* * * — Вы меня уже простили? — спросил Борис, ставя перед Настей чашку с дымящимся кофе. — Я на вас не сердилась. — Я не так выразился. Вы меня подозревали. Не отрицайте, это было очень заметно. Больше не подозреваете? — Нет, — улыбнулась Настя. — Теперь я знаю, что вы не имеете отношения к смерти Вики. — А этот парень имеет отношение к убийству? — Не знаю. Может быть. Викины ключи оказались у него, а в байку о их приобретении я не верю. — Я рад, что мы стали союзниками. — Почему? — Вы мне еще тогда, в первый раз, очень понравились. Помните, когда вы вошли в квартиру и начали хохотать, потому что мы с вами оказались совершенно одинаково одеты. И я подумал: «Вот человек, который предпочитает простоту и комфорт». Я и сам такой. Вику это иногда прямо бесило, особенно ее выводили из себя мои вечные кроссовки. Сто раз ей объяснял, что по нашим грязным улицам не имеет смысла ходить в обуви из натуральной кожи, иначе ее придется через неделю выбрасывать. А такая вещь, как удобство в ущерб элегантности, вообще была недоступна ее пониманию. Поэтому когда я увидел, что вы одеты так же, как и я, тепло и удобно, то сразу же почуял в вас родственную душу и проникся к вам симпатией. А вы мне не поверили и стали подозревать… — Да ладно вам, Борис, не поминайте старое. Такая уж у меня работа. Мне ведь вовсе не хотелось вас подозревать, вы мне тоже понравились. Но на нашей работе личные чувства плохо сочетаются со служебными соображениями. — Это всегда так? — спросил Карташов, бросив на Настю внимательный взгляд, словно поняв, что за словами, касающимися лично его, кроются какие-то другие мысли. — Не всегда, — вздохнула она, — но часто. К сожалению. Знаете, наша работа очень похожа на театр. — На театр? — удивился художник. — Почему? — Притворяться приходится. Даже не притворяться, а… Скорее, наступать себе на горло. Это трудно объяснить. Вот, например, вы можете любить одних заказчиков и не любить других, с одними разговаривать любезно и идти навстречу всем их пожеланиям, а с другими разговаривать резко и быть неуступчивым. Они могут на вас обижаться, считать человеком невоспитанным и трудным, но мир-то ни для кого не рушится из-за этого, ничьи судьбы не ломаются. Так что вы можете оставаться самим собой и жить в ладу с собственными вкусами. А мы, если пойдем на поводу у своих вкусов и эмоций, можем наделать таких ошибок, которые обернутся для кого-то катастрофой, жизненным крахом. Это в учебниках преступник — плохой, а потерпевший достоин сочувствия. На самом деле преступники такие бывают, что от жалости к ним сердце разрывается, а потерпевшие попадаются иногда такие, мягко говоря, неприятные, что и сочувствия не вызывают, и верить им не хочется, а по некоторым вообще тюрьма давно плачет. И вот представьте себе, что будет, если мы начнем верить только тем, кто вызывает у нас симпатию, и не верить всем тем, кто нам не нравится. Будем искать подозреваемых только среди тех, кто нам неприятен, заранее исключая из круга возможных преступников тех, к кому у нас, как говорится, душа лежит. Представляете, сколько преступников останется на свободе? И сколько невинных могут пострадать? — Я не думал, что это вызывает у вас психологический дискомфорт, — осторожно заметил Карташов. — То, о чем вы говорите, достаточно очевидно, но мне никогда не приходило в голову, что работники милиции могут из-за этого страдать. — Это никому в голову не приходит, — безнадежно махнула рукой Настя. — Может быть, как раз потому, что слишком очевидно. Я иногда бываю в театре у своего знакомого на репетициях. Он все время борется с тем, что некоторые актеры не могут скрыть своего личного отношения к персонажам. Когда я посоветовала ему взять в труппу психолога, он посмотрел на меня как на душевнобольную. Ему даже в голову не приходит, что человек — не автомат, который можно по мере надобности включать и выключать. Некоторым это легко удается, а некоторые совсем не умеют забывать, какие они есть на самом деле. Вы никогда не задумывались над тем, что каждая хорошо сыгранная роль — это не только чудо перевоплощения, но и ломка собственной индивидуальности? — Как-то в голову не приходило… — Тем не менее это так. А любая ломка, пусть даже добровольная и щедро вознаграждаемая успехом и признанием, это, по существу, травма, после которой нужно восстанавливаться. Разве артисту кто-нибудь в этом помогает? Нет. И нам никто не помогает. И никто нас к этому не готовит. Зато сколько разговоров о том, что работники милиции жестокие, бездушные, в лучшем случае равнодушные! А как же ей не быть, деформации этой? Чтобы сохранить физическую целостность, разрабатывают целые тома инструкций по технике безопасности. А о душе, как водится, забыли. На кухне появился эксперт Зубов, вечно хмурый и чем-то недовольный, но аккуратный и дотошный. Вместе с Ольшанским они составляли взрывоопасную смесь. Следователь по достоинству ценил эксперта и очень любил с ним работать. Зубов же терпеть не мог Константина Михайловича за его постоянные подсказки и руководящие указания, без которых работал ничуть не хуже. Конечно, Зубов в глубине души признавал, что Ольшанский и в самом деле прекрасно разбирался в криминалистике. Ах, кабы не его назойливость и приказной тон… Настя глянула на Зубова и подумала, что он, похоже, скрежещет не только зубами, но и всеми костями и суставами. — Ольшанский велел передать, что ты можешь быть свободна, — обратился он к Насте, презрительно скривившись на слове «велел». — Так что не жди нас, если не хочешь. — Вам еще долго? — спросила она. — Там полный джентльменский набор: пальцы, обувь, кровь, слюна, запах, микрочастицы. Еще час, наверное, провозимся, если не два. Зубов повернулся к Борису и сказал ему, щелкая зажигалкой и прикуривая: — Спасибо, что сделали все, как я просил. Очень удачно получилось. Стол и стакан просто стерильные, работать одно удовольствие, никакой лишней грязи. Настя неохотно поднялась со стула. После нескольких часов ожидания на улице она только-только согрелась. — Я, пожалуй, поеду. Поздно уже. В прихожей Карташов быстро вкрутил в светильник лампочку, заботливо вывернутую в ожидании посетителя. У самых дверей Настя вдруг остановилась. — Борис, вы не могли бы мне помочь? * * * Настя совсем потеряла сон. Лежа в постели рядом с Лешей, она не спеша подводила итоги и готовилась к завтрашнему дню. Жаль, что спектакль, разыгранный в квартире у Карташова, не принес тех результатов, на которые она надеялась. Конечно, следов там осталось более чем достаточно, чтобы в случае необходимости доказать присутствие в квартире человека, личность которого они установили буквально через час. Теперь за ним по пятам будут ходить люди, и уже завтра станут известны хоть какие-то его связи. Но на провокацию Бориса, обвинившего его в убийстве, гость не поддался. Он прекрасно собой владеет, очень хорошо подготовлен, потому что сразу выдал себя за вора, несмотря на внезапное нападение хозяина квартиры, и ни разу не ответил ударом на удар, хотя мускулатура у него, по словам Бориса, весьма впечатляющая. Да и тренировка сказалась: побитый «воришка» что-то подозрительно быстро оклемался настолько, что сумел смыться из квартиры и даже не очень при этом нашуметь. Что ж, отсутствие результата — тоже результат. Пусть этот «качок» сумел скрыть свое истинное лицо и не выдал тех, кто его послал, но уже из самого этого факта можно извлечь полезную информацию. Не все же удается так легко и просто, как блеф с Василием Колобовым, который с перепугу верит всему. Да и везение тоже сыграло свою роль, ведь отправленным Колобову письмом они стреляли наугад. Хотя нет, это не совсем верно. Как бы ни отреагировал он на письмо, это была бы информация. Он мог бы, например, совсем не испугаться, выбросить письмо в мусорное ведро и никуда в назначенное время не пойти, и это означало бы, что Настина гипотеза неверна. Или он мог бы испугаться настолько сильно, что прибежал бы в милицию и сам рассказал, кто и за что его избил после убийства Вики Ереминой. Но Колобов сделал то, что сделал, и теперь она, Настя, знает, что Вика сказала своим убийцам, будто Василий Колобов видел ее вместе с ними на Савеловском вокзале. А труп ее нашли в районе платформы «75-й километр» Савеловской дороги… Когда Настя вернулась от Карташова, Леша передал ей список звонивших. Было уже очень поздно, но один звонок она все-таки решила до утра не откладывать. Спустившись к соседке Маргарите Иосифовне, любившей смотреть телевизор допоздна, потому что около полуночи по Московскому телеканалу начинались старые кинофильмы, Настя набрала номер Геннадия Гриневича. Увы, ничего принципиально нового режиссер сообщить ей не мог. Его знакомые журналисты знали о беллетристе Бризаке едва ли больше, чем написано в рекламной аннотации на книжных обложках. Да, говорили они, имя известное, книги пользуются большим спросом, но настоящим литератором его не считают. Крепкий ремесленник, хотя и не без искры божией. Умело набивает себе цену, изображая таинственность. Нет, они, журналисты, убеждены, что никакого криминала за этим не стоит, все это — не более чем рекламный трюк для подогрева интереса читателей. «Господи, — с тоской думала Настя, — неужели опять „пустышка“? Неужели я опять ошиблась?» …От телефонного звонка Леша сразу проснулся и вопросительно посмотрел на нее. Настя отрицательно помотала головой и села на постели. — Алло! — сказал Леша в трубку сонным голосом. — Я прошу прощения за поздний звонок, — послышался приятный баритон, — но мне необходимо срочно поговорить с Анастасией Павловной. — Она спит. — Разбудите ее, пожалуйста. Это действительно очень важно и срочно. — Не могу. Она приняла снотворное и просила ее не беспокоить. — Уверяю вас, это очень важно для нее. Она ждет моего звонка и будет крайне недовольна, когда узнает, что я звонил, а вы не дали нам возможности поговорить. Это касается работы. Но Чистяков держался как кремень. Может, он и был, как считала Настя, наивен и доверчив, но сбить его с толку было невозможно. Настя зажгла лампу у изголовья, схватила сумку, вытащила из нее пропуск в поликлинику и сунула его Леше под нос. Леша понимающе кивнул. — Послушайте, — взмолился он как можно жалобнее, — у нее сейчас трудная полоса, неприятности и все такое. Она совсем не спит уже несколько ночей, у нее болит сердце и вообще она плохо себя чувствует. Завтра ей предстоит проходить диспансеризацию в поликлинике, и она не хочет в таком состоянии показываться врачам. Она ведь офицер, вы должны понимать. Поэтому она приняла три таблетки снотворного и пораньше легла спать, чтобы завтра все прошло благополучно. Ей будут давление мерить, к невропатологу пошлют, кардиограмму снимут. В конце концов, даже если я смогу ее добудиться сейчас, она ничего не будет соображать. — Очень жаль, — непритворно огорчился собеседник. — Хорошо, я позвоню ей завтра. Всего доброго. — До свидания, — буркнул Леша. Настя стояла посреди комнаты, плотно запахнувшись в теплый махровый халат. Ее бледное лицо в полумраке казалось неживым. — Это они? — спросил Чистяков. Она молча кивнула. — Почему бы тебе не поговорить с ними? В этой ситуации прослушивание твоего телефона роли не играет, они же сами его и слушают. — Не люблю, когда меня пугают. Я уже достаточно напугана и не хочу выслушивать очередные «страшилки», которыми они собираются меня накормить. — Я тебя что-то не понимаю, Настюша. Что ты затеяла? Прячешь голову в песок, как страус? — Ничего я не затеяла. Они хотят меня выбить из колеи. Вот и пусть себе думают, что им это удалось, что я на стенку лезу от страха, что у меня от этого нервное расстройство. Что нового они мне скажут? Что взорвут папину машину? Предпочитаю этого не слышать. Машину они взорвут только после того, как я не выполню их требования, иначе это теряет смысл. Вот я и не даю им возможности высказать эти требования. — По-моему, не очень умно, — с сомнением произнес Леша. — Они же могут подойти к тебе на улице. Что ты тогда будешь делать? Скажешь, что ты — это не ты и вообще ты у соседки? Глупо как-то. — Как знать, Лешенька. Не будут они подходить ко мне на улице, это опасно. После такой встречи их можно выследить, они это отлично понимают. Единственное, что не оставляет следов, — это телефонные звонки. И непременно ночью, чтобы было пострашнее. И из телефона-автомата, чтобы на определителе не было номера, если такой определитель у меня есть. И не более трех минут, чтобы не засекли, если я все-таки пожаловалась начальнику и мой телефон взяли «на кнопку». — Слушай, неужели ты их совсем не боишься? — Еще как боюсь, милый, — горько усмехнулась Настя. — Не боятся только умственно неполноценные, потому что не умеют реально оценивать опасность и не понимают, что такое жизнь и как страшно ее терять. Нормальный человек должен бояться, если у него есть инстинкт самосохранения. А я вообще жуткая трусиха, ты же знаешь. Погаси-ка свет, будь добр. — Зачем? — Они могут наблюдать за окнами. Я же сплю, согласно вышеизложенной легенде. — Ты-то спишь, но меня-то они разбудили, — возмутился Леша. — Не спорь, солнышко, — устало сказала Настя. — Гаси свет, поговорить можно и в темноте. Она легла, свернувшись калачиком, и прижалась к Лешиному плечу. Он гладил ее по голове и спине, успокаивал, баюкал, что-то рассказывал шепотом. Наконец под утро ей удалось задремать. * * * Спортивный, подтянутый дядя Коля, снисходительно улыбаясь и посверкивая железными зубами, смотрел на коротко стриженного «ежиком» парня.