— Бывший офицер. Бывший коннозаводчик. Бывший глава Рысистого или какого там общества. Бывший издатель журнала о рысаках. Бывший миллионер. И вот поди ж. По личному распоряжению товарища Буденного. — Так точно. И разговаривать об этом не вижу смысла. — Почему? — Приказы не обсуждаю. — Понял, — кротко согласился Зайцев. Завизжало сверло. — А чего строят‑то? Баторский глянул на него удивленно. — Вас никто из мальчиков, хотите сказать, до сих пор не пригласил? — Да. Я сам удивляюсь. Думал, за это время я им всем уже как родной. — Я приглашаю. Наши бега. Приходите. Сами увидите. — А кто с кем состязается? — Все со всеми. — Что, и рубль поставить можно будет? Баторский выдержал великолепную паузу. Зайцев оценил: обычный человек от такой паузы успел бы превратиться в ледяной столб. — Мы. Здесь. Не играем. — Я так и подумал, — охотно согласился Зайцев. И подумал: «Мальчики. Нельзя, значит. Мальчикам». Над уже готовой трибуной принялись натягивать транспарант. Большой, как парус, он бросал на потные головы рабочих благодатную тень. Может, поэтому они не особо торопились. Полотнище опадало, вздувалось. — Здесь вам не городской ипподром, — рубил Баторский. — Они курсанты. Цель забега — показать успехи учебного процесса. И новый состав лошадей. «Кому?» — Внимание Зайцев запнулось. Голос остался добродушным: — Да я не спорю. Просто слово уж больно вы странное выбрали. — Которое? — Мальчики. Хороши мальчики. Кадровые военные. Дядьки усатые. С женами, детьми, служебными продуктовыми карточками и жилплощадью. А вы — мальчики. Сзади неслышно подошел адъютант. В руках у него был серебряный подносик. На подносике стоял стакан. В стакане — чай. Зайцев даже не знал, что из этого меньше отвечает ситуации — подносик ли в огромных лапах или чай в такую жару. Или само наличие адъютанта. От всего этого веяло откровенно старыми привычками. Товарищ Баторский — вернее, господин Баторский — не собирался их слагать и став красным командиром. Даже делал это напоказ. Баторский тотчас осведомился: — Вам, может быть, тоже чаю? Возьмите мой. Передал чашку на блюдце. И не оборачиваясь, не повышая даже голоса, распорядился: — Иващенко, еще чашку. — Сию секунду. Мысль о том, чтобы сейчас взять в руку горячую чашку, казалась Зайцеву невозможной. Он взял чашку. Из нее дышало жаром. Но еще и глотнуть огнедышащую жидкость? На его лице, видимо, это отразилось. Потому что Баторский чуть улыбнулся. Даже смягчился. — Я служил когда‑то в Туркестане. На жаре именно горячее питье помогает лучше всего, — посоветовал он. — А что до мальчиков… Вы не преподаете, товарищ Зайцев? В какой‑нибудь милицейской школе, или что там у вас? — Я и не учился‑то нигде особо. Не пришлось. Баторский кивнул, словно и сам нигде не учился. — Тогда вам труднее представить ту связь, что возникает между преподавателем и учениками. Они для меня всегда — мальчики, — голос его окрасился нежностью. — И двоечники тоже? Баторский глянул на него. И вдруг громко захохотал. Иващенко уже стоял позади с другой чашкой. Тоже дымящейся. Будто возник из‑под земли — доставил горячее питье прямиком из раскаленных недр. Или ада. Терпеливо ждал, когда залп начальственного хохота иссякнет. — И они. Баторский крякнул, выдавив последний смешок. Не глядя, вдел палец в фарфоровое ушко. Другой рукой взял с подноса ложечку. Размешал сахар. — Позвольте. — Зайцев быстро перехватил его ложечку — прямо из чашки. На лице Баторского отразилось легкое недоумение. Показал, что амикошонство его покоробило, — не показал даже, он для этого был слишком хорошо воспитан, только обозначил. — Идиллия какая, — сказал Зайцев, когда адъютант отошел. — Слуга царю, отец солдатам. Ложечку он держал за самый кончик. — Вы мне не верите? — дрогнули усы. — Поверьте. Потому что в этом мало идиллического. Как между родителями и детьми. Ложечка в чашке Зайцева остановилась. — Видите ли, родители должны отдавать — даже если детям это не нуж… не всегда нужно. Или они думают, что сейчас не нужно. Даже если потом они выпорхнут из гнезда… Зайцев тихо вынул ложечку. За самый‑самый кончик. — И потом будут презирать это гнездо: слишком тесное, слишком старое. Ложечка скользнула Зайцеву в карман, будто не весила ничего. Транспарант хлопнул, натянулся. Баторский поднял лицо, Зайцев тоже. Два усача — Сталин и Буденный — косо и плоско реяли в жарком, будто выцветшем небе. Молотки, сверла разом смолкли. Стало слышно, как высоко‑высоко в небе поет жаворонок. * * * — Почему же это вас так удивляет? Вы же распорядились. И вот. — Зоя подняла листки. — В трех экземплярах. Полная статистика скота по району. Зайцев изобразил улыбку. По крайней мере, в этот день он знал наверняка, где она была: проторчала в конторе ГПУ за пишмашинкой. — Спасибо. Очень помогли. В самый раз. — Он свернул листки в трубочку, сунул в карман. — А теперь сделайте, пожалуйста, в сравнении по Союзу. В трех экземплярах. — Зоя сжала губы. Увязалась за ним в коридор. — Товарищ Зайцев. — Товарищ Соколова, вы направлены сюда мне в помощь. Вот и помогайте. Он прибавил шаг, Зоя перешла на рысцу. — Я помогаю! Я хотела вам рассказать… Я как раз узнала… Курсанты… Там многое наводит на мысли… Она стала задыхаться на бегу. Ему стало ее жаль. Он остановился. — Товарищ Соколова. — У Журова две семьи, — выпалила Зоя. — Вы знали? Он обе содержит. Радзиевский скупает раритеты у букинистов. Панкратов увлекается выпивкой, самыми дорогими напитками. А… — Вы, Зоя, нахватались сплетен, даже никуда особо не выходя. Я гляжу. — Но… А это у вас что? Она заметила в руках у Зайцева небольшой пакет в вощеной бумаге. — Улики, — просто ответил Зайцев. — Улики? Но он уже пустился чуть ли не бегом. — Скота! По всему Союзу! В трех экземплярах!