Слово звенит у меня в голове. Повреждено, поврежденная, поврежденный. Насколько я повреждена, телом и душой? В моей голове возникает видение Аны на диване в квартире Софии и Луки, ее ноги забинтованы, жизнь разрушена из-за предательства моего первого мужа. Ана сейчас повреждена внутри и снаружи, ее карьера пошла прахом, а дух сломлен. С тех пор София пытается исцелить ее, но я не знаю, будет ли она когда-нибудь прежней. Неужели теперь это буду я? Непоправимо сломленная из-за предательства мужчин? Я отворачиваю голову в сторону, закрывая глаза от внезапного приступа слез. Вся моя жизнь была чередой событий, которыми управляли мужчины в моей жизни. Дело дошло до этого, я лежу в незнакомой постели, в моем теле ничего, кроме боли, боли, превышающей все, что я позволяла себе представить, что когда-либо могло случиться со мной. И я все еще не уверена, считаю ли я, что мой муж может быть ответственен за это или нет. Очевидно, он пришел за мной, но тихий, коварный голос в моей голове шепчет, что это могло быть сделано для того, чтобы преподать мне урок. Может быть, он хотел, чтобы я сломалась, и не хотел делать это сам. Возможно, его первая жена умерла, потому что это зашло слишком далеко. Или, возможно, он попробовал это сначала с ней, и она не сломалась. Я не уверена, хватит ли у меня сил долго держать это в себе. Дверь медленно открывается, и я готовлюсь к тому, кто окажется по другую ее сторону. Это Виктор, как я и ожидала, но все в нем кажется мне странным. Я никогда не видела его одетым во что-либо, кроме костюма или того, что он надевает перед сном. Сейчас на нем что-то похожее на походную одежду приглушенных цветов и ботинки, его обычно тщательно уложенные темные волосы распущены и растрепаны. На его красивом лице отражается смесь облегчения и беспокойства, и это выводит меня из себя больше всего, потому что я никогда раньше не видела, чтобы мой муж так смотрел на меня. Я также не хочу доверять этому. Я не могу. Будет слишком больно, если я ошибаюсь. Я не позволяю себе думать о последней ночи, которую мы провели вместе, когда я смотрю на лицо моего мужа. Я не думаю о том, как я позволяю себе наслаждаться им, испытывать к нему какие-то чувства, хотя бы ненадолго. Приложил он к этому руку или нет, он все равно мужчина, который покупает и продает других. Который торгует женщинами, чья семья всегда этим занималась и который думает, что это оправданно. Я не могу любить такого мужчину. Никогда. — Доктор в пути, — тихо говорит Виктор, входя в комнату и закрывая за собой дверь. — Ты очень тяжело ранена, но тот факт, что ты очнулась, я думаю, это хорошо. Макс был так же обеспокоен тем, что это конец, как и я. Беспокоишься? Ты уверен, что это было именно так? Однако я не говорю этого вслух. Состояние моего горла дает мне хороший предлог не говорить, и я планирую использовать его как можно дольше. Это позволит мне привести мысли в порядок, прежде чем мне снова придется разговаривать со своим мужем. Он медленно подходит к изножью кровати, и я настороженно наблюдаю за ним, пытаясь собраться с мыслями. Способен ли он на то, в чем я его подозреваю? Сделал бы он это, или моя жизнь сделала меня параноиком? Рада ли я вообще, что все еще жива?