Зоя потянула из‑за пазухи трикотажный рукав. Панкратова трещала: — Я не сплетница, мне можете верить. Они вам задерут носы по первости. Каждая ведь видит уже себя маршальской женой. Ждет не дождется, что уж ее‑то супруг первым выбьется. Я не такая… Это шелк? — Это натуральный шелк. — А посмотреть поближе?.. Хороши будущие маршалы! Этот Журов, с которым они тут все носятся. Он ведь содержит две семьи, представляете? Насладилась эффектом. Потом стала щупать материю. — Примерять можно? — Пожалуйста. Панкратова ушла за ширму. — Любовницу? — удивилась Зоя, стараясь не выдать свое смятение и особое любопытство. Из‑за ширмы слышался шорох снимаемой одежды. — А жена что? — Которая? — отозвался голос из‑за ширмы. — Они обе — жены. — Как такое может быть? — А в неразберихе лет десять тому назад и не такое было можно. Все еще было такое путаное: то ли отменили церковный брак, то ли нет, то ли записаться достаточно, то ли надо разводиться, то ли можно самим разойтись. Вот и вышло… Причем с той, первой, он вовсе не порвал — деньги посылает. У него же там ребенок! Дочь! Вы представляете, сколько ему денег на это надо? Зое не понравилось углубление в тему. Ее наряды, ее духи, ее чулки тоже были куплены не на зарплату скромной служащей Смольного. — А куда смотрит партийная организация? — спросила она. — А туда и смотрит. В окно, наверное. Игнорирует сигналы. Из чего следовало, что часть их испустила сама Панкратова. Она вышла. Надув губы, попыталась заглянуть себе за плечо. — Вам идет. — Вам в вашем положении такой все равно уже не нужен. Не скоро понадобится, — поправилась она. — А может, и вообще не понадобится; многие так полнеют. У нас этого добра, к счастью, нет. Детей в смысле. На спине не морщит? — Нет. — Это вы, может, так говорите. Чтобы только сбагрить мне этот джемперец. Зое хотелось сказать: «Не хотите — не берите». Но при мысли о рынке ноги протестующе загудели. Хотелось лечь. — Сбросите цену? — пристала Панкратова. — И сойдемся. Сняла с плеча невидимую нитку. — Джемперец‑то очень не новый. Этот Журов всем им глаза застил. Отличник, «золотая голова». Так мозги им, дуракам, запудрил. Только не мне! Меня не обманешь. Меня никто не проведет. Этот их Радзиевский, красавец так называемый писаный… Хлюст, на мой вкус. Вы его видели? Тоже, скажете, красавец? Зоя помотала головой. — Я не видела. — Ничего не потеряли! Уж не знаю, откуда эта репутация красавца. И тоже… Я беру. — По бабам бегает? — Бабы сами по нему бегают. Только зря это. Толку от него — нуль. — Импотент? — Хуже. Помешан на книжках. И главное, покупает — какие‑то все грязные, старые, рваные. В Питере он на развалах книжных так и пропадал. Несет рвань какую‑то, будто драгоценность. Я как услышала, сколько он за эту дрянь заплатил, так чуть на месте не упала. Не буду вас даже и пугать — в вашем положении. А сам сияет. Ну в своем ли уме? Спорю: он их не читает даже. Нет, такого и даром не надо! Еще и бегать за ним? Увольте. А по бабам бегает — это Тихонов. И липстик этот тоже возьму. Для смеха разве. — По бабам? — Я‑то ему сразу показала, что здесь ему ничего не улыбнется. Тонкие губы решительно сжались, как будто развратный курсант Тихонов уже стоял здесь, спустив брюки. — Известного сорта бабы. С его‑то внешностью… Ничего не поделаешь, приходится за удовольствия платить. Даром он никому не нужен. Разве только в Луна‑парке, в цирке. А Ниорадзе! Душенька, только я вас уболтала! — Нет‑нет. — Я же только чтобы вас предупредить. По‑дружески. Я возьму и липстик, и джемперец. Вы сколько за них хотите? А потом я вам о Ниорадзе этом расскажу. И про остальных тоже. А то вам сплетницы наши потом законопатят уши. А вам нужна правдивая взвешенная картина. Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет. Да‑да, я между прочим, тоже интеллигентная. Я вам эту картину предоставлю. — И липстик тоже продали уже? Ну входите, входите же. Анюта Кренделева быстро высунула голову в коридор. Повертела направо, налево — не видел ли кто. И, заперев дверь, обратила расстроенное личико на Зою. Ротик пополз в сторону: киса, казалось, вот‑вот всхлипнет. — Но мне так хотелось липстик. — Топнула ножка. — Эта дылда Панкратова. Вобла облезлая. Зачем ей липстик? Зачем вы к ней пошли? Ее ведь ничего уже не украсит. А туда же. Все свихнулись точно с этими бегами. Как бы вырядиться. Других уесть. Только ей ничего уже не поможет! — Я не знала… — Что ее муж пьет? Да‑да, он пьет. Страшно пьет. Я вообще удивлена, что эта уродина нашла чем заплатить. Он ведь просаживает все! Он ведь не просто пьет. Я, мол, не алкаш, говорит — я гурман. Зоя покраснела. В узелке у нее булькала бутылка коньяка — плата за липстик и джемперец. Панкратова долго рыскала под кроватью, потом за кроватью, потом в столе, потом за шкафом — и, наконец, лицо ее озарилось торжеством: выудила за горлышко. Видимо, схрон товарища Панкратова. Семейная ссора была неизбежна. А Кренделева возбужденно перечисляла: — Шампанское, коньяки, американский виски — замашки у товарища Панкратова самые буржуазные. А только это ничего не меняет: алкаш и есть! Вы только не подумайте: я не сплетница! — всплеснула ручками изящная Анюта. — Я вам правду говорю. Предупреждаю по‑дружески. С такой‑то супругой запьешь. Он пьет — вот она и зла на весь свет. Обо всех собирает и рассказывает гадости какие‑нибудь. А еще что‑нибудь у вас осталось? Зоя спохватилась, завозилась, теребя свой узел. В нем клякнуло стекло о стекло. При виде граненого флакона с французской надписью хорошенькие голубые глазки хищно блеснули. Стук молотков оглушал. Дерево отзывалось звонко, вибрацию досок при каждом ударе Зайцев чувствовал ногами, ушами, всей поверхностью мозга, с которого будто сняли черепную крышку вместе с кепкой. Шум, однако, нисколько не беспокоил товарища Баторского. Ноздри трепетали. От улыбки роскошные усы приподнимались, жили своей жизнью. Среди большого пустыря быстро вырастала конструкция. Уже можно было различить очертания трибуны. На ярком солнце свежие доски слепили. Один из рабочих стащил через голову потную рубаху, показал поросль под мышками, на груди и снова влил свое в общее: бам‑блям! Бам‑блям! — Бутович? — переспросил Баторский, будто в этом грохоте ослышался. — Я полагал, вы Жемчужным интересуетесь. — Им я тоже интересуюсь. В свою очередь. — А что — Бутович? — Я тут справки навел… Интересная фигура. Баторский бросил на него быстрый пронзительный взгляд. Но тон Зайцева был так прямодушен, глаза глядели на плотников так простодушно, что Баторский все же кивнул. — Не скучная, нет. — Товарищ Баторский, мне жарко, вы, я вижу, тоже заняты. Давайте не будем польку‑бабочку друг вокруг друга танцевать. — Мне нечего вам сказать, товарищ Зайцев. Я Бутовича не имею чести знать близко. — Вот как? Бутович у вас служит, а вам так прямо и сказать нечего? — Он направлен по распоряжению товарища Буденного. По личному распоряжению товарища Буденного, — веско добавил Баторский. Не требовалось договаривать: «А я умываю руки». Симпатии в голосе Баторского слышно не было. — Интересно как. Бывший царский офицер… — Я тоже бывший царский офицер, товарищ Зайцев, — ощетинился Баторский. — Ваша‑то биография поди не так красочна. — Я в биографы господина Бутовича не набиваюсь. — Я тоже нет. У меня бескорыстная любовь к человеческим курьезам. Баторский явно напряг спину, шею, плечи. Глаза не моргали. Глаза опытного картежника. «Да, Умный Ганс бы сразу смекнул дело», — отметил Зайцев.