Взгляд его рассеялся. Пьяное балаканье и гвалт в жаркой тесноте пивной больше не доходили до его сознания. Он смотрел назад — на подпоручика Кольцова, ветеринара 8‑го гренадерского Московского полка. Зайцев понял. Не спешил звать его из того далека. — Мы уже тогда освоили маски Зелинского — Кумманта, — снова заговорил Кольцов. — Насобачились. Никто, по‑моему, особо от той атаки и не пострадал, когда немцы пустили газ. Я имею в виду личный состав. Но вот лошади… Лошади пали. — Он помотал головой. — И очень много мышей и птиц. Полные окопы дохлых мышей и птиц. Бедняги… — Что за газ? Но Кольцов, по‑видимому, не услышал. Пьяный орал у столика поодаль: — Нет, ты тудыть не смотри, ты сюдыть смотри… Или просто Кольцов был так далеко, в пятнадцати годах отсюда. — Что за газ пустили немцы? Кольцов вернулся в майский день 1931 года. — А мы у него как‑то позабыли этикетку спросить. И немцы нам как‑то не рапортовали, чем нас травят. Боже мой, что мы все тогда творили!.. Не только немцы, — глянул он поверх Зайцева. — Мы тоже. — Опять покачал головой. — Страшные дела. Хуже убийства. — Вам почем знать? — С убийством все просто. Мы что‑то пострашнее тогда сделали, все мы. Друг с другом — русские, немцы, англичане, французы. Не убийства. Истребление, вот что мы устроили. Мы научились, что жизнь — копейка. Меньше, чем копейка. Страшное дело. — Голова свесилась над кружкой. — Ваши нынешние душегубы и бандиты подле этого сущие дети. — Детишки, — хмыкнул Зайцев. — Не передергивайте тоже. — Они всего лишь преступники против общества, — возразил Кольцов. — А мы тогда, — он ткнул в сторону Зайцева папиросой, словно подыскивая слова, — нарушили закон повыше. — Папироса теперь тыкала в низкий закопченный потолок. — Повыше. Эти птицы, мыши. Эти лошади… Да, я «бывший», — перебил он себя, смял папиросу прямо об столик. — А свинячить не обязательно! — тотчас раздался женский голос за спиной. Подавальщица волокла пустые кружки. — Мои извинения, извинения. — Кольцов поднял руку, смахнул окурок. Твердо глядя Зайцеву в глаза, выговорил: — Я был офицером. Но не все это понимают! Мы настоящие, кто воевал. Не штабные, не воры тыловые, не генералье, которое только водку трескало. А мы. Мы все были — за революцию. За советскую власть. За новый мир, или как там теперь поется. Тот мир лечить уже было нельзя. Поздно. Только срыть до основанья. К черту. — Он махнул папиросой. И вдруг закончил: — Я ничего не утверждаю. Свечку не держал. Просто клиническая картина похожа. Вот и все. — Газ? Но откуда? Зайцев подумал, что Кольцов после нескольких кружек этой бормотухи не совсем тот Кольцов, который… — Это что же получается, — размышлял Зайцев вслух, — боевой отравляющий газ?.. Кольцов не дал ему закончить. Что там ни добавляли здесь в пиво, оно уже заволокло ветеринару мозг. — Ты тут полицай или как там, городовой, — пьяно тянул он слова. Тон стал недобрым. — Нет, не городовой — сыскарь. Да, агент, короче. Вот ты, агент, концы с концами и своди. Я же тебе просто говорю, что когда совершенно здоровая, тренированная и разработанная породная лошадь, грамотный уход и все такое… А тут такой результат на вскрытии, такие вот такие легкие… То мне на ум пришел единственный прецедент. А не нравится тебе, что я говорю, так иди. Иди совспеца ищи, с партийной линией и нужным происхождением. Он тебе наплетет получше. Иди! На них стали коситься — не закипает ли мордобой. Кольцова шатало. — Иди! Ищи! Иди отсюда, если не нравится! Что стоишь смотришь? Ну, иди! И махнул кружкой: — Еще маленькую! * * * Зайцев развязал шнурки еще в коридоре. Уже темном. Светлая ночь сюда не пробивалась. Соседи спали. За какой‑то дверью картофелиной по железу перекатывался храп. Зайцев толкнулся к себе в сумеречную комнату. Одновременно скинул ботинки — и включил свет. И чуть не подпрыгнул. Потому что на стуле подпрыгнула женщина. Она, очевидно, спала, положив голову на руки, а руки на стол. — Гражданка, вы кто? — Я это… Мне Прасковья Ильинишна велели дождаться… показаться… я сейчас к себе в угол пойду. Я только показаться… Как велено… Глаза у Зайцева слипались. Может, он уже спит? Женщина нервно одернула на плечах косынку, дернула вниз полы старенькой кофточки, потом щепотью поправила подол выцветшей юбки. Она была похожа на ту, утреннюю. И не похожа. Просто тоже тощая, сообразил Зайцев, привычный к мгновенным описаниям внешности, молниеносному оттиску особых примет. За дверью кто‑то кашлянул — для вида. — А я как увидела, ты свет запалил, так и кинулась, — шепотом сообщила Паша, просунув голову. — Ну, думаю, значит, вернулся. А ты иди. В угол свой. Иди, — отпустила она тощую женщину. — Паша, это кто? — шепотом спросил Зайцев, чувствуя некоторую дурноту — то ли от поганого пива, выпитого в компании Кольцова, то ли от усталости, то ли оттого, что сегодня толком не ел. А больше всего оттого, что утренний бред с нанятой ему кухаркой этим вопросом как бы замкнулся в рифму. Весь день был бредовым. — У меня уже есть кухарка, — все‑таки заметил он. Зайцев ценил абсурд. — А это… Она это, того, — на миг замешалась Паша, но нашлась: — Она нянька. Сон слетел с Зайцева. — Паша, ты что, офонарела? Какая еще нянька? — Жить она у меня в углу будет. А плати ей копейки, она и рада, чего? Сущие копейки. — Ты наняла мне кухарку. А теперь — няньку?! Зайцев почувствовал, что даже для любителя абсурда это чересчур. — Паша, что происходит? — совершенно серьезно спросил он. И увидел в глазах Паши что‑то новое. — Я не знаю, — просто ответила она. И добавила раздельно, с ужасом — или так только показалось ему после всех событий дня: — Я не знаю. Зайцев махнул рукой. Завтра, все завтра. При свете дня и разума. В ответ ему махнула закрывающаяся дверь. Стащил пиджак. Соскользнули на пол брюки. Он не помнил, успел ли выпростать из сорочки руки, — повалился на бок и уснул. Глава 3 Нагреть воду для чая или кофе — да и просто кипяток годился бы — он все равно не успевал. Зайцев пустил струю тише, попил из‑под крана. Вода отдавала типичным ленинградским привкусом. Не важно, лишь бы не бурчало в желудке, пока доберется до столовки. Выкатился из ванной, роняя капли. Очередь из соседей ответила недовольными взглядами. Хмурых, неразговорчивых по утру лиц прибавилось. — В обход влезать — красиво? — подал голос кто‑то, но больше для порядка. — Спешу, граждане дорогие соседи, прошу извинений. Служба. В ответном бурчании расслышал только «знаем» и «утро». Предположительно доброе. Вытираясь на ходу, Зайцев быстро прошел по коридору. Выпитая вода не помогла, есть все равно хотелось. Решил, что хлеб прихватит из комода. Сунет в карман, по дороге разберется. Оставалось только натянуть пиджак. Распахивая дверь, он сорвал с шеи полотенце. И очумело уставился. На стуле — выпрямившись, чтобы не касаться висевшего на спинке пиджака, — сидела одна из вчерашних незнакомок. Она не охнула, не вскрикнула, не встала. Только смотрела круглыми глазами на худом лице. Волосы в узел. Большие руки лежали на коленях, покрытых ситцевой юбкой. На плечах косынка. — Гражданка, вам чего? Но неизвестная гражданка не издала ни звука. Только взгляд ее стал еще более круглым, птичьим. — А, воротился. А я думала, на службу уже убег, — сунулась позади него в дверь Паша. По ее тону ясно было, что застал их Зайцев врасплох. — Я проспал. — Матрена, ну чего сидишь? На курорт приехала, что ль? Женщина вскочила, явно не зная, куда себя девать, пролепетала: «Доброго утра», — и выкатилась вон. — Помети здесь для начала! — крикнула ей в спину Паша. — Деревня, — с оттенком превосходства вздохнула она, — что с ней взять. Спинджак вон те уже почистила, — смягчилась она. — Она вообще чистая, аккуратная, не дура. Деревня только. Но насобачится. Зайцев взял не понятно с какого перепуга вычищенный неизвестной Матреной спинджак.