— Я не знаток законов. Я больше по ветеринарной части. Сочетание однако — железный и скользкий. Зайцев внимательно смотрел на него. «Сейф, и все же ты стоишь здесь со мной, разговариваешь. Пытаешься узнать — но что? Пытаешься сказать — но что?» — Хорошо, считайте, порча социалистического имущества. — Коня‑то? — Пряник был собственностью коневодческого колхоза. Кивок из‑за дыма, мол, допустим. — Товарищ Кольцов, я понимаю так. Скаковые лошади — они вроде спортсменов‑разрядников, верно? Выше, дальше, сильнее. В здоровом теле — здоровый дух. Отличная форма. Курение исключено. Как и другие вредные привычки. — Насчет курения это верно, пользы здоровью — ноль, один вред. — Кольцов загасил окурок об подошву. Прицельно бросил в каменную урну и только тогда добавил: — Пряник был совершенно здоров. Великолепно здоров. — И все же коллапс легких. Я не специалист, вы меня поправьте, если я не так что‑то понял. Но вот у нас спортсмен‑разрядник. Ничем не болел. И вдруг упал и умер от коллапса легких. Так разве бывает? — В общем, да. Запущенный бронхит, запущенное воспаление легких. Зайцев подождал, не скажет ли тот еще чего. Не сказал. — И больную лошадь вывели на состязания? И тут же спросил себя: а что он вообще знает о наезднике Жемчужном? Его мысль тут же бросила веером карты. Если Юрка Смекалов прав (а он прав — спецы обычно правы), договорной заезд исключен. Что тогда? Самолюбие? Долги? Угрозы? Соцобязательства, да еще когда товарищ маршал на трибуне? Кстати, был ли Буденный в тот день на трибуне — тоже хороший вопрос. Выйти на дорожку несмотря ни на что — и несмотря ни на что победить? А все оказалось так плохо, что легкие лошади не выдержали: мгновенная смерть, авария — и гибель наездника. Кольцов, задрав вверх красноватую, обрамленную баками ряху, смотрел на шелестящий зеленый шатер. И пожал плечами. — Ладно, товарищ Зайцев, — сказал он, — побалакали и ладно. Пора работать. Бывайте. Повернулся и побрел к главному входу. «Шалишь», — в спину ему подумал Зайцев. Он дал Кольцову время войти, подняться по лестнице. И только потом сам толкнул дверь, сунулся к вахтеру. — Забыл. — Широко улыбаясь, поднял он брови. — Только что сговорились с товарищем Кольцовым на после службы, и как назло — из головы вылетело. «Гудок»? «Свисток»? Пивные на окраинах Ленинграда, особенно по направлению к вокзалу, не блистали разнообразием названий. — «Сигнал», что ли? — усмехнулся вахтер. Красные прожилки на носу и щеках Кольцова не обманули: ветеринар любил поддать, и секретом от сослуживцев это не было. — Вот‑вот! Помню, что‑то железнодорожное было. Спасибо, отец. — Алкаши… Как себя звать, скоро забудете, — беззлобно сказал вахтер ему вслед. * * * Техник ничего толком не сообщил. Вернее, его сообщения отличались, как всегда, и толковостью, и краткостью. В этом вся проблема. Конструкция коляски соответствовала стандартной. Никакую гайку не свинтила враждебная рука, никакой тросик не подпилила. Повреждения тоже отвечали картине происшествия. Удар о бортик. Штопор. Еще удар, от которого Жемчужный вылетел, как манекен из цирковой катапульты. А пустая коляска сделала еще несколько затихающих кувырков, превративших ее, такую легкую, в нечто, напоминающее большое смятое насекомое. — А ее куда теперь? — окликнул техник. — Пионерам, — распорядился Зайцев, берясь за ручку. — Чего? — Пальчиков же нет? — Только наездника. Жемчужный сам наладил упряжь перед заездом. — На металлолом, куда‑куда. Отчет только сдай. * * * «Сигнал» ничем не отличался от многочисленных «свистков» и «гудков»: кривые ступеньки в подвал, вечернее солнце радостно било в замызганные окошки у самого тротуара. Вошел — и сразу над головой сомкнулся спертый гвалт. Если для ленинградских работниц первейшим утешением было кино, то главным утешением мужского пола на рабочих окраинах был, конечно, зеленый змий. Стоячие столики были густо облеплены страждущими. Кольцова он увидел сразу: навалившись всем телом, тот нависал над шатким столом в одиночестве. В кружке опускалась пена. Кольцов выбирал из мисочки и бросал в рот соленые горошины. Зайцев ловко оттер сизоносого страдальца, спешившего воткнуться к Кольцову «на свободное». Без приглашения поставил полную кружку рядом. Поймал взгляд. Рысьи глаза уже были подернуты туманом — кружка явно была не первой. Кольцов ничего не сказал. Приподнял кружку. Молча стукнулись. Зайцев сделал несколько глотков. Пиво было отвратительным. — Лошадь, стало быть, — глядя себе в кружку, пробормотал Кольцов. Потом махнул недопитой кружкой куда‑то в сторону, постучал по ней пальцем и поднял палец вверх, мол, еще одну. — Пряник ничем не болел, — начал Зайцев. Он не знал, так ли это было на самом деле. И в то же время знал: если бы Пряник был поражен воспалением или бронхитом, да еще запущенным, ветеринар увидел бы это на вскрытии. — А тебе не все равно? — неприветливо бросил Кольцов. Но ждал ответа. Зайцев дунул на пену, спокойно ответил: — Мне не все равно. Тот кивнул, хмыкнул, опять опустил губы в пиво. Подошла баба и стукнула полную кружку им на столик. Кольцов вынырнул, кинул в рот горох, пожевал. — Тебе сколько лет? Зайцев молча встретил его взгляд. — Молодой, — ответил за него Кольцов. — Не воевал, стало быть. — В меня как‑то больше постреливали и ножичками тыкали уже в мирное время. Свои, советские граждане. — М‑м. — Кольцов уже вставил в рот папиросу. Чиркнул, поднес к лицу огонек в горсти. Оранжевые блики на миг мигнули в глазах. — Западный фронт? — спросил Зайцев. Он вдруг все понял. Сложил и возраст, и опыт, и недоверчивость. Бывший военный ветеринар! Царские погоны. Вот отчего Кольцов не спешил приоткрывать свою железную дверцу. Привлекать внимание органов к своей персоне — а значит, и прошлому — ему, забившемуся от советской действительности в солнечной тиши Ветеринарного института, совсем не улыбалось. — М‑м. Идти теперь следовало только прямо — и до конца. — Вы, товарищ Кольцов, зря волком на меня глядите. Никакой вы даже не свидетель. Да и я не на службе. И разговорчики наши — в пользу бедных. Исключительно чтобы мое, так сказать, невежество в ветеринарном вопросе прикрыть вашими исключительными знаниями. Дальше я своими силами. — М‑м. — У меня тоже есть слово чести. Рысьи баки иронически вздрогнули: — Слово агента? Зайцев пропустил издевку мимо ушей. — И я вам его даю. Кольцов по виду никак не отреагировал. Выпустил сизое облако. Но вдруг стряхнул вместе с пеплом: — Браиловичи. Дверца железного шкафа приоткрылась. — Не совсем Браиловичи, — наклонив голову, снова заговорил он, — деревенька какая‑то. Не важно. Застряли мы там очень крепко: ни мы, 8‑й гренадерский Московский гренадерский, вперед, ни немцы назад. Стояли, значит. Дай бог памяти: осень была, а какой год? Шестнадцатый? Позже? Пятнадцать лет всего тому назад, а памяти никакой…